А там наст под ногами скрипел громче, чем колесо дхармы…
Однажды, когда мы поужинали жареным мясом и выпили спирта – и водки выпили, закусив иссохшей каменной колбасой, а после прикончили, под настроение, коньяк, – Андрюха снова вернулся к страшным туристским преданиям. Теперь это были повести о том, как группы замерзали на перевалах, об убийственных каверзах снега, способного без видимой причины, но в силу каких-то внутренних своих напряжений сдвигаться, переползать десятками тонн, накрывая палатки, люди в которых погибали от удушья, не успев прокопать выход; о титанических лавинах, сметающих все и вся у себя на пути, – и о чудесных случаях, что захваченные смертоносной волной и даже упавшие вместе с ней в пропасть оставались целы и невредимы. О некоем отважном человеке, морозной и вьюжной ночью спустившемся в поселок за помощью почему-то – забыл почему – в одном ботинке; он лишился отмороженной стопы, но спас жизнь раненому товарищу… В рассмотрении формы, по крайней мере – вполне реалистичные истории. Но в нашей отъединенности запредельным холодком потягивало бы и от тургеневской "Первой любви". И едва потушили лучину – стали мерещиться, сквозь привычное потрескивание углей в печке, то явственные шаги за стеной, в соседнем блоке, то вкрадчивое поскребывание в окно, то странные шорохи на крыше.
Мы, конечно, соревновались по этому поводу в остроумии. Хотя сердце замирало.
А потом, вроде бы издали, донесся до нас короткий тоскливый звук
– не то женский крик, не то стон, не то вой.
Мы разом подскочили.
– Думаешь, человек? – спросил Андрюха.
– Может, дерево скрипит? Или какой-нибудь сыч…
Подождали – нет, молчание. Легли опять. С тихим гудением пролетела над нами одинокая сонная муха, неурочно воскресшая в тепле.
– Во! – сказал Андрюха и зевнул. – Зимние мухи – к покойнику…
И тут звук повторился. Теперь, казалось, ближе. Мы торопливо оделись и выбежали на улицу. На склоне горы, в той стороне, откуда, насколько мы могли определить, кричали, – никакого движения. Прямо над горой стояла полная луна, и даже неровности на снегу были нам отлично видны. Мы караулили, пока не начали замерзать. А после, все еще настороженные, не решаясь стягивать штаны и фуфайки, теснее жались на нарах друг к другу, с распахнутыми во мраке глазами.
И проворонили, прислушиваясь к далекому, слабый шелест в самых наших сенях.
Вдруг что-то тяжелое упало там со стуком на деревянный пол.
Возня…
Андрюха ухватил меня за локоть и сдавленно прошептал:
– Погоди… – как будто я не съежился с ним заодно, а вовсю рвался встретиться с черт-те чем. – Возьми полено…
Ну, с поленом я почувствовал себя мужчиной. Андрюха тоже с нар слез, но держался позади. Дверь в сени я открывал, готовый столкнуться за нею с натуральным мертвяком – эдакой безглазой метеорологом Семеновой, явившейся в одном башмаке по свою книгу и протягивающей ко мне белые обмороженные руки…
А заметил – молниеносный темный промельк на темном полу к неплотно затворенной двери наружной; она едва качнулась, когда две удлиненные тени одна за другой перетекали в узкой щели через порог.
– Ё-мое! – закричал Андрюха. – Ты видел их?! Нет, ты их видел?!
Знаешь, кто это был?
– Оборотни, – предположил я. – Вервульфы и волколаки.
– Дурак! – сказал Андрюха. Отпихнул меня и направился изучать следы.
Я подобрал и понес демонстрировать ему сброшенный с приступка и прогрызенный в нескольких местах насквозь пакет с остатками нашего мясного монолита, от которого мы ежедневно отпиливали куски двуручкой. Сегодня образовался один лишний. Он отмяк, пока лежал в комнате, и обратно в пакет мы сунули его совсем недавно
– вероятно, он не успел достаточно застыть и все еще источал слабый кровяной запах.
Отпечатки лап были повсюду вокруг домика. Небольшие, четырехпалые, похожие на песьи. Две их петляющие цепочки вели с противоположного края поляны – так наши гости пришли, осмотрев по пути руины дизельной. Две прямых – к лесу, куда они скрылись.
Андрюха сидел на корточках, мерил ладонями какие-то расстояния и азартно бубнил, сам себе эхо:
– Ага, все точно, точно… Мне уже попадались такие, попадались… Правда, не здесь, не здесь…
– Лисицы? – спросил я.
– Можно и так сказать.
Я разозлился:
– Что за тупой театр?! Почему не ответить нормально?
Андрюха поднялся и возвысил торжественный палец:
– Песцы! Натуральнейшие голубые песцы!
С утра он развернул загадочную деятельность. Я подглядывал, но не встревал с вопросами, пока Андрюха сам не повел меня в сени, чтобы похвалиться, какую отменную он сочинил ловушку. Хитроумная веревочная система связывала внешнюю и внутреннюю двери, длинный конец тянулся в комнату к нарам, а под потолком в сенях крепилась ржавая сетка от панцирной кровати – прежде мы обивали о нее ботинки при входе.
– Ночью дверь на улицу остается открытой, – пояснил Андрюха,
– дверь в комнату закрываем. Как только они зайдут…
Я спросил, почему он так уверен, что песцы появятся снова.
