Волосы у нее пахли прелыми листьями. "Дурак, это она на меня похожа…"
Значит, зря я держался правила всякую книгу, натолкнувшись на сочетание "русская душа", немедленно захлопнуть? Доводилось ведь делиться одеялом с девушками жизнерадостными и спортивными.
Почему же самый отчетливый образ, возникающий у меня при слове
"любовь", – это как я в ванной отпаиваю теплой водой замужнюю, вполне чокнутую женщину средних лет, наевшуюся до одури таблеток, зане тоска опять хлестанула через край?.. Сейчас мы обнимемся в дверях, словно той осенней ночью, когда еще нам вместе было хорошо и тревожно и я не напяливал маску отрешенности, которая мне не впору, – и все возвратится. Я пойму, что достиг своей Антарктиды и дальше мне некуда бежать…
Истинно: каждому свое и каждой твари по паре. Ну и какого еще рожна тебе надо? – спрашивает Бог из-за тучки.
Надо. Другого.
Она заметила меня. Быстрым, нервическим движением, не отводя глаз, прячет щеку в воротник из опоссума. Таких непроизвольных обаятельных жестов у нее целый репертуар, но этот мне особенно дорог. Делает знак рукой: войду?
Каких-нибудь пару минут: не жалеть, не любить… Я помотал головой: нет.
Удивилась, подняла брови.
Нет?
Нет.
Что-то говорит – не слышно. Опять знак – форточку открой…
Нет.
Теперь потерянно заслонилась ладонью, будто защищала горло от ветра. Пару минут… Ради чего все это, изверг? – нашептывал мне на ухо омни-омни. Я стоял пень пнем, склонный капитулировать.
Неопрятный старикан с палкой проплелся между нами и потеснил ее с дорожки плечом. Перехватил взгляд и уставился на меня в том бессмысленном роде, как смотрят прямо в камеру феллиньевские горгульи. Я пожелал ему угодить под автомобиль.
Пиная ледышки, она сделала раздумчивый круг на площадке у подъезда… Мне проще представлять, что мысли ее были сцеплены с моими. Что это нас обоих обескуражила внезапная двоякая очевидность: чем мы способны (и уже вплотную к тому, на толщине оконного стекла) стать друг для друга – и чем не сумеем тогда остаться для себя. Старик все таращился мне в окно, раззявив рот и сомкнув поверх палки крапчатый кулачок. Я взял из ящика капкан и поклацал на него стальными челюстями: поторопил на проезжую часть. Я пропустил момент, когда она повернулась и пошла прочь – безвидная, как земля накануне первого дня творения. Ни обиды, ни злости, ни горечи от нее ко мне не передалось.
Андрюхи не было на вокзале. А я приехал к подаче вагонов. И жевал на перроне свою булку и не беспокоился, покуда проводники не стали оттирать провожающих от дверей. Тут я сообразил, что мог неверно истолковать записку – и мы должны встретиться где-то в другой точке. Побежал, колотя по ногам сумкой с радиометром, к локомотиву, потом – назад, в зал, к большому табло. Нет Андрюхи.
Выскочил опять на платформу – вагоны поплыли мимо меня.
Носильщики, сдвинув тележки, курили у спуска в переход.
Прокатила кара с голубыми контейнерами для почты. Я на что-то еще надеялся. Виражировал между столбом и урной и убеждал себя, что мне не в чем разочаровываться. Что до конца я в эту историю, разумеется, не верил, а всего лишь согласился на игру и действовал напоследок решительно и серьезно, только чтобы сообщить игре необходимые правдоподобие и соль. Однако пусть вымысел, игра, обман – как раз сейчас, по такому сценарию,
Андрюхе и полагалось прокуковать из-за угла: улыбка до ушей и полные карманы денежных знаков. И мы бы загрузились в ближайший ночной шалман – и с шуточками-прибауточками переживали веселое обновление. Так бывало. Но вещи с тех пор перегруппировались и приобрели отчетливую конфигурацию кукиша.
Сержант милицейского наряда окинул меня нехорошим взором. Мне явно пора было убраться отсюда. Я сошел в подземный этаж вокзала, но в самых дверях метро вспомнил, что не оставил денег на жетон – не лебезить же перед контролершей. На притихшем к ночи Садовом юркие оранжевые тракторишки сгребали жижу к бордюру. В троллейбусе красочный плакат, пропагандирующий
Бхагавадгиту, изображал последовательность превращений щекастого дитяти в черноротый старческий труп. И грудник, и мертвяк, и срединное между ними акме имели одинаковый восковый оттенок и были исполнены в специфически некрофильской манере, чем настырно притягивали внимание. Их кукольная жуть мне скоро надоела, и я пересел к плакату спиной. Водитель ленился жать на педаль, мы еле дотащились до Красной Пресни. На каждой остановке он словно ждал кого-то и, не дождавшись, трогал неохотно.
На оградке возле дома, вытянув ноги и запрокинув голову, Андрюха наблюдал дыру в облаках вокруг луны; по нижнему краю дыры, в лунном свете, тучи приобретали мнимое измерение – и получался как будто открывшийся с горы ночной вид на далекую гряду заснеженных холмов.
Я бросил сумку ему на колени.
– Носки для тебя…
Я не рассчитывал найти его здесь. Я вообще старался не думать о нем или о несостоявшемся приключении.
– Мог бы хоть на вокзале меня подобрать…
– Опоздал, – сказал Андрюха.
– Бабушка твоя звонила.
– Ага. – Он стукнул пальцами по трубе, на которой сидел, приглашая устраиваться рядом. – Я только что оттуда.
– И как с гаражом?
– Порядок. Завтра вывезут свое добро.
– Отлипнут?
