ая поэзия объемна и рельефна, а фальшивая — лежит в плоскости.
Работая над циклом Андрея Рублева, я буквально кожей ощущал Россию, не тогдашнюю, а вневременную.
…Были разные времена —
Время доброго, время злого.
Были разные имена.
Тихо было и было слово.
А народ через сто потов,
Что ни туга, а дух не горбил.
К высшей радости был готов,
Как готов и к великой скорби.
Раны Руси стали моими ранами:
…Что князьям до боли Родины?
Что до ига у двери?
Делят земли воеводины —
Кто в Рязани, кто в Твери…
Прикусили совесть жалкую —
Власть да слава по нутру.
Потекла рекою Калкою
Кровь народа поутру.
Сколько власти понакуплено
За предательство, поди,
Но и веры поотрублено —
Головами пруд пруди.
Ишь замучились, поганые,
Веру-правду корчевать.
И нашлись князья желанные
Русь святую врачевать.
И живые и сраженные
Ставят ноги в стремена.
С ними заживо сожженные —
Люди, книги, времена….
А совсем рядом мир Андрея Рублева и Вечное возрождение:
Мир иконы волнующе тих.
Чуден лик при свечах.
Тайну кожею ощутив,
Непомерное — на плечах.
Мир иконы бездонно глубок,
Но прозрачен и чист.
Неразгаданного клубок
Откровением глаз речист.
Из неразгаданных глубин России был и Сергей Есенин. Его жизнь и поэзия со времен зрелого детства притягивали меня. Моя мама в довоенные годы была знакома с импресарио Айседоры Дункан (жены Есенина) Ильей Шнейдером, рассказы которого о жизни Есенина я слушал еще в детстве в мамином изложении. Ореол загадочности, окружавший поэта, не давал покоя многим исследователям его жизни и творчества. Сколько тут было вымыслов, догадок, сплетен и прочего. Приступая к работе, я прекрасно понимал, насколько велик риск писать в стихах о Есенине, но когда я узнал, что Есенин незадолго до смерти задумал поэму о Пушкине, — страх исчез.
Вся жизнь Есенина — череда стремительных творческих взлетов к вершинам любви и света и не менее стремительных «падений» в тайные глубины человеческой психики. И то и другое — факт человеческого бытия. Человек становится жертвой этих кажущихся противоречий. Самоубийство Есенина есть результат трагического разлада между «противоречивыми» началами человеческой психики.
В который раз себя внутри кромсаю —
Как до смешного короток наш век.
Живу, живу и вдруг — себя бросаю,
А ты приходишь — Черный человек.
Ну вот и все. Чего теперь бояться?
О чем жалеть? Я вовсе не смешон.
На роль провинциального паяца
Другой — моложе — будет приглашен…
Во время работы над «Есениным» чувство безысходности и движения по кругу достигло апогея, и я был готов, стоило только «поднести спичку», завершить свой земной путь. Алкоголь в любой момент мог катализировать этот процесс.
Поэтическое исследование Октябрьского переворота и роли в нем Ленина вылилось в работу «Революция (Хотим… и… думаю)». В самом начале я сделал для себя удивительное открытие — язык работ Ленина поэтичен, следовательно, искренность намерений этого человека, его увлеченность идеей без поиска личной выгоды не вызывали сомнений. Мне никакого труда не составило облечь напористость ленинских слов в стихотворную форму.
Лозунг «Вся власть Советам»
На сегодня — опасен.
Там измена внутри
И рука палачей.
Политический крах их
Очевиден и ясен,
И предательски тошно
Пустозвонство речей.
На сегодня Советы —
Это просто бараны.
Привели их на бойню —
Голова под топор.
Словеса их невнятны,
Заверенья пространны,
А предательство — явно.
Беспредметен и спор.
Когда я попытался переложить в стихотворную форму сталинские слова — у меня не получилось. В его речи отсутствовал ритм, а это — верный признак рассудочности. У Сталина рассудочность была коварной. Психология толпы и ее вождей были мною прочувствованы. Ни толпой, ни вождем я быть уже не мог.
Галерею поэтических исследований завершил образ Никколо Паганини — неповторимого маэстро. Как-то в раннем детстве я по радио услышал это имя, и оно (точнее, загадочное словосочетание «Никколо Паганини») прочно вошло в мое сознание. Аромат первого детского впечатления остался у меня на всю жизнь.
Эпиграфами к поэтическому исследованию «Распятие» послужили слова Мейербера: «Там, где кончается наше воображение, начинается Паганини» и слова великого Листа о Паганини: «Он был велик. Знаем ли мы, какой ценой дается человеку величие?» Паганини, как никто другой на земле, являл собою «мир Дьявола и Бога» в своей творческой ипостаси. Я, как мог, пытался передать это в стихотворной форме. Вся жизнь Паганини — трагическая феерия Музыки и Любви. Финал его жизни был плачевен — невозможность примирения психологических начал, кажущихся полярными, привела к невыносимым страданиям души и тела.
