сзади под резинку, отчего лицо казалось еще более узким и еще более вытянутым. Я подумал, что в качестве боевой единицы длинного вряд ли используют.
Андрюха открыл своим ключом, прошел сразу в комнату и выволок на середину ящик, отбросив дырявый шерстяной плед, которым я его драпировал.
– Вот.
– Занавески задерни, – сказал длинный.
Я прислонился к стене в прихожей и наблюдал оттуда, но коротышка встал у двери, а меня подтолкнул – проходи! Длинный уже изучал карабин. Поднес к уху, дважды спустил затвор и хмыкнул без выражения:
– Старый.
Андрюха пожал плечами.
– Какой есть.
Длинный освободил магазин, дунул в него и загнал обратно.
Прицелился в своего напарника, сказал: "Пу!" – и коротко заржал.
Андрюха отдал ему коробку с патронами.
– Не густо.
Руки у Андрюхи заметно тряслись. Я, похоже, чего-то не догонял: никакого железного привкуса во рту, никакого ощущения опасности.
Двустволка и обрез подробного осмотра не удостоились: щелчок курками, перелом, быстрый взгляд в стволы.
– Капканы не нужны? – спросил Андрюха. – А то забирай до кучи.
Бесплатное приложение.
– А что, – заинтересовался коротышка, – я бы взял. Летом бате отвезу. Покажи-ка… У них там в Курской области волчары – человеку по пояс.
Потянувшись за капканом, Андрюха задел крышку, которую почему-то не откинул совсем, а поставил стоймя на тугих петлях, и наклонившийся над ящиком длинный едва успел отпрянуть.
– Удод! – заорал он, отчасти расположив меня в свою пользу оригинальным ругательством. – А если по пальцам? Я бы тебе твои оторвал…
– По телевизору программа была, – сообщил коротышка из прихожей, – в Америке негр один, безрукий, – так он на гитаре ногами, трень-брень. Кладут ее на пол перед ним, носки с него стягивают, а он пальцами шевелит, струны дергает. И отлично у него выходит.
– Ты чего порешь-то? – сказал длинный.
– Я вот, Музыка, на тебя удивляюсь. Скучный ты. Бухнешь – и сидишь, стол рогами бодаешь. Ты бы гитарку свою принес, спел что-нибудь…
Длинный взвешивал на ладони брикет взрывчатки.
– И что же я тебе петь должен? "Мурку"? Или ты больше по Пугачевой?
– Не, – признался коротышка, – я Пугачеву как раз не очень. Это для баб. Ну, Розенбаум – хорошие песни…
– Розенбаум, Вилли Токарев… – Длинный символически плюнул. -
Мало я наелся за девять лет в кабаке такого дерьма.
– А ты небось романсы всякие уважаешь?
– Вот что я буду с тобой говорить, а? Ты хоть имена слышал:
Колтрейн, Майлс Дэвис?
– Так это, поди, из новых. Хэви-метал.
– Мудило ты, – сочувственно сказал длинный.- Колтрейн умер, ты еще под стол пешком ходил. Великий джазовый музыкант.
– Ну ты даешь! – неподдельно изумился коротышка. – Джазовый!
Вроде Утесова, что ли? Была охота… Тоска зеленая.
Длинный набрал воздуха и медленно выдохнул.
– Ладно, все. Кончай базар.
Повернулся к Андрюхе:
– Детонаторы.
Андрюха хлопнул себя по лбу и полез в шкаф. Запалы у него оказались завернуты в мою любимую летнюю футболку. Длинный размотал, посмотрел, завернул опять – и футболка легла в ящик.
– Э… – сказал я.
– Что? – спросил коротышка.
– Нет, ничего.
– Складывай, – распорядился длинный, – и тащи в машину.
– Я один? – растерялся Андрюха. – Я не подниму…
– А вон друган твой тебе подсобит.
– Я капканы-то беру, – напомнил коротышка.
Длинный с ним посоветовался, ткнув ящик носком модного ботинка:
– Войдет?
– Куда он денется!
– А деньги? – Андрюха сглотнул. – Лучше бы здесь…
– Боится, кинем в темноте, – определил коротышка и подморгнул мне по-доброму, словно давний приятель. – А на свету, думает, не сумеем.
Длинный медленно опустил пятерню в боковой карман. Но вынул не пистолет – к чему, все еще без каких-либо признаков страха, я почти приготовился, – а небрежный пук зеленых банкнот: десять или пятнадцать. Достоинства со своего места я не различал.
– Проверишь?
Андрюха помусолил углы, сбился, начал заново. Поискал в бумаге волоски.
– Тут не хватает…
– Много?
– Пять долларов.
– Не мелочись, – сказал длинный.
Мы погрузили ящик в кузов пикапа. Водитель грыз яблоко и помыкивал, балдея, в такт французской песенке по радио:
"Вояж-вояж…" Фары он так и не выключил, не ослабил. Под радиатором, грациозно укрыв хвостом лапы, грелась белая в подпалинах кошка. Гости не попрощались. На выезде машина чиркнула скулой горбатый "Запорожец" без колеса, поставленный на вечный прикол у края площадки, – дверцы у него не запирались, и внутри раздолье было играть детям. Мы следили за ней, пока она не миновала перекресток и не пропала из вида. Стало тихо.
– Все? – спросил Андрюха у тишины.
– Если ты больше никого не пригласил…
– Все.
Подумал. Добавил:
– Уф… Надо бы выпить.
Мне передалось его облегчение – и только теперь пробежал по коже запоздалый холодок.
– Может, и надо, – сказал я. – У кого флаг?
– Ах да…
Под лампой на козырьке подъезда он отделил себе какую-то часть денег и мне вручил остальное.
– Что, вовремя?
