ращению и разложению».
Точно так же описание индийцев может быть верным сегодня по отношению к некоторым индийцам в самой Индии, возможно, даже для большинства из них, но совершенно не верно для индийцев, которые эмигрировали куда-либо. Во многих африканских странах, в Малайе, Гонконге, на островах Фиджи, в Панаме и, с недавнего времени, в Великобритании индийцы являются успешными предпринимателями, которые иногда составляют костяк класса предпринимателей. Они часто выступали локомотивом, инициирующим и продвигающим прогресс. В самой Индии там, где можно избежать мертвящей руки государственного контроля, существуют анклавы предприимчивости, энергии и инициативы.
В любом случае экономический и социальный прогресс не зависит от характеристик или поведения масс. В любой стране незначительное меньшинство устанавливает темпы и определяет ход событий. В странах, развивавшихся наиболее быстро и успешно, меньшинство предприимчивых и склонных к риску людей продвигалось вперед, пролагало пути для подражателей, создавало большинству условия для повышения производительности.
Черты характера индийцев, так критикуемые сторонними наблюдателями, являются следствием отсутствия прогресса, а не его причиной. Лень и отсутствие предприимчивости процветают там, где тяжелая работа и риск не приносят вознаграждения. Фаталистическая философия помогает приспособиться к застою. Индия не испытывает недостатка в людях, которые могли бы зажечь искру и воспламенить такой же тип экономического развития, какой Япония осуществляла после 1867 года или даже Германия и Япония после Второй мировой войны. На самом деле настоящей трагедией для Индии является то, что она остается частью света, переполненной ужасающе бедными людьми, в то время как могла бы быть процветающей, энергичной, богатеющей и свободной страной.
Недавно мы столкнулись с потрясающим примером того, как экономическая система может изменить характер людей. Китайские беженцы, устремившиеся в Гонконг после прихода к власти коммунистов, дали толчок его поразительному экономическому росту и заслуженно приобрели репутацию инициативных, предприимчивых и трудолюбивых людей. Недавняя либерализация эмиграции из красного Китая привела к новому потоку иммигрантов, принадлежащих к той же расовой группе, имеющих те же фундаментальные культурные традиции, но воспитанных и сформированных десятилетиями коммунистического правления. В фирмах, которые наняли этих беженцев на работу, нам говорили, что они сильно отличаются от тех, кто прибыл в Гонконг раньше. Новые иммигранты выказывают мало инициативности, и им приходится детально объяснять, что они должны делать. Они ленивы и не склонны к сотрудничеству. Конечно, несколько лет жизни в условиях свободного рынка в Гонконге изменят их.
В чем же причина различий в опыте Японии в 1867–1897 годах и Индии с 1947 года по настоящее время? Мы уверены, что это объясняется тем же, чем и разница между Западной и Восточной Германией, Израилем и Египтом, Тайванем и красным Китаем. Япония полагалась главным образом на добровольное сотрудничество и свободный рынок, т. е. на модель Британии своего времени. Индия полагалась на централизованное экономическое планирование — модель Англии своего времени.
Правительство Мэйдзи вмешивалось в процесс развития различными способами и играло в нем ключевую роль. Оно посылало многих японцев за границу для получения технической подготовки. Оно приглашало иностранных экспертов. Оно создавало опытные производства во многих отраслях и предоставляло субсидии другим отраслям. Но оно никогда не пыталось контролировать объем производства, инвестиции или структуру продукции. Государство сохраняло большую долю участия только в судостроении и черной металлургии, которые считало важными с точки зрения военной мощи. Оно оставило их за собой потому, что они не были привлекательными для частного бизнеса и требовали крупных правительственных субсидий. Эти субсидии высасывали ресурсы из японской экономики. Они скорее удушали, чем стимулировали экономический прогресс в Японии. И, наконец, в соответствии с международным договором Японии запрещалось в течение тридцати лет после Реставрации Мэйдзи вводить тарифы выше 5 %. Это ограничение оказалось для Японии явным благом, хотя в то время вызывало возмущение, и тарифы были подняты сразу после того, как срок запрета истек. Индия придерживается совершенно иной политики. Ее лидеры рассматривают капитализм как синоним империализма, которого нужно избегать любой ценой. Они начали с серии пятилетних планов по советскому образцу, которые наметили подробные программы инвестиций. Некоторые отрасли производства остались государственными; в других отраслях было разрешено оперировать частным фирмам, но только в соответствии с Планом. Импорт контролируется при помощи тарифов и квот, экспорт — посредством субсидий. Идеалом является самодостаточность. Излишне говорить, что эти меры привели к дефициту иностранной валюты. Для борьбы с ним был введен детализированный и всесторонний валютный контроль, который является источником неэффективности и особых привилегий. Заработная плата и цены также контролируются. Чтобы построить завод или осуществить какиелибо другие капиталовложения, необходимо разрешение правительства. Налогами облагается практически все. На бумаге они сильно прогрессивны, а на практике от них легко уклониться. Контрабанда, черный рынок, всевозможные незаконные операции распространены так же широко, как и налоги. Они подрывают всяческое уважение к закону, хотя осуществляют важную общественную функцию, компенсируя до некоторой степени жесткость централизованного планирования и способствуя удовлетворению насущных потребностей.
