– Битва музыкантов, – сказал Кац.
– Да-да, вот именно, двадцать разных концертов! – подтвердила Джессика. Весь день она была прохладна с Ричардом, но, судя по всему, благодарна ему за то, что он помог ей усмирить Лалиту.
Учредив крупные денежные призы, они предложат пяти популярным группам в каждом из двадцати городов соревноваться за право выступить на концерте в Западной Вирджинии под эгидой “Свободного пространства”, причем в жюри будут сидеть звезды, которые одолжат немного своей харизмы делу борьбы с перенаселением и развенчания культа детей.
Кац, который даже по своим меркам поглотил колоссальное количество кофеина и никотина, впал в почти маниакальное состояние. Он соглашался со всем, о чем бы его ни просили – написать специальную песню для “Свободного пространства”, вернуться в Вашингтон в мае, чтобы встретиться с молодыми активистами и помочь в их обращении в истинную веру, выступить на нью-йоркской “битве музыкантов”, исполнить обязанности ведущего на фестивале в Западной Вирджинии, восстановить “Ореховый сюрприз” и уговорить нескольких звезд присоединиться к нему за судейским столом. С точки зрения Ричарда, это было все равно что подписывать пустые чеки: несмотря на поглощенные им разнообразные химические вещества, единственным веществом, определявшим его состояние, была пульсирующая, неотвязная мысль о том, что нужно увести Патти у Уолтера. Таков был ведущий ритм, а все остальное не имело отношения к делу. “Разрушь семью” – отличное название для песни. Как только семья будет разрушена, ему не придется исполнять обещаний.
Кац был так взвинчен, что в пять часов, когда совещание окончилось и Лалита вернулась в свой кабинет, чтобы приняться за реализацию планов, а Джессика ушла вниз, он согласился пойти в город с Уолтером. Он подумал, что это последний раз, когда они куда-то идут вместе. Случилось так, что внезапно прогремевшая модная группа “Ясноглазые”, в которой пел некий одаренный юноша по имени Конор Оберст, выступала в знаменитом вашингтонском клубе тем же вечером. Билеты были распроданы, но Уолтер вознамерился попасть за кулисы, повидать Оберста и завербовать его в “Свободное пространство”, и Кац, не в силах спуститься с небес на землю, сделал несколько довольно унизительных звонков и раздобыл пару проходок. Все лучше, чем слоняться вокруг дома, ожидая возвращения Патти.
– Поверить не могу, что ты это делаешь ради меня, – сказал Уолтер в тайском ресторане вблизи Дюпон-серкл – по пути они заглянули перекусить.
– Никаких проблем, старик. – Кац взял шампур, унизанный кусочками мяса, задумался, справится ли желудок с такой задачей, и решил, что нет. Вряд ли стоило это делать, но тем не менее он вновь вытащил жестянку с табаком.
– Похоже, мы наконец подошли к осуществлению тех вещей, о которых болтали в колледже, – сказал Уолтер. – Для меня это много значит.
Глаза Каца беспокойно блуждали по ресторану, останавливаясь на чем угодно, кроме собеседника. У него было такое ощущение, что он бросился головой в пропасть – еще летит, но вот-вот разобьется.
– Все в порядке? – спросил Уолтер. – Ты, кажется, нервничаешь.
– Я в норме.
– Я бы не сказал. Ты сегодня съел целую банку этой дряни.
– Не хочу дымить в твоем присутствии.
– Спасибо.
Уолтер съел мясо до последнего кусочка, а Ричард сплюнул жвачку в стакан с водой и немедленно ощутил спокойствие – таково было обманчивое воздействие никотина.
– Что у тебя с этой девушкой? – спросил он. – От вас буквально искры летят.
Уолтер покраснел и не ответил.
– Ты с ней спишь?
– Господи, Ричард. Не твое дело.
– То есть спишь?
– Нет. И это ни хрена не твое дело.
– Ты ее любишь?
– Хватит уже!
– Кстати, прекрасное название. “Хватит уже!” Непременно с восклицательным знаком. “Свободное пространство” звучит как-то старомодно.
– Зачем тебе непременно надо знать, спим мы или нет? Какая разница?
– Я всего лишь спрашиваю о том, что вижу.
– Мы с тобой разные люди. Ты понимаешь, что в мире есть и другие ценности помимо секса?
– Да, понимаю. Теоретически.
– Тогда заткнись, Ричард. Договорились?
Кац нетерпеливо оглянулся в поисках официанта. У него было скверное настроение, и все поступки и слова Уолтера раздражали его. Даже если он был слишком щепетилен, чтобы заняться Лалитой и предпочитал оставаться мистером Безупречным, – Кацу теперь было все равно.
– Пойдем-ка отсюда, – сказал он.
– Не раньше, чем я съем горячее. Ты, может быть, и не голоден, а я просто умираю.
– А, конечно. Ради бога.
Настроение у него окончательно упало час спустя, когда они стояли в толпе молодежи у входа в клуб. Кац уже несколько лет не бывал на концерте в качестве рядового зрителя; в последний раз он видел подросткового кумира, когда сам был подростком. Он привык к более взрослой аудитории на концертах “Травм” и “Орехового сюрприза” и забыл, что толпа юнцов – это совсем другое дело. От них веяло прямо-таки религиозной серьезностью. В отличие от Уолтера, который в своем неутомимом культурном любопытстве приобрел всю дискографию “Ясноглазых” и докучливо восхвалял их в ресторане, Кац знал лишь, что группа невероятно популярна. Они с Уолтером были как минимум вдвое старше всех, кто присутствовал в клубе, – парней с прилизанными волосами и их пухленьких подружек. Он чувствовал, что на него смотрят и узнают, пока они шли через пустой танцпол, и думал, что не так уж умно показываться на публике и одним своим присутствием выражать свое одобрение группе, о которой почти ничего не знаешь. Он гадал, что может быть хуже в подобных обстоятельствах – быть замеченным и стать предметом заискиваний или остаться стоять в темном углу, как положено старичкам.
