Ну и в-третьих: раз ничего не пропало – значит, он все-таки исполнил, что от него хотели. Не без накладок, да, – так он и талдычил им с самого начала, что накладки очень даже возможны.
Другими словами, успех зависит от того, сумеет ли он талантливо изобразить дурака. Следует сыграть полное, слегка дебильное простодушие и тем подать Андрюхино явление озлобленному на него народу в комическом ключе. Буде они окажутся способны рассмотреть смешное в ситуации – волей-неволей перейдут на человеческий уровень, где уже есть место диалогу, пускай и с позиций силы. Андрюха, со своей стороны, принимает любые условия, если они не носят откровенно издевательского характера.
А дальше уединяется и размышляет, покуда дым из ушей не повалит, как станет добывать необходимые суммы – причем путем надежным и безопасным.
– Хорошо бы, – сказал я, – до тебя дошла одна несложная мысль.
Эти деньги – все, чем я располагаю. И они мне нужны. Лафа с квартирой – не навсегда. Скоро закончится.
Он ответил, что долго думать ему ни к чему. На подходе многообещающие гешефты. Потом, его сослуживец – бывший прапорщик
– предложил симпатичную идею. У Андрюхиных родителей есть видеомагнитофон. У прапорщика – машина и масса армейских связей.
Можно разъезжать по частям московского гарнизона, окормляя воинов фильмами про ковбоев, а офицеров – датской порнографией.
Так что мне нечего волноваться. Даже если Андрюхе завтра выставят процентов двести, через пару месяцев он всех ублаготворит – и там, и тут. Протянем ведь пару месяцев? Я прекрасно знал цену Андрюхиным прогнозам и для верности помножил этот срок на два. Выходило критично. Но на полтора – в самый раз, к прибытию хозяина.
И когда я вспомнил, что моя прекрасная дама так и не получила от меня добро на завтрашнее свидание, стояла уже глубокая ночь – куда там звонить в такой час! Муж, конечно, давным-давно дома, ворочается подле нее на супружеском одре или шаркает в кухню хлебнуть кипяченой водички. А она теперь в гордых обидах и будет хранить молчание, дожидаясь, пока я первым сделаю шаг к примирению…
Лежа лицом к стене, я дрых безмятежно и вдохновенно, но стоило повернуться на спину – и что-то острое уперлось мне в бок. Я нащупал предмет между пуфами, но не смог распознать на ощупь.
Открыл глаза. Утро. Шелест бумаги. Та, с мыслями о которой, то ли выискивая обоснования грядущему разрыву, то ли пытаясь их опровергнуть, я засыпал, сидела на стуле, оставленном Андрюхой посреди комнаты, и листала газету. Волосы ее, густые и светлые – почему-то при всякой нашей ссоре она грозилась непременно их состричь, – переходили без границы в белый фон незашторенного окна. И обращенная ко мне газетная полоса белела, вызывающе пустовала – должно быть, заманивала рекламу. И белая вязаная кофта. Все вместе – словно фотография в высоком ключе.
Красивая женщина. С редким даром – смотреться в профиль не хуже, чем в три четверти. Другой такой мне, пожалуй, не видать.
– Привет, – удивился я. – Как ты здесь очутилась?
Она объяснила: час назад набрала номер – ответил твой приятель.
Сказал, ты еще не проснулся. А он уходит. Я попросила не запирать дверь.
– Отлично вы распорядились! Квартира, значит, нараспашку, меня тут могли похитить…
– Да уж! – засмеялась и показала руками, как охотник на привале.
– Ба-а-альшая драгоценность!
Я поднялся, влез в халат. По полу тянуло холодом, и хотелось обратно под одеяло. Но пока я ставил чайник, она успела занять кровать, устроилась с газетой, подобрав ноги и укрыв их своей длинной шерстяной юбкой.
– Тут написано, что латиноамериканские террористы кормят мышей взрывчаткой, чтобы она откладывалась у них вместо подкожного жира. Потом надевают им ошейнички с маленькими приемниками и отпускают в канализацию. Одну кнопку нажать – весь город без связи и воды.
– И тонет в дерьме, – добавил я.
– По-твоему, чушь?
Чайник вскипел. Она вынула из пакета завернутую в полотенце треть яблочного пирога. Всем поровну: мужу, мне и ребенку. Сама мучного не ест. Я попробовал, похвалил.
– Ну что? – спросила она.
– Что?
– Так и будем чаевничать?
Я предвидел такой оборот. Я прокручивал в памяти особенно волнующие моменты прошлых, более пылких, встреч. Никакого эффекта. То есть представлялось легко и красочно – но без нужного результата. Еще можно было перехватить инициативу. Вот сейчас и произнести слова резкие и окончательные – если я действительно на что-то решился… Однако все заделы начисто вылетели из головы.
– Слушай, я тебя тысячу раз предупреждал: я по утрам не в себе…
Она смотрела с вызовом, и я отвел глаза. Хорошо, хорошо – победила! Неоспоримо твое ролевое превосходство. Ты претерпеваешь в незаслуженном небрежении, а я – ничтожество, бамбук, несостоятельный мужчина. Мне самое время взглянуть, что там уязвляло во сне мои телеса.
Оказалось, затвор. Андрюха бросил его на кровати, а я не заметил и застелил простыней.
Я достал карабин и с трех попыток приладил затвор на место.
– Ух ты! – оживилась она. – Какие новшества! Сам докатился или твой друг тебе помог?
– Ты стреляла когда-нибудь?
– Я что, кавалерист-девица? Нет, конечно.
– Докатился… Почему – докатился?
