Каким чудом спаслись, почти ничего не дав ей взамен.
Переписка эта началась…
Переписка эта началась в середине 1920-х годов, кончилась летом 1987 года.
Хранится она в архиве Елены Цезаревны Чуковской, которую от всего сердца благодарю за неоценимую помощь в подготовке публикации. Также выражаю искреннюю благодарность Жозефине Оскаровне Хавкиной.
Представленные фрагменты почти не нуждаются в пояснениях. Голоса слышны, характерны видны, обстоятельства, когда не страшны – грустны, а надежды тщетны.
Действующие лица чуть ли не все знакомые.
Что же до главных героев – оба страдают одинаковой, непобедимой, неизлечимой болезнью: аллергией на фальшь. Тексты их, как и они сами, – беззащитно призрачны во всю глубину.
Непонятно (и в общем, удивляло их самих) только одно: как это получилось, что они – с таким диагнозом – не погибли? Оба старались воспользоваться этой загадочной случайностью – работали как одержимые, чтобы успеть высказать правду, какая у них была, заготовить как можно больше правды впрок.
Они успели.
Темные очки
И трагические мальчишечьи глаза.
Ну конечно же, никто не говорил «Эль Пантелеев». Пустой инициал расшифровывали. Как звать писателя Пантелеева, автора повести «Ленька Пантелеев»? И соавтора повести «Республика ШКИД», в которой Ленька Пантелеев – тоже запоминающийся персонаж? Для читателей и вопроса такого не было: читатели полагали самоочевидным, что писатель Пантелеев – вообще-то Леонид. (Ну не Лев же; вы еще скажите: Лазарь.) Раз однофамилец персонажа, значит – тезка. И они оба – один и тот же человек.
Читателей было у него много. Миллионы. Практически все, кто окончил хоть несколько классов советской школы. Потому что его высоко ценили – и настойчиво прописывали детям – учителя и библиотекари.
Старшему школьному возрасту – «Республику ШКИД», среднему – «Леньку Пантелеева», «Пакет», «Честное слово» и другие рассказы; ну и младшему – кое-что.
Произведения о правильных поступках хороших людей. Детей и взрослых. И о том, что не совсем хорошие дети – склонные к неправильным поступкам – тоже становятся хорошими, если хорошие взрослые обращаются с ними правильно.
Трогательные истории. Занимательные. Правдоподобные. Написанные тщательно.
Их часто переиздавали. Огромными тиражами. Бывшие дети – поколение за поколением – охотно покупали книги Л. Пантелеева для собственных детей. Его взгляд на вещи был – и остается – утешительным и высокоморальным. Полезным.
Его литературному голосу придавала особую ценность и убедительность биография автора. Который (все же знали, причем из его же книг!) когда-то сам был не совсем хорошим мальчиком. Трудновоспитуемым подростком. Ленькой Пантелеевым. Взявшим (или получившим) это имя и эту фамилию в 1920-е годы как спецдетдомовскую кличку. Вполне мог пропасть – сделаться совсем нехорошим, – если бы не попал в руки правильной милиции.
Которая поместила его в самую правильную школу. Где его перековали. Перевоспитали. Спасли. И он стал совсем хорошим мальчиком и даже писателем.
– И его судьба, дорогие ребята, – лучшее свидетельство правоты поэта, сказавшего (давайте-ка все вместе, хором, наизусть):
… – Очень правильная
эта,
наша,
советская
власть!
Как теперь известно всем, а раньше – только ему и органам, настоящая судьба (да и биография) была у него другая.
Настоящая фамилия – тоже: Еремеев. Алексей Иванович Еремеев. Из дворян.
Хотя по паспорту – и в справочнике Союза писателей СССР 1981 года: Пантелеев-Еремеев.
В библиотечных каталогах, в справочниках «Писатели Ленинграда» и, главное, на обложках книг: Пантелеев Л.
Как его раздражала вся эта путаница! В которой сам же он и был виноват. Кто мешал ему в 1927 году на обложке первой книги поставить, по примеру соавтора, собственный инициал и собственную фамилию? На обложке: Г. Белых и А. Еремеев, в сюжете – Черных и Пантелеев, они же – Гришка (по кличке Янкель) и Ленька. Нормально. Читатель и так не усомнился бы, что изображенные события описаны изнутри.
Но раз уж так вышло, а книга прогремела (хор похвал, переиздания, переводы) – новым именем гораздо было бы удобней пользоваться, раскрыв инициал.
В конце концов какая разница. Кому какое дело, что когда-то в Петрограде существовал (в 1923-м расстрелян) легендарный бандит Ленька Пантелеев (вообще-то тоже псевдоним) и что свое прозвище в спецдетдоме один трудновоспитуемый подросток, ставший впоследствии писателем, получил в его честь.
Дефективного поэта
Уголовная примета.
Ну и пусть. Подумаешь. Никого не волнует и даже почти забавно. Не говоря уже – как поучительно.
А зваться только по фамилии писателю как-то несолидно. Тем более писателю-классику.
Сделался же М. Горький – Максимом.
Но Л. Пантелеев становиться Леонидом не желал категорически. Гневно протестовал против каждой такой оговорки – в чьей-либо статье, в докладе. Ядовито напоминал провинившемуся: такого писателя – Леонида Пантелеева – нет!