– Попытаемся пройти за кулисы? – спросил Уолтер.
– Не могу, старик. Не хочется.
– Мы всего лишь представимся. Это займет одну минуту. Я попрошу разрешения заглянуть еще разок и объяснить поподробнее…
– Не хотелось бы. Я с ними не знаком.
Игравшая в перерыве музыка, которую традиционно выбирал хедлайнер, была безупречно эксцентрична. (Ричард, не раз выступавший в роли хедлайнера, видел в таком способе доказывать крутость своих музыкальных пристрастий, а потому предоставлял выбор микса товарищам по группе.) Тем временем техперсонал расставлял на сцене огромное количество микрофонов и инструментов, а Уолтер продолжал излагать историю Конора Оберста – он выпустил первый диск в двенадцать лет, сейчас живет в Омахе, его группа – скорее семья, нежели обычный рок-коллектив. Ясноглазые подростки текли в зал изо всех дверей (дурацкое название, рассчитанное на то, чтобы потешить самолюбие молодежи, с раздражением подумал Кац). Он чувствовал себя поверженным, и дело было не только в зависти или в том, что он пережил собственную славу. Кац скорее страдал из-за расколотости мира. Нация вела две безобразные войны, планета нагревалась, как духовка, а здесь, в клубе, вокруг него толпились сотни подростков, точные копии Сары – любительницы бананового кекса, со своими невинными устремлениями и притязаниями – на что? На чувства. На незрелое поклонение суперзнаменитой группе. На то, чтобы ритуально отречься на пару часов, в субботу вечером, от цинизма и гнева старшего поколения. Как и утверждала Джессика на сегодняшнем собрании, современные подростки не питали злобы ни к кому. Кац мог судить об этом по их одежде – она не отражала ни ярости, ни недовольства, которые подпитывали толпу в годы его юности. Подростки собрались не излить свой гнев, а отпраздновать найденный ими, целым поколением, более спокойный и респектабельный образ жизни, который отнюдь не случайно лучше гармонировал с идеологией потребления. А следовательно, гласил: умри, Кац.
Оберст вышел на сцену в одиночку, в зеленовато-голубом смокинге, проверил аппаратуру и спел несколько длинных песен соло. Этот мальчик действительно был талантлив, и тем более нестерпимым происходящее казалось Кацу. Имидж измученного жизнью задушевного певца, непростительное растягивание песен за все мыслимые рамки, изысканные преступления против традиций поп-музыки… Оберст воплощал собой искренность, а если вдруг прорывалась фальшивая нотка, он с неподдельным гневом говорил о том, как трудно быть искренним. Потом на сцену вышли прочие члены группы, в том числе три молоденькие бэк-вокалистки, сущие грации, в соблазнительных платьях. Шоу действительно получилось великолепное – Кац не в силах был унизиться до отрицания. Но он чувствовал себя единственным трезвым человеком в компании пьяниц. Единственным не верующим в обновление церкви. Его вдруг охватила острая тоска по Джерси-Сити, по улицам, убивающим любую веру. Ричарду казалось, что он что-то должен там доделать в своей раздробленной нише, прежде чем наступит конец света.
– Что скажешь? – весело спросил Уолтер в такси.
– Что я старею.
– А мне очень понравилось.
– Слишком много песен о подростковых любовных драмах.
– Все это – песни о надежде, – сказал Уолтер. – Невероятная пантеистическая попытка сохранить веру хоть во что-нибудь в мире, где правит смерть. Оберст в каждую песню вставляет слово “подняться”. Это название нового диска – “Подъем”. Та же религия, только без дурацких догм.
– У тебя поразительная способность восхищаться, – заметил Кац. И добавил, пока такси пробиралось в потоке машин по замысловатой развязке: – Сомневаюсь, что смогу принять участие в твоем проекте, Уолтер. Мне адски стыдно.
– Просто делай то, что можешь. Определи свои рамки. Если захочешь приехать в мае на пару дней и пообщаться с молодежью – может быть, даже переспать с какой-нибудь девушкой, – я не против. Это уже кое-что.
– Я подумываю о том, чтобы вновь заняться музыкой.
– Потрясающе! Отличная новость. Я бы предпочел, чтобы ты писал песни, нежели работал на нас. Только перестань, ради бога, строить дома.
– Возможно, мне это зачем-то нужно. Ничего не могу поделать.
В доме было темно и тихо, когда они вернулись, свет горел только на кухне. Уолтер сразу пошел спать, а Ричард ненадолго задержался внизу, решив, что Патти может услышать его и спуститься. Не считая прочих переживаний, он сейчас мечтал об обществе человека с чувством юмора. Он поел холодной пасты и выкурил на заднем дворе сигарету, потом поднялся на второй этаж и подошел к двери комнаты Патти. Судя по подушкам и одеялам, которые он видел накануне сложенными на кушетке, она спала именно тут. Дверь была закрыта, свет не горел.