Она взяла двустволку из ящика и, неловко прижав приклад локтем к ребрам и склонив голову на плечо, прицелилась в задумчивую галку на дереве за окном.
– Ну, с такими штуками ничего ведь уже не надо, верно? Мужское начало и так налицо…
– Когда изобретают сложные построения, чтобы не признаваться в простых вещах, – сказал я, – это идеология. Лучшие умы двадцатого века борятся с подобным положением дел.
– А простая вещь – это что я тебя больше не интересую? Почему, я признаю. Я знаю, что не очень молода, не очень умна… Только у меня было одно странное свойство: я тебя любила. И помяни мое слово – ты еще затоскуешь…
Я забрал у нее ружье, отыскал замок и переломил, открыв затылочные срезы стволов. Не заряжено. Вернул, но она никуда больше не стала целиться. Я начал было говорить: мол, не настолько все однозначно, как она представила, – но скис. Будто оправдываешься. И, оправдываясь, унижаешь другого.
– Дома-то что у тебя теперь? Полегче? – спросил я, лишь бы не молчать.
– Это подсказка? Пора и честь знать?
Я взвыл:
– Ну что ты все заводишь сама себя?!
Но через пять минут уже подавал ей пальто. А потом следил, стоя у окна кухни, как она удаляется, в незастегнутой дубленке; как снова и снова промахивается мимо кармана рукой, зажавшей скомканную полиэтиленовую сумку, в которой приехал пирог. Она знала, что я смотрю. И даже спиной старалась обозначить свое королевское презрение. Только плечи выдавали. И я думал: может быть, нам повезет? Может, удастся избежать разрыва затянутого, словно процесс выдворения пьяного из прихожей – с долгим пунктиром безрадостных, бессмысленных возвращений… Но все равно жаль, что получилось так грубо. Не фонтан получилось. Я, разумеется, хотел бы как-то иначе. Благороднее, что ли… Но я бы, известно, уйму чего хотел.
Впору было тихо грустить, а меня посетили подзабытые сестры
– строгая, аскетическая собранность и воля к действию. Я затеял большую уборку. Я протер полы, применив в особо грязных местах щетку и мыло; отдраил плиту, ванну, раковины и унитаз, а в довершение вымыл с обеих сторон оконные стекла, напрочь выстудив квартиру. Долларовый сосед, шагая по дорожке к подъезду, застал меня балансирующим на подоконнике, поприветствовал, удивился: что это я – не в сезон? (Прежде за всю зиму я не встречал его ни разу: если с кем и сталкивался в нашем коридоре на четыре квартиры – то с бабками или с детьми; дети глядели исподлобья и шугались к стене.) Когда я замачивал в белоснежной ванне серые, как очень пасмурный день, простыни и пододеяльник, позвонил
Андрюха с докладом: бабушка счастлива его лицезреть, назад сегодня не отпустит и ночевать ему предстоит здесь, у родителей.
Я ответил, что доставить бабушке удовольствие – несомненная честь для меня. Однако сильнее волнует расклад во тьме внешней, куда не достигает свет семейного очага. Все на мази, успокоил
Андрюха. Увидимся – он изложит детали. Но не удержался и стал рассказывать глухим шепотом, что сложилось еще удачнее, чем мы надеялись, и платить больше ничего не придется, ибо в счет остатка долга, неустоек и компенсации за потрепанные нервы он сдал им на год тот самый отцовский гараж, где прятал в землю сокровища – под склад для водки, сигарет и консервов, торговлей которыми на площади возле железнодорожной платформы занят целый штат пенсионеров и подростков. Я спросил, что думает об этом отец.
– Да он туда и не заглядывает. Лет пять, наверное, не был. У нас другой есть, теплый – в гаражном комплексе. А от старого даже ключи заржавели. Я замок весной едва провернул.
Тут его отвлекли, и он крикнул в сторону: "Сейчас, мама, сейчас я все сделаю…"
– Ну, давай, до скорого. А то у матери гости – неудобно распространяться.
Добрый семьянин, намекнул я, отличается тем, что всегда готов запустить руку в холодильник и порадовать неприкаянного друга.
– О чем речь! – сказал Андрюха.
Позже, выйдя выкинуть образовавшийся после уборки мусор, я нашел на плиточном полу лестничной площадки письмо из Антарктиды.
Вообще-то хозяин оставлял мне ключ и от почтового ящика – но поскольку газеты на наш адрес не поступали, а никакой корреспонденции я ниоткуда не ждал, ключ где-то благополучно затерялся за ненадобностью. А теперь взломали целую секцию: что-нибудь, вероятно, украли, а неинтересное вывалили наружу.
Письмо лежало чуть в стороне от основного газетного вороха, в компании двух журналов – шахматного и "Новый мир". За "Новым миром" я и нагибался, чтобы полистать ночью и сунуть завтра обратно в искореженный ящик, – но вдруг прочел на конверте рядом свою фамилию. Судя по дате на московском штампе, доставили письмо четыре дня назад.
Мой друг писал коротко и только о самом важном. Что, в сущности, пребывание летом в Антарктиде не так уж отличается от пребывания где-нибудь в зимнем Подмосковье – если зима по преимуществу ясная и не слишком морозная. Разве что деревьев нет и под снегом здесь – земля, там – лед. С одной стороны лед моря, иногда – ровный, иногда – торосами; то – сплошь, то покрывается на полпути к горизонту черной сеткой – протоками открытой воды, то от самого берега распадается на отдельные льдины. С другой – шельфовый ледник, всегда одинаковый. В десятке километров от ба