– Не то слово. Раньше, чем я надеялся.
– Я же обещал.
Ночное окошко от магазина на Тишинке мы нашли заколоченным – пункт упразднили. На Красной Пресне торговали, но когда Андрюха положил на прилавок десятидолларовую купюру, продавщица молча кивнула в направлении двух патрульных, передававших друг другу литровый пакет кефира около побитого автомата для кофе-эспрессо,
– запрещено. Андрюха утверждал, что у нас нет причины отчаиваться. Теперь по всему Арбату частные киоски со всякой всячиной – какой-нибудь будет работать и ночью. Покупать там излишне дорого, мы загоним немного зеленых и вернемся сюда по пути домой.
Явления гостей нежданных и денег подняли уровень адреналина в крови: об усталости я уже не вспоминал, и ночная прогулка даже радовала меня – тем более, что Андрюха не приставал с разговорами. Я не огорчился, когда выяснилось, что и на Арбат мы пришли зря: прочесали его из конца в конец – палатки, закрытые ставнями, бездействовали. Андрюха выдвинул гипотезу о Смоленском гастрономе: там, не исключено, тоже есть круглосуточная секция.
Мы никого не встречали. Кое-где фонари горели через один или не горели совсем; в темном пятне я споткнулся о блок, вынутый из брусчатки, и сильно ушиб колено. Подковылял к близкому ларьку – опереться, пока не уймется боль. И вдруг кто-то спросил у меня спички.
На пластмассовой гиперболической тумбе из кафе, раскачивая ногой приотворенную дверь киоска, сидел губастый парень и щелкал выдохшейся зажигалкой.
Андрюха бросил ему коробок.
– Стережешь? Да ты оставь у себя…
Парень поблагодарил. Маялся бы до утра без курева.
– Паршиво, – кивнул Андрюха.
– И свечка, главное, в палатке потухла…
Нет, доллары его не интересовали. Зато он был не прочь поболтать и убить время. Чтобы удержать нас, предложил по банке пива. И тут же они с Андрюхой втянулись в обсуждение сортов баночного. Я благоразумно помалкивал, ибо из банок, за вычетом тех, что применялись в пивных вместо дефицитных кружек, пивал до сих пор только однажды, еще в Олимпиаду, отечественное "Золотое кольцо".
После "Тьюборга" с вытирающим лысину толстяком на картинке взяли для сравнения голландского, послабее. Андрюха клонил к тому, что все это, спору нет, неплохо, однако далеко не высшая марка.
Действительно, отборное пиво в жестянки не разливают, обязательно в стекло. И перечислил названия. Парень полюбопытствовал, москвичи ли мы и чем занимаемся. Я замялся, почти как Джим Моррисон (известный эпизод, заснятый в Лондонском аэропорту).
– Крутимся, – содержательно ответил Андрюха. – Туда-сюда, с переменным успехом.
В общем, пивом нас не удивишь… Парень скрылся в палатке и вынес полновесную бутылку "Смирновской". Мы опустились на корточки возле тумбы; со свечкой в центре, бликующей на неотменимых пластиковых стаканчиках – теперь голубых, – очень уютно. Он рассказал, что родом из Удмуртии, а в Москве после армии. Ларьком владеют его кавказские товарищи по оружию. Кореша настоящие, и всем, что им принадлежит, он волен пользоваться свободно, как своим. В доказательство выставил армянский коньяк в подарочной упаковке. Пока он искал на полках эту коробку, подсвечивая спичкой, я заметил в киоске множество самых разнохарактерных предметов вплоть до школьного телескопа-рефлектора на штативе.
– Стоп! – предупредил Андрюха. – Просто так не осилим. Был трудный день. Пожевать бы чего-нибудь…
Мигом образовались крабовые консервы – в стране чудес все доступно. Но мне и под царскую закуску пить уже сделалось невмоготу. А встать и распрощаться – неудобно, не хотелось обижать человека. Я шепнул Андрюхе: принимай на себя.
– А домой-то доволочешь?
– Ну, постараюсь.
Парень провозглашал тосты. За нас с вами и хрен с ними. И про козу, купить которую имею возможность, но не имею желания. Потом количественные изменения у него скачкообразно перешли в качественные – тормоза отказали бесповоротно, добрая натура развернула крылья. Он всучил нам по пачке каждого имевшегося в ларьке вида сигарет. Когда я неосторожно спросил, сколько стоит телескоп, вскинулся мне его подарить. Я, разумеется, не взял, о чем и доныне вспоминаю с печалью. Тем не менее он телескоп из палатки вытащил и наводил на редкие горящие окна дальних домов, в надежде известно что подглядеть (удавалось же, в скучном соответствии с законами геометрической оптики, где фрагмент люстры, где ковра, где натюрморта в раме…). Он угощал нас икрой, расфасованной в стеклянные плошки, – и еще нужно было изобрести, как с ней управиться: мы тщетно пробовали набирать черные зерна на лезвие красного Андрюхиного ножа, пока не догадались зачерпывать узкими шоколадными вафлями. Икра, очевидно, перележала, и вкус у нее был затхлый.
Наш гостеприимец отключился, махнув полстакана миндального ликера – хотя Андрюха отговаривал. Через минуту он сполз по стене, повалился на бок и, скрюченный винтом, смежил веки на брусчатке. За руки, за ноги мы втащили его в киоск и сунули ему в карман рубашки две десятки – на случай, если кавказские братья все же предъявят счет. Дверь снаружи подперли тумбой. Андрюха сперва еще крепился, но скоро тоже совершенно поплыл – и не сумел одолеть ступеньки, ведущие в арку и на проспект. Мы сели передохнуть. Он терял очки, промахивался, подбирая их, и важно бубнил