– Все! Лопнуло мое терпение! С пятого числа – уволен по собственному желанию. Уже оформили, осталось бегунок подписать.
Но денег – представляешь – не дают. Они говорят, я им должен чуть ли не больше, чем мне получается под расчет…
– Это каким же образом?
– Ну, была когда-то касса взаимопомощи… Хоть бы напоминали…
– Заметь, я напомнил – насчет ботинок…
Андрюха скорчил рожу и отправился в переднюю. Я попробовал ящик ногой – тяжелый.
– Там что?
Андрюха нежно провел рукой по крышке, прежде чем откинуть ее движением иллюзиониста:
– Опа!
Внутри лежали: двуствольное ружье-вертикалка, двуствольный обрез с отпиленным прикладом, три капкана, рыболовная сеть и знакомый мне по военной кафедре в институте карабин СКС. Отдельно – оптический прицел в чехле. Еще завернутые в газеты бруски желтовато-серого вещества – взрывчатка, судя по всему, аммонал.
– И детонаторы есть, – похвастался Андрюха, выкладывая передо мною на пол этот арсенал. – Вместе нельзя держать. И патроны – порядочно.
Я как-то опешил. Я сказал:
– Ну, хорошо. Взрывчатку ты, положим, спер. И тебя не поймали.
Но карабин-то – откуда? Ты вообще отдаешь себе отчет, во что можешь вляпаться – с армейским оружием?
– Положим, не спер, – недовольно возразил Андрюха. – Грамотно сэкономили при плановых закладках. И никто нас не ловил. И карабин тоже не армейский. Уже списанный. На Тунгуске их промысловикам выдают. У меня друг был на Тунгуске, хороший мужик, на Дерсу Узала похож. Даже по своим заимкам водил меня. Я ему фотоаппарат подарил – "Зоркий". И приемник – японский.
– Зачем ему фотоаппарат? – спросил я.
– Ты думаешь, они там совсем дикие?
– Ну, где он будет проявлять, печатать?
– Найдет. Попросит кого-нибудь… Он же не круглый год на промысле. А в поселке – клуб, школа, магазин "Культтовары" – вполне культурная жизнь… Так он меня, короче, отблагодарил.
Это его напарника ружье. Напарник в тайге пропал, а ружье осталось. Прицел я потом купил – спортивный. Не пробовал еще, но вроде годится. Правда, вот этих патронов у меня маловато…
– Слушай, – сказал я, – а ты не мог бы куда-нибудь еще?..
– Да мне только перекантоваться. Пока не определюсь. На пару недель, не больше.
Я огляделся. Тень участкового прочно поселилась в углу. Я предложил хотя бы на антресоли убрать ящик.
– Рухнут твои антресоли, – весомо сказал Андрюха.
Не получилось и под кровать затолкать – не проходил по высоте.
Придвинули его в конечном счете к стене и накрыли старым одеялом. Терпимо. Я спросил:
– Как ты его дотащил?
– Водитель наш подбросил, – объяснил Андрюха. – Тоже отличный мужик. Бывший вертолетчик. Мы с ним в Казахстане у пьяных летунов "Ми-восьмой" угнали…
Тем вечером нарисовалась по телефону моя запропастившаяся подруга. Рассказала, что свекровь у нее разбил инсульт, лишив подвижности все, кроме головы. По ночам в больнице дежурил муж, днем – она. Палата на шестерых. Помноженные на шесть боль, страх и унизительная беспомощность. Домой она возвращалась совсем раздавленная. Отключала телефон, укладывала ребенка и садилась к телевизору, не различая, что ей показывают. Чуть не каждое утро она порывалась мне позвонить – и все времени не хватало. А из больницы или после… Когда восемь часов подряд обрабатываешь пролежни, носишь судно (и соседкам тоже – а как отказать?), кормишь с ложки мычащую, чужую, в сущности, женщину, проливая бульон ей на подбородок, – тошно подумать о разговорах с кем бы то ни было; себя-то сознаешь через силу.
– Ты не беспокоился? – спросила она.
И я соврал:
– Конечно беспокоился…
И вдруг понял: неделю за неделей не было от нее ни слуха ни духа, а я не то что не тревожился – я почти не вспоминал о ней.
Какое "почти" – не вспоминал совершенно, с тех пор как Андрюха здесь поселился…
– Ладно, извини… Не в том дело, не только в том, что – свекровь; хотя и жаль ее. Мы с ней вообще-то терпеть не могли друг друга. Но там… Какой-нибудь сосудик, в один миг – и все отбирается у человека: речь, память, власть над собственным телом – все. Я насмотрелась там, как это бывает.
…Разве что имя иногда возникало – и так же исчезало легко, без образа, ничего не задевая… Я испытал разом удивление и укол тоски – как будто обнаружил в кармане вместо заначенного на праздник червонца пожравшую его мышь. Ведь мы, казалось, нуждались в том, что давали друг другу. И в наши встречи, несмотря на частые сцены, все, что полагается, происходило исправно. Просто я считал – мне не следует слишком привязываться. Оттого и держался несколько цинично. Но выпадали минуты, я верил: стоит моему существованию как-то сдвинуться с мертвой точки – и связь наша еще получит новую глубину. Но вот не перемены пока, даже не тень их, только надежда, слабое предчувствие – а этой любви больше не нашлось места. Словно и плотская тяга, и латентная нежность были всего лишь производными от моего затворничества – и угасли, едва Андрюхино появление проделало в нем брешь. Я не хотел с ней расставаться. Как и
Андрюха со своей работой: не хотел, но увидел уже, что расстаться так или иначе придется.