– Ну, я ходил разбирался. К большим людям попал…
– В рожу-то дали? – спросил я.
– Родители? Не… Отец на дежурстве. А маме я объяснил. Она, наоборот, рада, что все устаканилось.
– А большие люди?
– Так… Выразили неудовольствие. Они, видите ли, еще и недовольны! Папашу как липку ободрали: мои проценты, проценты на проценты, неустоечку за гараж…
По дороге сюда моя опустошенность была как долгая неподвижная мысль, и что-то эйфорическое заключалось в ее созерцании. Теперь наступала реакция, эйфория сменилась буравчиками в висках. Я говорил – и мне мерещилось эхо. Вдобавок меня трясло, хотя зябко не было – сказывалось сброшенное разом напряжение последних суток, голод и ночь без сна. Напрасно Андрюха обнаружил себя уже сегодня. Лицом к лицу мне трудно не обвинять его в этой тяжести.
– Пойдем, – предложил я. – Что мы высиживаем? Если нечего делать, надо либо есть…
Он перебил:
– Помню, помню! Не спеши. Я условился кое с кем.
– О чем условился?
– Не спеши.
Он явно нервничал. Вертел сложенную бумажку. Я отнял – раздражало.
– Только не выкидывай, – предупредил Андрюха. – По-моему, их еще не поздно сдать с утра. За полцены. Или за четверть.
– Сдать?
Я развернул бумажный квадратик, поделившийся на два голубых железнодорожных билета. Число нынешнее. Вагон купейный.
– Признайся мне как на духу, – сказал я после оторопелого молчания, – бомба существовала?.. Существует?
Андрюха посмотрел вверх. Облака уже сомкнулись, луна исчезла.
– Слушай, – спросил он, – ты чувствуешь трение?.. Обо все, о вещи? Как оно меня доводит, знаешь… Самый звук его…
Я согласился: не люблю тоже. Особенно шелк и болонью.
– Нет, не то. Я не о том трении. И это не звук, конечно. Хотя… почти. Вот стоит только зашевелиться – и сразу вокруг все как-то натягивается: снег вот этот, асфальт, машины, столбы эти чертовы… Сперва вроде и раздается и пропускает – потом тянет, тянет… Как на резиновом ремне. Чем быстрее хочешь бежать – тем сильнее оттаскивает. Раньше-то мне было наплевать. Раньше меня как бы не убывало…
– Не убывало, не убивало… Снова меня морочишь?
– Я к чему: это ведь неспроста наверняка – такая паскудная упругость. Зачем-то, стало быть, нужно, чтобы я задыхался? А зачем? Ты понимаешь? Я не понимаю. Место освободить? Какое место? Вынудить на что-нибудь? На что? Да что с меня, в принципе, можно получить?
Я зевнул.
– Зависит от угла зрения. Кто, по твоему мнению, виноват. Ежели бесы с лярвами – они, говорят, именно твоего страха и добиваются. Затравленности. Они этим питаются. Или, скорее, жажду утоляют. Изводит их потому что жажда адская, и не ведают они от нее покоя – во! Если люди… ну, в общем, то же самое. А еще можно считать, что тут природа, закон, естественное состояние. Закон – штука самодостаточная и осуществляется в целях себя самого. Смиряются или бунтуют, как ты, отдельные единички, ему, соответственно, без разницы.
Озадаченный Андрюха затеребил бороду.
– Эй, – испугался я, – ты всерьез не принимай мою болтовню. И хватит юлить. Ответь.
– Ты, – вздохнул Андрюха, – просто давно не ездил…
– Куда не ездил?
– Никуда. В том-то и дело. Не привык, не знаешь. Уже бесполезно.
Ничего не меняется… Вон они!
Машина, пролетевшая было по переулку, обеими осями громыхнув в дорожной выбоине, выползла задним ходом из-за угла, притормозила возле таблички с номером дома и повернула к нам. Светлая
"Волга", пикап. Андрюха поднялся навстречу. В машине врубили дальний свет, от которого пришлось загородиться рукой.
Я возмутился:
– Сбесились, козлы? Ума нет?
– Только не возникай! – прошипел надо мной Андрюха. – Рот не открывай, ясно?
Дверцы машины распахнулись с двух сторон одновременно, и на асфальт ступили Пат с Паташоном – длинный худой шланг и плотный коротышка. Очевидно, еще один остался за рулем: мотор продолжал работать и фары по-прежнему слепили. Андрюха не двигался.
– Этот, – подал голос коротышка, – точно. Я его видел сегодня у наших.
– Мужики, – сказал Андрюха, – я ведь не с вами разговаривал…
– Не с на-а-ми… А ты ждал, он прямо сам к тебе посреди ночи подкатит, да?
– А второй? – спросил, оглядываясь, длинный.
– Он здесь живет, – сказал Андрюха. – Все нормально.
– Нормально? Тогда потопали, если нормально.
В тамбуре подъезда я спохватился, что мы забыли сумку, и вернулся на улицу. Коротышка пошел следом, а затем снова пропустил меня вперед. От таких маневров я даже повеселел.
– В чем дело? – шепнул я, поравнявшись с Андрюхой на лестнице. -
Кто эти люди? Твои друзья-уголовники?
Но при обыкновенном, мягком освещении они уже не выглядели смешно. Бульдожья комплекция коротышки скрадывала недостаток роста; он был постарше нас, с коротко остриженной головой и приплюснутым носом, в спортивной куртке, кроссовках и мешковатых свободных джинсах. Длинный определенного возраста не имел, а стиля придерживался артистического: дорогое полупальто с золотыми пуговицами, разноцветный шелковый шарфик и ботинки на каблуке, с медной полоской на заостренных мысках – по весенней московской каше в таких не слишком-то порыскаешь; волосы он убирал