В Японии опора на рыночные силы высвободила скрытые и прежде неведомые источники энергии и изобретательности. Это помешало привилегированным группам блокировать изменения, подчинило процесс развития строгому критерию эффективности. В Индии опора на правительственный контроль подавляет инициативу или направляет ее в неэффективное русло. Это защищает привилегированные группы от перемен, делает критерием выживания не рыночную эффективность, а бюрократическое одобрение.
Хорошей иллюстрацией указанных различий в политике этих двух стран является производство текстиля в домашних и фабричных условиях. И в Японии 1867 года, и в Индии 1947 года было широко развито надомное ткачество. В Японии иностранная конкуренция не оказала существенного влияния на надомное производство шелка, возможно, потому, что преимущество Японии в производстве шелка-сырца было усилено неурожаем в Европе. Вместе с тем конкуренция практически уничтожила надомное прядение хлопка, а позднее надомное изготовление хлопкового полотна на ручных ткацких станках. Это привело к развитию в Японии фабричной ткацкой промышленности. Первоначально она выпускала только грубую ткань самого низкого сорта, но затем стала производить все более высококачественную ткань и в итоге превратилась в важную экспортную отрасль.
В Индии надомное прядение хлопка субсидировалось и имело гарантированный рынок сбыта предположительно для облегчения перехода к фабричному производству. Фабричное производство постепенно росло, но его рост сознательно сдерживался в целях защиты надомного ткачества. Протекционизм привел к экспансии. Количество ручных ткацких станков в 1948–1978 годах почти удвоилось. Сегодня в тысячах деревень по всей Индии с раннего утра до поздней ночи слышен звук ручных ткацких станков. В надомной ткацкой промышленности нет ничего плохого при условии, что она может на равных конкурировать с другими производствами. В Японии существует процветающая, хотя и исключительно маленькая ручная ткацкая промышленность. Она производит очень дорогие шелковые и другие ткани. В Индии ручное ткачество процветает благодаря субсидиям правительства. При такой практике более высокие доходы надомных ткачей, по сравнению с тем, что они получали бы на свободном рынке, обеспечиваются, по сути дела, за счет обложения налогами других людей, которые живут нисколько не лучше их.
В начале XIX века Великобритания столкнулась с точно такой же проблемой, что и Япония несколько десятилетий спустя, и Индия спустя столетие. Механический станок угрожал существованию процветавшей ручной ткацкой промышленности. Для изучения последней была назначена королевская комиссия. Она внимательно рассмотрела политику, которой потом следовала Индия: субсидирование ручного ткачества и гарантирование ему рынка сбыта. Комиссия с порога отвергла подобную политику на том основании, что это только усугубит главную проблему, т. е. избыток надомных ткачей именно то, что потом произошло в Индии. Англия приняла такое же решение, что и Япония, — временно жесткую, но в конечном счете благотворную политику предоставления простора рыночным силам{9}.
Контрасты в опыте Индии и Японии представляют интерес, поскольку выявляют не только различные последствия этих двух методов организации, но также отсутствие связи между поставленными целями и взятой на вооружение политикой. Целям новых правителей Мэйдзи — приверженных усилению мощи и славы своей страны и придававших мало значения личной свободе — больше бы соответствовала политика Индии, чем та, которой следовали они. Целям новых индийских лидеров — горячо преданных идее личной свободы — больше соответствовала бы японская политика, чем их собственная.
Контроль и свобода
Хотя США и не внедрили централизованное экономическое планирование, однако за последние 50 лет мы далеко продвинулись по пути расширения роли правительства в экономике. Это вмешательство дорого стоило в экономическом плане. Ограничения, налагаемые на нашу экономическую свободу, угрожают положить конец двум векам экономического прогресса. Вмешательство дорого стоило и в политическом плане. Оно в большой степени ограничило нашу личную свободу.
Соединенные Штаты остаются преимущественно свободной страной, одной из самых свободных среди ведущих стран мира. Тем не менее, говоря словами из знаменитой речи Авраама Линкольна «Разделенный дом», «разделенный дом не сможет устоять… Я не ожидаю, что он падет, но жду, что он перестане