Холод
Как холодно. Ни слава, ни богатство
Не греют обезумевшую душу.
Болезнями изъеденное тело,
Того гляди, развалится и рухнет.
Под плесневою каменной тоскою
Покоятся и молодость и радость,
И лишь одна огромная усталость
Остаток жизни холодом сковала.
По вечерам в один и тот же час
Проклятая бессонница крадется.
Без стука входит в двери и ведет
Кого-нибудь из прошлого с собою…
Паганини стал мне удивительно близок и понятен. Трагический разлад в моей душе достигал апогея. Поэзия не смогла сделать меня свободным — она сама становилась тюрьмой. Ощущение гнетущего одиночества среди людей не покидало меня.
Не хочу врываться в бал
Гостем узнанным, незваным.
Не хочу, чтоб в ноги пал
Сам хозяин истуканом.
Не хочу мотаться вдрызг
По домам чужим бездомным.
Не хочу, чтоб совесть грыз
Червь сомнением бездонным.
Не хочу — ни да, ни нет
И казаться всем несчастным.
Стал мой сломанный хребет
Ко всему теперь причастным.
Наступил 1990 год. По Толстому и Блоку были сделаны заготовки, но к поэтической части работы я так и не приступил. «Стихотворный период» жизни подходил к концу.
Было бы неверным думать, что все это время только поэзия занимала мое существо. Я продолжал работать в области расследования авиационных происшествий и даже подготовил «Руководство по медицинскому расследованию», которое было издано отдельной книгой. После выхода в свет «Руководства» пришло время заняться оформлением докторской диссертации, но мне было откровенно жаль времени на бумажную волокиту и мышиную возню, предшествующую любой защите диссертации. Да и пыл мой — стать доктором наук — сильно поостыл. Теперь я мнил себя великим поэтом и мечтал о публикации своих произведений.
Несколько нарушив хронологию, вернусь в 1987 год. В этом году при Госавианадзоре СССР, занимавшемся расследованием всех тяжелых авиационных происшествий на территории страны, была создана Научно-исследовательская лаборатория, куда мне и предложили перейти работать в качестве ведущего научного сотрудника «Отдела исследования «человеческого фактора» в авиационной аварийности». Приняв это предложение, я твердо решил сменить амплуа судебно-медицинского эксперта, тем более что после выхода в свет «Руководства по медицинскому расследованию» я на этом поприще себя исчерпал, и решил вплотную заняться вопросами психологии летной деятельности в экстремальных ситуациях. Для меня было очевидно, что работы в новом направлении — непочатый край, поскольку при ближайшем рассмотрении используемые для анализа деятельности летных экипажей психологические концепции не удовлетворяли практическим запросам, оставляя без ответа многое, касающееся причин неадекватного поведения пилотов в нештатных ситуациях. Именно в этом направлении, будучи свободным от догм классической научной психологии, я и начал работать. Через несколько лет работы был найден принципиально новый инструмент анализа поведения человека в экстремальных ситуациях — релятивистская концепция психической деятельности человека.
К началу 1990 года мое внутреннее состояние достигло критической отметки. Физически я превратился в эдакую развалину. К врачам я, естественно, не обращался. Единственное «лекарство», которое я регулярно принимал, — алкоголь. Для домашних я стал невыносим. Писать я уже не мог. Любовь, которая в последнее время была для меня смыслом существования, теперь больно ударила. Я остался совершенно один. Лихорадочно искал причины вовне, поскольку мне было страшно оставаться наедине с собой и заглянуть внутрь.
Если бы в то время меня попросили дать определение настоящему страданию, то я, не задумываясь, ответил бы — физическая невозможность существовать. Теперь же я знаю, что настоящее страдание — это апофеоз эгоистического существования. Гнойник эгоизма назрел и должен был либо лопнуть, принеся исцеление, либо застыть и превратиться в хроническую, бестолковую пытку, или же, продолжая зреть, привести непременно к трагическому финалу. Я все время пытался бежать от страдания — в любовь, в поэзию, в алкоголь, вместо того чтобы погрузиться в него полностью и увидеть его причину. Теперь об этом легко говорить — под рукой книги истинных Учителей, тогда же приходилось надеяться только на собственные ограниченные знания и редкие проблески интуиции.
Прошлое давило на меня тяжелым грузом постоянно кишащих, как опарыши в выгребной яме, мыслей. Хотелось разом от него избавиться.
Глава 2. ОТ НЕВЕДЕНИЯ ДО РОЖДЕНИЯ
Весной 1990 года, будучи в совершенно отчаянном состоянии, я — материалист до мозга костей и ярый отрицатель мистики всех мастей, решился взять в руки Новый Завет. Беглое знакомство с ним никакого впечатления на меня не произвело — схематичная история жизни Иисуса и набор прописных истин. Я отложил его до лучших времен и занялся серьезным прочтением Андрея Платонова, доселе практически скрытого от нас писателя. «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море» поразили меня. Совершенно фантастическая психологическая рельефность всех, без исключения, персонаже