Он поморщился: тоскливее, чем зимний Казахстан, надо еще поискать место.
– Всю экспедицию вывезли вовремя. Это начальник мой – энтузиаст.
И мы с водилой как додики при нем: доделывали кое-что, по пояс в снегу. Считай, два месяца лишних. Ужинать будем?
– Ну, будем, если ты голодный. Как же вы не замерзали, в палатках?
– Смеешься? Дубака резать под брезентом! Остановились в поселке.
Баня, кино крутят индийское, казашки молодые… Большой поселок.
(Андрюха, ты ведь знаешь меня как никто другой. Ты можешь растолковать мне, что не так с моей жизнью? Где, в чем, когда умудрился я сделать такую ошибку, что вот теперь намертво стиснут, словно приготовлен к трепанации черепа, и ни черта не осталось – ни злости, ни любви, ни стремления вырваться, и самый ход времени обдирает меня, как наждак, – а Бог сторожит и за все это приведет на суд, а я понятия не имею, в каком направлении выкарабкиваться?..)
Он повесил куртку в прихожей. По полу, за ремень, приволок оттуда свою сумку и объявил:
– Полбанки "Кубанки". Годится?
На зеленой пробке-бескозырке я прочитал: г. Мозырь. Беларусь.
– Столица Кубани, – сказал я. – Где ты ее брал?
– Здесь, на вокзале. Да я проверил.
– Она же запечатана…
Андрюха перевернул бутылку горлышком вниз.
– Видишь пузырики?
– И что?
– Стало быть, не вода.
Я поднялся и вымыл две чашки. Показал: пакет с рисом – на антресоли. И масло, если не найдет здесь. Руки-ноги подчинялись неплохо, но скорее по закону, нежели по благодати.
– А мясца? – спросил Андрюха.
Я развел руками:
– Извини…
Тогда он поковырялся в сумке еще и достал большую банку китайской тушенки. Засыпал рис в кастрюлю.
– Все, поехали! – Мы чокнулись. – За встречу!
Водка, разумеется, была дрянная, сивушная. Но почти сразу мне стало легче.
– За встречу и с Новым годом! – добавил Андрюха.
Пару недель тому назад уже приходила с шампанским моя дама сердца, и соседи наверху до утра плясали. Я подумал, что сейчас
– это какая-то шутка, соль которой понятна в неизвестном мне контексте. Андрюха, однако, потребовал включить радио, поскольку вторую намеревался выпить непременно под куранты. И на мое недоумение: с какой стати? – терпеливо разъяснил: сегодня – тринадцатое. Тринадцатое января. Новый год. Старый.
Я поведал ему, что приключилось с моим "Альпинистом".
Мы были похожи с Андрюхой: ростом, типом лица, неуклюжестью. За годы нашей дружбы нам не раз случалось совершать синхронно и независимо одинаковые оплошности: скажем, сидя за одним столом, опрокидывать на себя стаканы с вином или чашки с чаем. Он отличался пристрастием к костюмам и галстукам, опрятной формой бороды и наличием на носу несильных очков в элегантной оправе.
Еще рядом счастливых качеств. Он любил вещи, и вещи отвечали ему взаимностью: хорошо служили и попадали в руки всегда к месту.
Когда я отваживался дарить женщинам не конвертик с деньгами, а что-нибудь по своему выбору, то сначала обыкновенно вдвое переплачивал, а потом выслушивал едва замаскированные упреки в невнимании к их стилю и чуть ли не купеческом чванстве: они предпочли бы подарок пусть не столь дорогой, но в пандан не моим, а собственным представлениям о себе. А он уже утром носил в кармане именно такое колечко, какое любимая девушка вечером опишет как предмет своей мечты. Со временем это накрепко приросло к его образу, и специально обыгрывать подходящие ситуации, что прежде доставляло ему великое удовольствие, он все чаще попросту забывал.
Андрюха залез в сумку в третий раз и протянул мне небольшой, приятно увесистый приемник. Я повертел его в руках. Приемник назывался "Родина" и был куда совершеннее устаревшего моего: имел короткие волны, выдвижную антенну и ручку точной настройки.
– Ты держи его у себя, – предложил Андрюха и пихнул сумку ботинком. – Отдашь мне летом, перед полем. Собрал вот свое добро на работе, а домой никак не доеду. В конторе жаль оставлять, сопрут.
Я засмеялся.
– Андрюха, – сказал я, – ты единственный человек, кого мне по-настоящему хотелось видеть.
Мы поймали "Маяк" и выяснили, что Андрюхины часы стоят, а полночь давно миновала.
Ужин был съеден, водка кончилась. Андрюха вел к тому, что не худо бы усугубить. Я признался, что советских денег у меня нет совсем. Он порылся в портмоне, глянцевая поверхность которого, отражая лампу под потолком, пускала в тень зайчика, но не набрал и половины ночного тарифа. И тут я вспомнил, что в хозяйственном шкафчике над ванной натыкался на плоскую коньячную бутылку с жидкостью желтого цвета, в которой по запаху определил что-то спиртовое – может быть, политуру.
– Давай сюда! – обрадовался Андрюха. – Неси на пробу! – И принюхался к бутылке, как заправский химик, ладонью нагоняя на себя пары.
– Спиртом-то пахнет? – спросил я.
– Пахнет, – сказал Андрюха. – Будто куры насрали. Это хоть для чего использовали?
