У нее было слегка удлиненное, чистое, словно омытое водой, лицо, светло-русые (похоже, что естественного цвета) волосы и прозрачно-серые, как вода подо льдом глаза. Стоило только приглядеться к ней, с равнодушно-приветливой улыбкой проходящей под руку с шефом на почетные места в первых рядах, сразу становилось ясно, что эта совершенная, как античная статуя, молодая женщина существует в собственном мире, куда, как в терем тот (подводный?) нет входа никому. И нет ей дела до почтительно здоровающихся с шефом чиновников и олигархов, и, весьма вероятно, до самого шефа, в свою очередь почтительно здоровающегося с президентом и премьер-министром.
Был известен эпизод, когда президент, сам в прошлом спортсмен, обходя на приеме гостей с бокалом шампанского, обратился к ней то ли с комплиментом, то ли с предложением стать тренером женской сборной по прыжкам в воду с трамплина.
Жена шефа ничего не ответила главе государства, разве только равнодушная ее улыбка сделалась чуть более приветливой. Вежливо кивнув, президент отошел, а шеф, молча, вырвал из уха жены наушник и швырнул его на пол. Это был единственный раз, когда он покинул официальное мероприятие раньше жены. Очевидцы утверждали, что из брошенного на пол наушника слышалась модернистская, навеянная катастрофой на Фукусиме симфония «Печаль воды» японского композитора, имя которого никто не мог произнести с первого раза.
Они были женаты почти десять лет, но до сих пор у них не было детей.
«Какие дети, — однажды сказал Вергильеву поддатый, а потому излишне словоохотливый охранник, один из так называемых „прикрепленных“. — Она отбила матку об воду. Я возил ее в детский дом под Тверью. Не смогла выбрать ребенка, а на обратном пути выжрала из горла в машине ноль пять вискаря. Я ночью привез шефа на дачу — окна открыты, гремит музыка, а она в ночной рубашке то ли танцует, то ли медитирует, не поймешь. Шеф посмотрел, махнул рукой, как Гагарин: „Поехали!“ Я: „Куда?“ Он: „Все равно, но отсюда“».
Временами Вергильев начинал ненавидеть свою работу советника на государственной службе по контракту «на время исполнения полномочий» шефа. В его варианте она подразумевала: ненормированный рабочий день. То есть (как при Сталине) круглосуточное нахождение «под рукой» у шефа. Причудливые задания и странные поручения, от которых сразу, несмотря на их очевидный идиотизм, невозможно было отказаться. Эпизодическую ответственность за провалы не порученных ему дел, как, впрочем, и редкие поощрения за дела, к которым он не имел никакого отношения. Бесконечные перемещения в пространстве, когда города и страны слипались в памяти в некий разноцветный пластилиновый ком. Рассматривая фотографии, где он стоял или спешил куда-то с неизменно встревоженным и озабоченным лицом, Вергильев не мог вспомнить (если только на горизонте не маячили Эйфелева башня, или Колизей), что это за страна, что за город, когда он здесь был?
Эта работа как ускоренная ржа разъедала простые человеческие отношения, не интегрированные в так называемое «общее» для близкого окружения шефа «дело», сутью которого являлось максимально долгое пребывание его в должности и — в перспективе — занятие более высокого поста. Времени, а главное сил на личную жизнь не оставалось.
«Жизнь в обмен на малые текущие блага ради грядущих больших благ», — так можно было сформулировать девиз советников, помощников, референтов, начальников секретариатов и управлений, а также всей прочей челяди, окружающей первых лиц государства. Сколько женщин прошелестело мимо Вергильева подобно влажному парфюмерному ветру, сколько умных собраний он не посетил, от скольких плодов коллективного разума не отведал, сколько не прочитал книг, не посмотрел спектаклей и фильмов!
В угоду чему?