Все-таки мы их здорово напугали. Андрюха сказал: никуда не денутся – мясца-то уже понюхали. Не от хорошей жизни они тут бродят. Голод не тетка. А мы им еще приманочку…
– Значит, так. Когда мы их слышим, я дергаю за веревку. Уличная дверь закрывается – кстати, сколи потом лед с порога, – комнатная открывается. Это, – он показал наверх, – падает и прижимает их к полу. Все, они наши.
Едва я поднял глаза, чтобы разглядеть, на чем она там держится наверху, кровать сорвалась со своих подпорок. Я вскинул руки, защищая голову, но вскользь железный угол все-таки меня задел, пропахав под волосами порядочную ссадину.
– Ты понял?! – любовно сказал Андрюха. – Чувствительная вещь.
Я уже не стал допытываться, для чего нужно, чтобы распахивалась дверь в комнату.
– Очень хорошо, – сказал я. – И что дальше?
– Ты что имеешь в виду? – спросил Андрюха.
– Ну, зачем все это? Что ты станешь с ними делать, если поймаешь? Сдерешь с них шкуры? Так они сгниют, пока доедут в
Москву.
Андрюха оскорбился:
– Ничего себе загнул – шкуры! Ты вообще за кого меня принимаешь?
– Тогда зачем?
Он пожал плечами:
– Да я как-то не думал… Просто поймать – разве не забавно?
Потом, если хочешь, отпустим…
И я согласился: нормально, весело, будет о чем рассказывать в городе. И когда в нужное время заняли позицию для ловитвы – лежа, но не снимая ботинок, – испытал некий охотничий трепет. В сенях разместили миски с мелко накромсанным мясом: у самого порога и в глубине. Изготовили факел, намотав на суковатую палку старые промасленные тряпки. На первое же неясное шебуршание – из тех, какими полон в тишине деревянный дом, – Андрюха яростно рванул веревку. Все прошло по плану: одна дверь закрылась, вторая открылась, кровать грохнула оземь. Андрюха поджег в печке факел и кинулся в сени. Песцов под кроватью не наблюдалось.
Приблизительно час потребовался, чтобы вернуть сетку в прежнее вознесенное состояние. Мы уже успокоились и могли мыслить рациональнее. Андрюха сказал, что в следующий раз будет выжидать, пока они немного освоятся и потеряют бдительность.
– Не спишь? – проверял Андрюха каждые две минуты. – Не спи!
Песцы, однако, не спешили, и я благополучно заснул. И видел во сне, будто схожу в неглубокую станцию метро, без эскалатора, по обыкновенным ступеням. Должно быть, очень поздно и последний поезд уже отправлен: на платформе нет пассажиров. Но нет и милиционера, нет ночного студента, толкающего полотерную машину, нет ярких жилетов путейских рабочих (хотя разложены вдоль колонн непользованные блестящие рельсы) – никого. И вдруг сигнализируют тревогу: зудит зуммер, мигает свет. Прямо передо мной опускается с потолка на тросах штанга, раскрашенная как железнодорожный шлагбаум, запрещающая проход. Сразу же появилось множество людей. Они в камуфляжной форме или темно-синих комбинезонах, в белых касках-полушариях. На касках и нарукавных повязках черное латинское "R" в круге. Люди безмолвны и сосредоточенны, что-то переносят, что-то устанавливают на перроне. Свет мигает. Один из них держит под мышкой завернутую в крафт саженную рыбину – сома, наверное. Хвост и голова у сома свисают долу, как усы запорожца.
Действие не развивалось: нового ничего не происходило ни со мной, ни с этими немтырями. Я повернулся на другой бок. Тогда мне приснилось, что я лысый.
– Тихо! – угрожающе прошипел Андрюха у меня над ухом.
– А я чего? Храпел?
Скучные сны. Не жаль просыпаться.
– Тихо!!!
Мгновение спустя глухо брякнула стронутая с места алюминиевая миска.
– Давай! – рявкнул Андрюха в полный голос и дернул.
Двери и здесь, как положено, открылись-закрылись, а вот кровать осталась где была, не сработала. Факел у Андрюхи полыхнул и погас – тряпки прогорели в прошлую попытку. Мы топтались в тесных и темных сенях. Я смутно различал Андрюхины очертания. Он удил, нагнувшись, понизу руками – и внезапно бросился на четвереньки, скорчился в позе накрывшего собой гранату. Тут обрушилась запоздалая сетка. На голову мне теперь пришлась не сварная рама, всего лишь проволочное плетение – не такой уж страшный удар. Но лодыжки у меня опутывала провисшая веревочная система – и я таки растянулся плашмя, оказавшись в том положении, какое, по идее, предназначалось песцам. Андрюха, копошившийся в момент падения кровати у дальней стены, вне опасной зоны, вскочил и принялся энергично колотить бывшим факелом в районе моего копчика. Он придавил раму ногой, когда я хотел отвалить ее и встать. Я крикнул: остановись! – Он свиреобы окунал в нее свои опухоли, миску с теплой водой. Сунули колючий шарф – три нещадно! Он тер, пока руки не занемели; дальше – все по очереди. Содрали ему кожу. Андрюха позднее признался, что не особенно верил в успех. Однако чего-то добились: он скривился, зажал голову в ладонях; сказал – как будто огнем прижигают. И поехало по нарастающей… Хохмы кончились – теперь он раскачивался и стонал сквозь зубы. У нас имелся кусок войлока – заворачивать двуручку. Выкроили и наскоро сметали шлем вроде буденовки – в нем наш новый знакомец и дошел с нами поутру до действующей базы.