Юлий Исаевич АйхенвальдСвобода совести (Простое слово)
Мы все живем изо дня в день, и каждый из этих дней проходит в работе и заботе, в труде ради хлеба насущного. У всякого из нас есть свое занятие, спешное и обязательное (жизнь не ждет, сама торопится и нас торопит), и большую часть своего века мы проводим в делах и думах земных.
Но так уже создан человек, что одним земным не довольствуется, — и на небо глядит он, и о небе размышляет. Как будто тесно душе в пределах одной только земли: хочется додумать и о той высшей силе, присутствие которой чуется в мире и которую мы называем Бог. Редко встречаются люди; которые не находили бы в своем сердце религиозного чувства и не задумывались бы о творце мира, — недаром ведь и выражение у нас такое существует: Божий мир. И недаром еще, о хлебе своем повседневном мы тоже молимся Богу, именно — Богу-Хлебодарю: «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Когда, в известной пословице, говорят: «без Бога ни до порога», — то это означает, в конце концов, что, хотим мы иди нет, волей или неволей, но где-то глубоко, в совести нашей, точно неугасимая лампада, теплится и горит в нас огонек веры. Потушить его нельзя, да и не надо тушить.
Итак, верят в Бога все, или почти все; но каждый может верить по своему. И вот, необходимо усвоить себе, что в этом никакого запрета никому не должно быть: всякий волен такую исповедовать религию, какую подсказывает ему собственная совесть. Кто навязывает другому свою веру насильно, тот совершает тяжкий грех и нарушает одну из самых дорогих свобод — свободу совести. Насилие ни в чем не допустимо, но где оно касается веры, там оно особенно возмутительно, потому что вера— дело заветное, личное, добровольное и никто посторонний вмешиваться в него не смеет. Религиозный человеке с самим Богом беседует: лицом в лицу, один на один, в тишине и тайне, — как же можно в этот душевный разговор вступаться, эту молитвенную беседу грубо перебивать? Такой назойливостью оскорбляешь одинаково и человека, и Бога. Насильно мил не будешь, и все-равно, принуждением никого не заставишь верить так, как ему не хочется. Насильственно обращенный в чужую веру; искренне с.я не принявший, будет лицемерить, претворяться верующим; и вина за такое кощунство, за такой обман Бога надет не на его голову, а на головы тех, кто его принудил зачислиться в прихожане немилого ему храма. Богу нужны только те, кто приходит к нему сам, по доброй воле, не из-под палки. Лишь такая молитва доходит до неба, которая возносится от чистого сердца и чистыми устами. А на каком языке будет молитва и какими обрядами она сопровождается, и где ее произносить — в церкви ли или в синагоге, или в мечети, это не важно, и не в этом суть. Бог все языки понимает и и всякому обряду благосклонен, и откуда бы ни обращался к нему человек, услышит его Божий слух.
Споры; о том, чья вера лучше, чья вера — истинная, чья вера — настоящая, стоили человечеству потоков крови, потому что споры эти превращались в сражения и войны; история учит нас, что религиозные гонения, преследования за веру были, к несчастью, самым распространенным явлением во все времена. Да и на нашей памяти разве не происходили все эти позорные дела? Разве мы не помним, как мучили духоборов, униатов, старообрядцев, евреев, баптистов — только на то, чти они верили и молились по своему убеждению, а не по чужой указке? И до сих пор мы разве по совести можем сказать, что у нас воцарилась действительная веротерпимость, т. е. что мы уважаем всякую искреннюю веру, всякий честный обряд? А ведь к этому необходимо стремиться, если только мы хотим быть свободными гражданами свободной страны. Нужно понять раз навсегда, что Бог — один и что к этому одному Богу сходятся молитвы всего человечества, как бы разнообразны они ни были, какими бы словами они ни выражались. Нас много, а он — один. Удивительно ли, что на свете и много религий? Пусть они и останутся. Одна другой не мешает. Если сколько голов, столько умов. то понятно, что у каждого есть и своя особая совесть, которая внушает нам, какой веры держаться и по какому обряду славить Господа.
Свободное государство устанавливает такие законы, в силу которых никто не смеет вторгаться ни в чужой дом, ни в чужую душу. И оттого такое государство не вмешивается в религиозную жизнь своих граждан и всякому предоставляет верить как угодно и как угодно свою веру проявлять (с тем условием, конечно, чтобы от этого никому вреда и зла не было, „чтобы обряды не были дикими и жестокими, чтобы не приносились, например, человеческие жертвы, не происходило изуверства и изувечения людей, как у скопцов). Не напрасно в Евангелии сказано, что Богу надо отдавать Богово, а кесарю — кесарево. Это значит: пусть всякий исполняет свой гражданский долг, свои обязанности перед государством, — больше ничего государство не требует. А как человек о душе своей позаботится и какую религию будет исповедовать, — это уже государства не касается, и сюда оно не должно заглядывать. У нас в России, при старых порядках, каждый паспортист в полицейском участке первым долгом обывателя спрашивал: «какого вероисповедания?» — а, в сущности, что ему за дело до этого? и зачем полиции знать, как я Богу молюсь? и на каком основании буду я пускать чиновника в самую душу свою и рассказывать ему о своей святыне;, к которой никто не должен прикасаться?