Завтра она могла бы наконец навестить меня (свекрови теперь лучше и постоянный уход не требуется). Приедет к полудню, отвезет ребенка к бабушке – и приедет. Останется на ночь.
Я смешался:
– У меня человек живет… Не знаю…
– Какой? Тот, что тебя разыскивал?
– Он мой лучший друг, – сказал я.
– Поздравляю. По его словам, мы однажды встречались. Не помню.
Как хоть выглядит?
– Ну, такой… солидный. С виду. Борода аккуратная, очки…
– Таких миллионы. В моем вкусе? Стрижен коротко?
– Да бог тебя разберет, – засмеялся я. – Стрижен коротко.
– Не то, что ты.
– Не то, что я.
– Но все равно: в моем вкусе только ты один. Тебе известно?
Тут надобно было отвечать с юмором – задача не по мне.
– Хорошо вам там вдвоем?
– За дурацкие твои вопросы я тебя, бывает, убить готов.
– Я ведь тебе говорила, что на самом деле ты любишь мужчин. Или не говорила? К случаю, наверное, не пришлось.
– По-моему, – сказал я, – это тебя занесло. Я себя люблю.
– Одно другому не мешает. Потом, я вовсе не имею в виду, что ты водишь с ними конкретные шашни. А может, и стоило бы завести.
Может, тебе было бы легче. Эротизм у тебя больно высокого пошиба. Тебе вперед всего личность подавай, натуру, судьбу… В таком ключе – ясно, мужчины тебе всегда будут ближе.
– Обалдеть… Где ты всего этого набралась?
– Нигде. У себя в душбе. Думала, между прочим, о тебе…
Я поскреб в затылке:
– Ну ладно… Давай я с ним переговорю… Скажу: отваливай,
Андрюха, на пару деньков.
– Зачем на пару-то? – поправила она. – Утром я убегу…
Договорились созвониться позже: муж ее ушел выпивать (почему-то в Союз композиторов) и она не ждет его скоро назад. Но, к полному моему изумлению, Андрюха, когда я предложил ему на время ретироваться и даже изложил причину, не выразил благосклонного понимания и бодрой готовности, но уселся на диван и принялся задумчиво щелкать экстрагированным из карабина затвором. То есть реагировал ненормативно. Я поинтересовался: в чем проблемы?
– Мне, – сказал Андрюха, – идти-то особенно некуда. А так, гулять ночь напролет – зима все-таки, снег вон лежит…
– Что значит – некуда? Напросись к кому-нибудь!
– Нет никого. Завтра все заняты. Несчастливое стечение обстоятельств. Я и сам искал, хотел отметить… Я же не предполагал, что денег не будет.
– Поезжай к родителям, – закипел я. – Подаришь им нечаянную радость. Они тебя вообще видели в новом году?
– Давно не видели, – согласился Андрюха. – Я даже скучаю. Только мне в Люберцах секир-башка сделают, если засекут.
– Кто? Родители?
– Не… При чем здесь родители… Гопники тамошние…
– Это шпана, что ли? Подростки?
– Они уже выросли, – сказал Андрюха. – Я с ними вместе в школе учился. Не, правда некуда. Могу, конечно, на вокзале пересидеть…
– Ох-хо-хо! – Я качнулся на стуле слишком сильно и чуть не полетел навзничь. – Пощади… Сейчас заплачу… Лучше расскажи, что стряслось.
Андрюха поморщился:
– Так, ерунда… Тянется одно дельце – еще с весны. Они не знают, что я вернулся. И слава богу. Не стоит мне там показываться лишний раз.
– И большие долги? – спросил я.
Он назвал цифру. Не особенно впечатляющую – мой поредевший валютный фонд составлял почти его половину. Я сказал, что по моим, дилетантским, представлениям, за столько все-таки не убивают (могут, конечно, и за рубль – но то другая статья). Ну, в челюсть надавать, вытрясти сколько получится, на остальное назначить новый срок… Даже у люберецких хулиганов – тем более у зрелых люберецких хулиганов – какое-никакое должно быть понятие.
Он как будто собирался что-то добавить, но передумал и махнул рукой:
– А-а…
И когда б не этот его жест, я, наверное, плюнул бы, не стал докапываться. Не впервой ему – выкрутится. Но тут меня насторожила прорвавшаяся, разительно Андрюхе несвойственная отчаянная нотка. Я подступил настойчивее. Из его обыкновенных в подобных ситуациях мычаний, умолчаний и отговорок я старался добыть жемчужное зерно истины. Насколько сумел восстановить, события развивались по следующей схеме.
Минувшей весной Андрюха вел размеренное существование под родительским крылом – с ним и это случается. Как-то, на пути с автобуса к дому, он столкнулся с бывшим однокашником. Не то что хороший школьный друг – так, в младших классах отбирал мелочь, в старших – делили иногда бутылку "Золотой осени" перед началом танцев в соседнем ПТУ (магнитофон "Комета" через усилитель
"Родина": "Ван вэй тикет ту зэ блю-ю…"; или моднючий пэтэушный ансамбль: "Все очень просто, сказки – обман…" В зале довольно орали и делали над головой "викторию" – обман, ясный перец. Если пел ансамбль, то военрук и секретарь комсомольской организации караулили у рубильника на сцене, чтобы отключить ток при малейших признаках крамолы; если магнитофон – возле выключателя у дверей, чтобы, напротив, зажечь свет, когда реалисты, их гости и подруги раздухарятся и станут выплясывать чересчур раскованно). Поддатый, угрюмого и агрессивно