Неужели всего лишь неплохой, но, прямо скажем, далеко не запредельной зарплате государственного служащего? Поликлинике, куда он не ходил, пока работал и из которой его мгновенно попрут, как только он уйдет с работы и (по закону подлости) поликлиника ему понадобится? Домам отдыха, куда он не ездил? Персональной машине? Не гарантированным «добавкам», ухватываемым с пиршественного предвыборного стола? Или — ожиданию невозможного, но, вопреки всему, ожидаемого взлета шефа на главную вершину, после которого жизнь окружающей его челяди должна превратиться в рай?
Нет, это было бы слишком просто.
Вергильев вдруг понял в угоду чему. Вот этим редчайшим минутам общения с шефом, когда тому некуда ехать, а единственно близкая в пространстве (волей случая) душа рядом с ним — он, Вергильев. Эти минуты заменяли ему (превосходили по качеству) все естественные преференции, к которым должен стремиться нормальный человек, включая деньги, славу и любовь.
Это бред, успел подумать Вергильев, он все забудет на следующий день, ему все равно кому сегодня изливать душу — мне или… «Федеральному сборнику». Но собственная душа его уже трепетно затаилась. Глаза напряженно следили, как шеф достает из шкафа приземистую, как бы присевшую на днище, бутылку «Chivas Regal», две похожие на шахматные ладьи рюмки, небрежным кивком приглашая Вергильева занять одно из кресел у прозрачного, как вода, стеклянного столика.
Почему мне мало видеть силу власти, завороженно передвигая мягкие, как живые валенки, ноги по направлению к креслу, думал Вергильев, почему мне так хочется видеть ее слабость, неуверенность, ощущать ее несовершенство? Неужели только тогда власть — настоящая власть? Неужели только в этом случае собственное вокруг нее вращение приобретает смысл, и этот смысл не в том, чтобы подчиняться силе, а — вот этой неожиданной слабости? Потому что только нечеловечески сильная, но при этом по-человечески слабая власть может увлечь, вдохновить, повести за собой. Все дело в пропорции, которую определяет кто… Бог? Если всякая власть от Бога? Железные вожди, пламенные революционеры, борцы за народное счастье — это миф, сказки для школьников. Ведет за собой только тот, в ком люди видят самих себя, точнее собственные недостатки и комплексы. Причем не преодоленные, а выведенные в другое измерение, увеличенные до циклопических размеров, так что их уже нет смысла преодолевать, потому что они превратились во власть. Я — маньяк, с горечью, но без сожаления констатировал Вергильев, усаживаясь в кресло, я подстерег его в темном парке и сейчас жду, что он откроет мне главную тайну — почему одни люди становятся властью, а другие — служат им? А если не откроет, что я сделаю? Неужели… убью?
Шеф тем временем наполнил рюмки до краев. Быстро (скользящим стеклянным мазком) чокнувшись с Вергильевым — он всегда так чокался с подчиненными — выпил до дна.
«Я долго вас слушал, — поставил рюмку на стол, — действовал, как вы советовали, тратил деньги на ваши проекты. Создание позитивного имиджа, позиционирование в информационном пространстве, встречи с главными редакторами, блогерами, волонтерами и прочей шушерой, большие интервью в газетах, ток-шоу на телевидении — это все ноль, имитация, припудривание собственного ничтожества, если, конечно, забыть про то, что это ваш способ заработать себе на жизнь. Вы вроде бы неглупые люди, считаете себя специалистами по информационным технологиям. Какого же х… вы делаете вид, что не знаете, как устроена так называемая… — шеф поморщился, выбирая подходящий термин, — медиасреда?»
«По двум причинам, — ответил Вергильев. — Во-первых, кто тогда будет платить за публикации, за ведение сайтов и блогов? Во-вторых, все, кто с ней соприкасаются, в общем-то, знают, как она устроена. Но никто не знает, почему она так устроена? Это самоорганизующаяся и, боюсь, неисправимая система».