Почтение к чужой вере нисколько не колеблет моей. «В доме отца моего обителей много», сказал Христос, и дети отца этого могут в своих разных обителях уживаться мирно. Нельзя ответить наверное, какая из них — лучшая. Пусть каждый любить свою, пусть каждый верит в свою, как самую светлую и прекрасную, — это не помешает ему приветливо относиться к другим обителям, в которых живут его братья, дети общего отца.
Есть одна мудрая притча. В древние времена жил на Востоке некий человек, обладавший кольцом, которое имело волшебное свойство: оно делало своего владельца любезным Богу и людям. Собственник чудесного перстня завещал его любимейшему из своих сыновей, и с тех нор кольцо переходило из поколения в поколение. Наконец, оно досталось такому наследнику, у которого было три сына, одинаково любимых, одинаково послушных. Как быть? Не желая обидеть никого из них, отец заказал художнику-ювелиру еще два кольца совершенно подобных заветному перстню, и, смешав их, перед смертью призвал к себе по одиночке каждого из трех сыновей и каждому дать по кольцу. У кого настоящее?' Обь этом после смерти отца разгорелись у братьев великие споры, тем более что обладание действительным перстнем давало еще право на первенство в семье. Отправились на суд. Но и судья не мог отличить настоящего кольца от поддельных и потому окончательного суждения не высказал, а вместо того дал тяжущимся братьям совет: пусть каждый из них всем своим поведением в жизни доказывает, что подлинный-то перстень именно у него, — пусть каждый из них всячески старается быть любезным Богу и людям, пусть каждый из них творит богобоязненно добрые дела. А когда пройдет тысячелетия и обнаружится сила ваших колец, тогда, ваши потомки — сказал судья —опять предстанут здесь; но уже будет восседать на этом месте другой судья, более мудрый, чем я, и он ответит вам; а теперь ступайте!..
Нужно ли разъяснить смысл этой притчи? Каждому понятно, что три кольца, это — три религии (христианство, еврейство, мусульманство); какая из-них — лучшая, какая из них — подлинная, будет видно из того, где окажется больше праведных и снятых подвигов, какая вера крепче соединена будет с добрыми делами и этими делами оправдана. Мы, люди, всей истины не знаем; и нам не дано судить, угодна ли Богу или нет чужая религия.
Не мы, а Бог рассудить, — тот Верховный Судья, к которому отослал братьев несовершенный судья человеческий из только что рассказанной притчи.
Нам же подобает смирение и терпимость ко всякой живой вере, уважение к молящимся на разных языках и в разных храмах. Подумайте: вся земля, это — единый общий храм, увенчанный куполом неба с его лампадами-звездами, и из этого храма несется к Богу общая молитва всего мироздания. Так не будем нарушать этого хора насмешкой над иноверцами и гонением на них. Только говорится: иноверец, а на деле нет иной веры, есть одна вера в одного Бога, и лишь но разному она сказывается у разных людей.
Наш великий писатель Толстой сказал, что «у Бога-то все на счету». А если так, то из этого счета мы не должны вычеркивать никого. Между тем на подобное своевольство мы дерзаем сплошь и рядом, в тех случаях, когда ополчаемся на чужую веру, как на ересь. Побольше надо иметь широты духовной, побольше внутренней свободы! Иначе легко обидеть человека-, сделать больно его душе. Вот из нашего недавнего прошлого — случай, когда вследствие недостатка терпимости к убеждениям, к вере другого, таким обидчиком оказался даже священник, служитель алтаря, — а ему ли уж не быть снисходительным и сердечным,, ему ли не бережно обращаться с ближним своим!.. Дело было несколько лет назад, в Государственной Думе. Один из ее благороднейших членов, ныне покойный В. А. Караулов, верный сын православной церкви, особенно ратовал в Думе за свободу совести и религиозной жизни. В ответ, на одну из его пламенных речей об этом, другой член Думы, священник В., (не хочется называть его имени) крикнул Караулову, истинному христианину: «Каторга!» намекая на его прошлое... И тогда Караулов сказал драгоценные, удивительные слова: «Да, почтенный отец, я каторга, я был каторжным, и с бритой годовой и с кандалами на ногах я мерил бесконечную Владимирку. Я мерил ее за то, что в свое время смел желать и говорит о том, чтобы вы были собраны в этом собрании. Я осужден военным судом за то, что «имел намерение изменить государственный и общественный строй, но без намерения прибегать в насильственным средствам», и то, что я был каторжным, составляет мою гордость на всю мою жизнь. В той могучей волне, которая вынесла вас в эту залу, есть одна моя капля, капля моей крови и моих слез, она мала и незаметна, но я знаю ее существование, и это дает мне повод оправдывать мое существование перед Богом и людьми». Трудно передать то волнение и умиление, какое овладело всеми в Государственной Думе после этих слов... и когда Караулов умер, на его надгробном памятнике были выгравированы эти же потрясающие слова; но правительство старой России распорядилось забить их доской, и только в наши дни, после революции; доску сняли, и вся Россия может теперь читать дивные, особой человеческой красотою запечатленные строки и по ним тоже учиться свободе сов