что-то бессвязное. Оставшиеся часа три до рассвета нам, судя по всему, предстояло торчать здесь – как раз чтобы Андрюхе худо-бедно прочухаться. И я уже сам задремал, когда он внезапно перестал бормотать и огорошил меня внятным вопросом:
– По-твоему, и мы умрем?
– Прямо сейчас? – удивился я.
Теплый ветер, настороженная тишина, необычная для сердцевины города даже посреди ночи, уснувшая на перилах птица. Большей частью я, должно быть, досочинил подходящий антураж – но за давностью уже не развести: вот – память, вот – фантазия.
– Не сейчас, так завтра. Не завтра, так в старости… – Он делал усилие, чтобы говорить разборчиво, артикулировал, как комедийный инопланетянин. – А какая разница… Все равно не понимаю, что это значит…
Настроенный на пьяные речи, я отшутился: мол, и не стоит, может, слишком задерживаться, а то совсем ничего не сохранится вокруг… Пропустил мимо ушей слова, которых не повторит мне никто и никогда. Повторить нельзя (разве я не пытался!) зазвеневший в них мимолетный резонанс наших существований: творилось с нами одно и чувствовали мы одинаково. Будто неведомо чем, но выкупили себя наперед, и долго теперь не полагается нам слышать ледяное дыхание – ни в затылок, ни где-либо рядом.
Конечно, мы ошибались. Срок понадобится ничтожный, чтобы удостовериться в этом. Но именно в нашей ошибке я вижу единственное подтверждение тому, что все, бывшее с нами, было хоть отчасти не даром.
Те времена канули – и я о них не жалею. С тех пор, как мне впервые улыбнулся произошедший от меня младенец, я знаю, что любить можно иное и иначе. Ищу способ уберечься, если по стране
– а то и не по ней одной – покатится очередная красная волна.
Говорят, рубеж тысячелетий обещает великие перемены; они уже идут. Новые истины вроде бы и слову не по зубам, слово уступает языку образов, – идеи, которые некогда мой друг азартно и одиноко преследовал даже на белых полях Антарктиды, успели стать общим местом салонных рассуждений. Говорят, тут есть логика катастрофы. Философствую я, словно старая дама, то и дело что-нибудь теряющая и вынужденная разыскивать: очки или связку ключей. Но готов согласиться, что и собственный, выражаясь высокопарно, жизненный путь нахожу куда реже размеченным оформленными мыслями и завершенными действиями, нежели пейзажами, картинами и мизансценами… Я начинал это повествование как цепочку забавных историй. Не подозревал, что, разрастаясь, оно превратится в мое прощание с молодостью.
В середине мая, когда, по всем подсчетам, возвращение хозяина с подругой, настоящей полярной бородой и чучелом пингвина под мышкой ожидалось со дня на день, я получал первые гонорары за свои компьютерные труды, хотя на "ты" с техникой будущего еще не стал: мне нужны были советы, и я теребил одного за другим прежних знакомых, с этими делами связанных. Звали в гости – не кочевряжился. Жил теперь открыто, насколько это было возможно при том, что минимум три раза в неделю я строго отправлялся на работу: туда – часов в девять вечера, оттуда – где-то к обеду, чтобы рассосалась утренняя толчея в транспорте.
Уже определилось – и весьма удачно, – куда мне предстоит переехать. Каждую весну я навещал на даче в близкой подмосковной
Немчиновке свою пожилую родственницу. Она проводила там круглый год, поскольку серьезным ничем не хворала и дом был теплый, а московскую квартиру оставила тоже давно не молодой бессемейной дочери. Собравшись в Немчиновку на майские праздники, я решил справиться у дочери, нет ли каких перемен и что еще помимо торта и цветов необходимо привезти, – и узнал, что старушка зимой еще переселилась обратно в Москву, здоровье больше не позволяло удаляться от аптек и ведомственной поликлиники. Меня пригласили на домашние пироги. Мне понравилось у них – лампы под абажуром, старые весомые книги и фарфор с внутренним светом. Наконец-то я вел разговор, который никого ни к чему не обязывал, – так беседуют с хорошими попутчиками в поезде – людьми милыми и случайными. Рассказывал о себе. Объяснял, что компьютер – не робот-убийца, а похож скорее на телевизор. Я только вскользь упомянул, что должен сейчас срочно подыскивать себе жилье. И тут они стали обсуждать друг с другом: ведь я мог бы занять опустевшую дачу. Они опасались надолго бросать ее без присмотра.
Пока что весь дом в моем распоряжении; если же летом они все-таки отважатся пустить дачников – какую-нибудь интеллигентную семью с детишками, – мне придется следить за порядком из просторного мезонина с отдельным входом. Само собой, я ответил – да. И мне бы не медлить с переездом, но я все тянул, все еще будто надеялся не трогаясь с места дождаться – бог знает чего…
Однажды позвонила прикатившая из Риги двоюродная сестра хозяина.