«Собственно, мы ведь еще и не начинали серьезно с ней работать», — задумчиво проговорил шеф, глядя в окно, сквозь которое уже ничего нельзя было разглядеть, как сквозь многослойную белую тюлевую занавеску. Но шеф упорно смотрел в залепленное снегом окно, как если бы оно было доской, на которой написаны тезисы, предваряющие серьезную работу с прессой.
«Давайте начнем, — осторожно предложил Вергильев. — Ставьте задачу».
«Задачу? — переспросил шеф. — В девяти случаях из десяти это — решение некой проблемы. Знаешь, в чем моя беда? Наша беда? — уточнил, дружески улыбнувшись Вергильеву. — В том, что мы по-разному понимаем сущность проблем, то есть условия задачи. Вот почему они решаются так, как предлагаете вы, то есть с учетом вашей материальной выгоды. Собственно, меня это вполне устраивало, не на одну же зарплату вам жить. Но только до поры».
«Изложите условия задачи так, — ответил Вергильев, — чтобы даже такой клинический идиот, как я, их понял».
«Попытаюсь, — наполнил рюмки шеф. — А вдруг клинический идиот — я?»
«Нарываетесь на комплимент?» — усмехнулся Вергильев.
«Ты считаешь, — на сей раз как положено, глядя в глаза, чокнулся с ним шеф, — что пресса — самоорганизующаяся и неисправимая система, существующая по своим законам. Я же считаю, — поставил, как вбил гвоздь, пустую рюмку на столик, — что подобные мысли — проявление слабости. Готовность играть, точнее, проигрывать, по навязанным правилам. Если угодно, признание поражения, капитуляция до начала сражения. В мире, — продолжил шеф, — нет ничего, что нельзя было бы понять и исправить. Разве только, — вдруг вспомнил Пушкина, — сердце девы, которому нет закона. Но это так, к слову. Просто стремление исправить должно быть сильнее сопротивления того, что следует исправить».
«Расстрелять всех журналистов, — предложил Вергильев. — Другого решения проблемы нет. Купить — денег не хватит».
«Теперь о понимании того, как устроена самоорганизующаяся неисправимая система, перед которой все якобы бессильны, — не откликнулся на революционное (аналогичное ленинскому в отношении священнослужителей) предложение Вергильева шеф. — Начнем с того, что она изначально враждебна любым попыткам воздействовать на нее с каких угодно позиций. Абсолютно непримирима ко всему, что, пусть даже чисто теоретически, угрожает ее существованию, покушается на ее принципы. Эта система существует одновременно в двух измерениях, как фотография до изобретения цифровых камер. Позитив, красивое открытое человеческое лицо, которое все видят. Свобода слова, независимость журналиста, недопущение цензуры, правда и ничего кроме правды. Ну, и так далее. Но есть и негатив — белая рожа вурдалака на аспидном фоне. Это — для тех, кто понимает. Враг — тот, кто пытается рассказать о том, что он видит на невидимом для большинства людей негативе. Враг распознается и уничтожается точно и безошибочно. Им может оказаться не только государство или отдельная структура — министерство, корпорация — но и конкретный человек, задающийся вопросом, почему эта самоорганизующаяся неисправимая система молчит о том, что происходит на самом деле, но кричит о том, чего пока не происходит, но что — теоретически — может произойти? Кто определяет, что должно произойти? Или система самостоятельно проецирует предстоящие события, формирует реальность? Неуязвимость системы заключается в том, — продолжил шеф, — что она замалчивает и кричит, говорит правду и лжет вполне искренне, в каждом конкретном случае опираясь на мнения исполнителей и свидетелей, которые верят в то, что говорят и пишут. Иначе нельзя, тогда другие не поверят. Неодолимая сила системы заключается в том, что она делает людей известными, вытаскивает из грязи в князи. Она торгует известностью в обмен на лояльность к себе. Но никогда, ни за какие деньги она не сделает известным челов