По мнению некоторых, это выглядело как кокетливый и вздорный каприз. Например, так думал Корней (сам вообще-то не Корней) Иванович (не Иванович) Чуковский (не Чуковский). В статьях про Л. Пантелеева писал просто: Пантелеев.
Хотя, строго говоря, и такого писателя – просто Пантелеева, не Л. – не было тоже.
Эта точка после Л – отличала, отделяла литератора и от персонажа, и от самого себя.
Но теперь с этим покончено. Беспамятство и бескультурье устранили недоразумение в два счета. В генеральном каталоге НРБ решительная рука ответственного невежды зачеркнула на каждой карточке «Пантелеев Л.» и вписала: «Пантелеев Алексей». Нет сомнений, так же будет и на обложках переизданий – если будут переиздания.
Боже, какой картель отправил бы А. И. директору этой самой НРБ. С обычной своей, впрочем, концовкой: «Желаю хорошего!»
Сто пять лет со дня рождения. Или даже сто шесть – как-то А. И. проговорился, что в милицейских документах убавил себе год (понятно – когда и понятно – зачем: чтобы не отправили в настоящую тюрьму, а пройти как уголовный малолетка). И двадцать шесть лет со дня смерти.
Вроде как пора подвести какой-то итог. Надеюсь – предварительный. Промежуточный.
Мне, во всяком случае, попытаться сделать это – пора. Он однажды полупопросил («не сейчас, так позже, когда меня не будет»), я – полуобещал.
Вот, делаю. Слева от клавиатуры компьютера – четыре тома Собрания сочинений и поверх них еще одна книга. Справа – счеты конторские, канцелярские: тяжелая рама, несгибаемые струны, вертлявые костяшки.
«Честное слово», 1941 год.
«На ялике», 1943 год.
«Лопатка», 1973 год.
«Собственная дача», 1973 год.
«Сто почтовых марок», 1974 год.
«Маленький офицер», 1975 год.
Шесть рассказов. Наиболее ходового книжного формата – страниц шестьдесят. Шестьдесят страниц хорошей беллетристики.
(Пронзительно автобиографичной, в сущности – мемуарной.)
Плюс неизвестно сколько страниц – явно меньше, чем у соавтора, но это не важно, – в «Республике ШКИД». Веселая книга, из истории литературы не выкинешь, и даже читать ее все еще можно.
Плюс – внимание! – напечатанная после смерти А. И., а написанная, думаю, между 1978 и 1981 годами, неопределимого жанра (толстовского: исповедь-проповедь) вещь: «Credo», или «Верую…». Двести страниц.
Вот и все. Остальное – не обязательно.
Разные «Рассказы о подвиге», а также о Белочке и Тамарочке.
И «Часы», а тем более «Пакет».
Не говоря уже про публицистику для завучей.
Скучная, страшная, горестная, беспомощная «Наша Маша».
Бесцветные пьески, сказки, стишки. (А впрочем, не для нас, не для так называемых взрослых, сочинялись, не нам и судить.) Однако нельзя не заметить – к слову: под сказкой «Две лягушки» (одна была храбрая и сильная и поэтому выпрыгнула из горшка со сметаной, а другая была ни то ни се и не стала дрыгать лапками, сбивая масло, – «и никогда уж она, голубушка, больше не видела белого света, и никогда не прыгала, и никогда не квакала. Ну что ж. Если говорить правду, так сама ты, лягушка, и виновата. Не падай духом! Не умирай раньше смерти…») дата – 1937.
Литературные воспоминания А. И., как и составленные им выборки из записных книжек, безусловно, представляют определенный интерес. Как вы сейчас же и убедитесь.
А про пресловутую, якобы автобиографическую повесть «Ленька Пантелеев», пожалуйста, забудьте. Алексей Иванович очень просил.
Это что касается собственно текстов. На круг – сотни, наверное, три все еще живых страниц. В высшей степени приличный результат для любого писателя. Для советского – прямо поразительный.
Особенно – если учесть, что он числился по литературе не просто советской, а советской детской и в чине классика.
Именно Корней Чуковский первый сказал, что Пантелеев – классик. Вернее, не сказал, а говорил. Не раз. Не в печати, а своим домашним.
«Он… всегда удивлялся: как это может кто-нибудь не знать, что живет среди нас классик – Пантелеев» (Л. К. Чуковская – А. И. Пантелееву. 8.11.1975).
Лидия-то Чуковская – знала, и давно. Еще в 1958 году, когда Алексею Ивановичу, ее старинному другу, исполнилось пятьдесят лет, она послала поздравительную телеграмму, где были эти слова: живой классик.
Как минимум однажды и начальники удостоили. В июне 1981 года. На писательском съезде. Хотя фактически – в кулуарах. Но все равно – было лестно.
Вернувшись из Москвы, А. И. в дневнике (неопубликованном) записал:
«30-го заседания секций или комиссий. Наша, детская – в Доме композиторов. Я и туда опоздал, но слышал ту часть речи Михалкова, где он говорил о создателях сов. детской литературы: “Горьком, Гайдаре, Маршаке, Чуковском, Бианки, Житкове и – ныне здравствующем Пантелееве”.