А мне по старой памяти еще всюду ладан мерещился: только не густой, распространившийся уже по всему храму дух, но аромат чуть горьковатый, смешанный с запахом раскаленного угля – в первое мгновение, как бросишь зерна в кадило.
– Не представляю. В технических целях. Хозяин вообще не пил…
– Болел, что ли?
– Нет, почему… Просто не хотел, не любил. Дорожил ясностью ума.
– Ну, не знаю, – сказал Андрюха. – Ладно, сейчас сделаем с ней чего-нибудь. Давай марганцовку. Есть марганцовка?
В аптечной скляночке, потемневшей от наслоений липкой пыли, была трещина: содержимое наволгло и склеилось комком. Андрюха вытряс его на газетный обрывок, достал из кармана красный швейцарский нож и маленьким лезвием отделял кристаллики, которые с кончика ножа опускал по одному в бутылочное горлышко, наблюдая падение на просвет. Жидкость в бутылке заметно порозовела.
Потом пили чай, выжидая полчаса. "Я, – хвастался Андрюха, – хитрый, как Штирлиц". Он встретил в гостях мужа моей подруги
(наш с нею роман начинался задолго до Андрюхиного отъезда, но видел он ее всего однажды; а с мужем мы когда-то оба были знакомы – правда шапочно) и нашел предлог обменяться телефонами.
Тут же, из соседней комнаты, по добытому номеру позвонил его жене. Она дала мой новый адрес. Телефон продиктовала тоже, но
Андрюха записал наспех, коряво и впоследствии не мог разобраться, где у него единицы, а где семерки.
Ничего радикального в бутылке так и не произошло. Жидкость оставалась розовой, в осадок выпали даже не хлопья, а редкие темные крупицы. Отфильтровали через бинт прямо в чашки. Думаю, во всем этом не было никакого смысла. Тараканы один за другим стали срываться с потолка и понемногу – со стен. Сразу два попали в открытую сахарницу. Я выудил их пинцетом.
Андрюха порезал хлеб и повозил своим куском в сковородке, собирая растопленный жир от тушенки. Я медлил.
– Все-таки боязно…
– Ясно, что ты боишься, – хмыкнул Андрюха. – Но ведь в твоем страхе нет ничего нового…
На всякий случай я воспользовался приемом, перенятым у любителей одеколона из бригады по укладке телефонного кабеля, с которой подрабатывал в студенчестве: сначала положить на язык ложку сахарного песку и уже на сахар накатывать дозу; если нет пива или хотя бы какой-нибудь пепси-колы, водой лучше не запивать; закусывать – бесполезно. Выпить я постарался как можно быстрее, а после замер и ждал отторжения. Вкуса, каким бы он ни был, я не различил.
Андрюха прислушался к себе.
– По-моему, простой самогон. Только очень грязный. Похоже на виски.
– Есть такая пьеса, – сказал я, когда понял, что прямо сейчас со мной ничего не будет. – Действие в дурдоме… Тоже пьют не знают что. А двое знают – но молчат. Все равно пьют.
– Умерли? – спросил Андрюха.
– Все.
– Во сне?
Я уступил ему кровать, а сам вытащил из шкафа и разложил на полу широкий двуспальный матрас. Андрюха снял брюки и очки, но галстук поверх рубашки только слегка ослабил. Через пять минут он заявил, что тахта моя слишком мягка для его разыгравшегося сегодня страннического люмбаго, и предложил поменяться местами.
Но меня уже разморило, лень было снова вставать – и я подвинулся, пустил его под бок.
– Тебе, – сказал он, – ангел когда-нибудь снился?
Я поправил:
– Ангелы не снятся. Они являются.
– Являются – это слишком высоко.
– Слово тебе не подходит?
– Слишком высоко. Не про нас.
– Уничижение, Андрюха, – предупредил я, – паче гордости… Не зарекайся, всякое бывает. Но редко.
Я не воображал себя на амвоне; мне казалось – ему охота поговорить. Я думал сказать о Савле и Павле. И даже припомнил несколько цитат – из тех, что любил приводить дьякон, – дабы своей осведомленностью убить Андрюху наповал. Но покуда, прежде чем начать речи, я нащупывал, вытянув руку, на столе папиросную пачку, он вдруг повернулся ко мне спиной и засопел, причмокивая.
Цитаты остались невостребованны. Только самую популярную: "Держи свой ум во аде и не отчаивайся" – мне представился повод самому себе пробормотать, когда я вскинулся утром на звонок в передней.
Дверь явно входила во вкус, пугать меня ей пришлось, похоже, по нраву. С улицы пробивался бледный свет, вовсю шумели машины, а лифт в подъезде натруженно гудел – было, наверное, около восьми.
Об окружающей действительности я знаю не так уж много, зато твердо. Если ты не наделал каких-нибудь особенных глупостей, перечень возможных в такую пору посетителей крайне невелик: посланец военкомата, участковый милиционер, в лучшем случае – разносчик телеграмм. Но вряд ли хозяина, лейтенанта запаса, станут отлавливать на дому. И откуда быть телеграмме, если его родителям гостивший у меня родственник при мне сообщил по телефону, куда и на какой срок их сын уехал – с Южного полюса?
Так что участковый – по наводке соседей, с вопросами о моем статусе и прописке, – получался всего вероятнее. Сейчас я мог бы затаиться, но если власть ищет с тобой встречи, рано или поздно ее все равно не избежать. А откровенные кошки-мышки только обеспечат заранее дурную репутацию и мне самому, и квартире, за которую я в ответе.