Была удивлена, услышав о путешествии брата: не то чтобы она вовсе не общалась с родней, а вот за пять месяцев ее эти новости так и не достигли. Я предложил ей, если ее не смущает моя компания, остановиться здесь, как она это делала и раньше. Мы подружились год назад: она работала редактором архивного отдела рижского радио и ее командировали в Москву. Днем она копалась в архивных пленках, по вечерам мы что-нибудь посещали втроем: шумные театральные постановки или в Музее кино смотрели
"Нибелунгов" и "Доктора Мабузе" под живого тапера, или просто садились на прогулочный водомет и плавали по реке. В череду культурных мероприятий я вклинил скромный день рождения. Кроме нее с братом заманил попить-поесть бывшего сокурсника – накануне мы повстречали его в театре, – не особо компанейского, но интересного уже тем, что из всех моих институтских знакомых он единственный оказался инженером по призванию и продолжал самозабвенно корпеть в НИИ, не соблазнившись ни свободными искусствами, ни дозволенной коммерцией, ни должностями и зарплатой в новых фирмах. Он и рижанка явно положили глаз друг на друга. Но инженер, увалень, – хоть бы свидание ей назначил! А впоследствии оба расспрашивали меня: кто да что… Вообще я равнодушен к чужому счастью. Однако у меня есть вкус к совпадениям. Ее звонок раздался всего за пару часов до того, как мы с инженером должны были пересечься, – он скопировал мне фирменные руководства к издательским программам. Выловить его на службе стоило труда – меня отсылали с номера на номер. В помещении, где он взял трубку, что-то отчаянно и часто пищало – словно раненая мышь.
Я сообщил, кто придет сегодня.
– А мне, – спросил он, – можно?
Я дал адрес.
– Как там у тебя? Притон?
– Почему притон? – оскорбился я. – Вполне прилично. Правда, краны текут. Прокладки менял. Не помогает.
Мне, конечно, было известно, что мой однокашник – мастеровой от природы. Но я не предполагал, что он примчится с набором инструментов и электрической дрелью, дабы пыточного вида сверлом яростно растачивать вентили в смесителях. Даже слив воды в унитазе он отрегулировал. Прибалтийская муза застала его на коленях с отверткой в руках – возле искрящей розетки.
Нам выпала незабываемая ночь. Мы от души веселились. Инженер, в ударе, представлял пантомимически триггер с мультивибратором и разыгрывал в лицах анекдоты из жизни трех поколений своей чудаковатой фамилии. Мы с ним вспоминали институт, странности преподавателей; она – Тартуский университет, брошенный на втором курсе. Выпивали умеренно. Уже под утро я спохватился, что им пора побыть наедине. Сказал: пройдусь, куплю растворимого кофе к завтраку. Теперь удобно – на привокзальной площади ночных ларьков пооткрывалось не меньше десятка. Я шел дворами, начинало светать. В скверике, по двое, по трое на лавках, подложив под голову обувь и предъявляя миру дырки на носках, спали люди, приехавшие торговать на здешней толкучке: у вокзала, на Тишинке или на окрестных улицах. Во сне они чмокали губами и ощупывали подле свою поклажу: сумки, узлы, мешки.
Я взял в палатке кофе, взял банку югославской ветчины. И себе – чекушку: посидеть еще на кухне, когда мои влюбленные уснут.
Заморосил дождь, чуть ли не первый нынешней весной, пригрозил ливнем (так новорожденный ужонок, пугая присунувшихся к нему любопытных мальчишек, кидается во все стороны и страшно разевает пасть, притворяясь гадюкой) – но через пять минут перестал. Я боялся нагрянуть раньше времени и по пути обратно делал лишние крюки. Тяжелая ветчина оттягивала карман и стучала в печень. Я перекурил в песочнице, покачался на детских качелях. К дому попал с тыла и огибал его по асфальтовой дорожке под самыми окнами.
И тут сзади кто-то окликнул меня:
– Эй!
Из углового окна, всклоченный, в майке, свесился по пояс долларовый сосед.
– Я смотрю, ты круги закладываешь… – Он покрутил пятерней возле уха. – Мысли? Покоя не дают?
– Мешаю чем-нибудь?
– Чем ты можешь мешать? Наоборот. – Он на мгновение пропал, вынырнул опять и показал мне непочатую узкую бутылку "Белого аиста". – Присоединиться не желаешь?
Я пожал плечами.
– С удовольствием. Открывай дверь…
– Не, погоди. У меня там жена спит в комнате. Она нервная.
Услышит замок – вскочит.
– Не понял, – сказал я. – Тогда не пойду…
– Трубу видишь?
Кусок чугунной трубы стоял прислоненный в нужном месте к стене.
Судя по всему, соседу уже доводилось им сегодня пользоваться. Я хмыкнул, поддернул штанины и полез.
Кухня точно такая же, только почище и холодильник посовременнее.
Оклеена обоями под изразцы. На холодильнике двухкассетный магнитофон тихонько воспроизводил "Дип перпл". Сосед отправил в раковину немытые тарелки. Стакан с остатками красного вина опрокинул в горшок, под корень воскового дерева. Потом пошуровал в шкафчиках и вынул для меня пиалу.
– Нет рюмки. Тоже в комнате. Сгодится?
Я выложил ветчину на стол.
– Тебе, – спросил он, орудуя консервным ножом, – квартира не нужна?
– Нужна. То есть в каком смысле?
– Купи мою.
Я засмеялся.
– Ясно, – сказал сосед. – Ну, вздрогнем.
Вздрогнули. Закусили. И он разговорился:
– Вчера утром ответ получили в посольстве. Все, положительное решение… Так-то вот. Значит, не позднее августа – фьють…