Михаил ЖванецкийМимо зеркала
Парадокс: известный человек остается на самом деле большой загадкой. Всем видимый, бесконечно талантливый, если не великий, всем открытый Михаил Жванецкий далеко не так открыт. Тем больше повезло, когда он согласился поговорить откровенно. Стало понятно: временами большой ребенок…
– Сейчас закрою дверь, повешу пальто. Человека надо предупреждать, что делаешь. Тогда он спокоен. А иначе он нервничает.
– С вами вообще нервничаешь. Вы же звезда, как не нервничать.
– Да какая я звезда! Ну… ну… ну… видите, даже нечего сказать. Я думаю, что я глубоко в стороне от этого их звездного мира.
– Я хочу сделать вам подарок. Вызнаете, что у Гоголя, так же как у вас, был знаменитый портфель?
– Никогда не слышал.
– Он не спускал с него глаз, всегда ставил так, чтобы был виден…
– Да вы что!.. Не знал… Я и читать-то по-настоящему начал уже после института, после работы в порту. У меня детство было такое, полубеспризорное, 45-й год, война. Только то, что в школе. Хорошо, что был прекрасный педагог. Он весь наш класс научил писать грамотно. Я грамотный. Пишу без ошибок до сих пор. А читать стал, когда уже все это прочли мои друзья – Андрей Битов, Белла Ахатовна Ахмадулина. Фамилию Пруста я услышал, когда мне было лет тридцать…
– Нагнали?
– Нагнал. Я читаю все время. Сегодня читаю упущенное тогда «Бремя страстей человеческих»… И что у него было в этом портфеле?
– Там лежал второй том «Мертвых душ».
– Вот и я точно так же со своим портфелем! И жена, и сын, и я, мы все время дрожим: где портфель? Не дай бог! Портфель – это я. Исчезнет портфель – я вместе с ним. Сорвется все – концерт, встреча, – ничего не будет.
– У вас же есть копии того, что в портфеле. Или это талисман?
– Это и талисман, и многое в одном экземпляре. Не успеваю отксерить.
– Вы пишете рукой? Не на компьютере?
– Нет-нет, рукой.
– А кем вы себя ощущаете? Вы кто – чтец, актер, писатель?
– Почему бы вам это мне не сказать? Почему я должен о себе это говорить?
– Колитесь, колитесь. У нас откровенный разговор. Если я из вас не вытяну ничего такого…
– Так они же сексуху все хотят. Они хотят: как вы провели ночь? У Чехова это тоже есть: как вы провели ночь? Но те имели в виду совсем другое. А эти – другое. Их не интересует, как я спал, кашлял, была температура. Техника секса, с кем, как, когда разошлись, и действительно, никто не заметил, или все-таки соседи видели, и куда она пошла, и вы не проводили ее? Нет, проводили – уже неинтересно… Возвращаясь к вопросу: днем – писатель, вечером – актер. Написать произведение, которое я читаю… не скажу глупую фразу, что мне ничего не стоит. Стоит. На это уходит два часа, ну три. А исполнить – ну просто год. Не меньше года.
– Вы год пытаетесь понять, что написали?
– Как будто не я написал. Я совершенно не могу понять характер. Когда я писал, я явно писал характер. Но когда я читаю, первые два представления публика просто не понимает, и это почти провал.
– Вы сорвали у меня с губ вопрос: знаете ли вы то, что называется провалом?
– Да.
– Впечатление, что у вас всегда успех.
– Это потому, что мы живем в разных местах Москвы. Просто у меня было какое-то время, в эпоху Райкина, когда я выстроил-таки эту гору и взобрался на нее. И, конечно, с тех пор мне доверяют. Вот это слово: доверяют. И терпят мой провал. Провал, он все-таки не целиком. У меня же произведения мелкие. Я бы не выдержал – такую «Войну и мир» написать и провалиться полностью, это нет, это можно повеситься. Я по страничке проваливаюсь. На этой страничке провалился, на следующей взобрался. Вот это такая трусливость, которая присуща мне. И я так по кирпичикам, по кирпичикам, чтобы вот где-то провалился и тут же выскочил. Я у Райкина научился. Он включал новые произведения понемножку, обкатывал где-то в Туле или Калуге, смотрел провальные места. Те несчастные зрители, на которых он пробовал, были в диком недоумении. Но их было немного по сравнению с населением всего СССР.
– Вы сознательно за ним наблюдали?
– Ну кто из нас за отцом наблюдает сознательно? Просто впитывалось как-то.
– Одним из первых выступлений перед интеллигентными людьми было выступление в «Комсомольской правде», организованное Юрой Ростом. Под аплодисменты вышел и ушел. Потом где-то чего-то выпили. Была прекрасная атмосфера. Нам повезло почему? Мы были единомышленники…
– Нам дважды повезло. Когда мы были молоды и встретили хороших людей и когда появился Ельцин, и мы вдохнули воздух свободы…
– Когда он сказал: «Простите меня»… это была такая минута, невозможно слез сдержать. «Простите меня за все, меня, вашего президента…» Счастье того времени было даже не в том, что у нас были общие противники. Они ведь тоже втайне за нас были. Противники – не люди, противники – система, с которой боролись или не боролись все, начиная от их шоферов в их черных «Волгах» и кончая пассажирами.
– Как вы вышли на свою дорогу?
– Смерть Иосифа Виссарионовича Сталина помните? Это было горе, которое совершенно не пахло праздником. И вдруг горе превратилось в праздник. Как? А так, что в институте инженеров морского флота в Одессе вдруг сказали: да делайте что хотите. А я еще кто? Я ж комсорг факультета. Не бог весть факультетик. На плавающий меня не приняли ввиду пятого пункта. Морской институт – судомеханики, кораблестроители. Красивые все. Все готовились к плаванью за границу. А куда брали людей невзрачных – факультет механизации портов. То есть то, что в СССР и никуда не отплывает. Ты будешь провожать и встречать, а ребята будут отплывать. Я комсоргом. Потому что я активный, остроумный, легкий, веселый. И вдруг настроение стало подниматься, мы чего-то стали репетировать. И пошло веселье. Появилась студия «Наш дом» в Москве, Розовский, Рутберг, Аксельрод, роскошная «Весна в ЛЭТИ» в Петербурге, Колкер, Гиндин, Рябкин, Рыжов, а в Одессе – Жванецкий, Карцев, Ильченко. И мы, впереди всех профессиональных театров, стали говорить то, что мы хотим.
– Теперь я вам скажу, как я отвечаю на вопрос: кто вы – чтец, актер или писатель? Я отвечаю: Жванецкий. И жанр – Жванецкий. На самом деле это какая-то удивительная форма. Человек произносит монолог. Вы его произносите. Но потом я понимаю, что это не вы, а персонаж, которого вы написали такими словами. Но в то же время вы. Ваши жалобы, ваши мысли, ваши слезы…
– Совершенно верно. Я и немножко не я. Когда я писал Райкину, я писал актеру, и он играл того человека, который говорит «дефицит», в парике, в образе. А я выхожу на сцену без всего, и только словом и маленькой, легкой интонацией… И люди понимают. Иногда я останавливаюсь и объясняю, что я играю. Актер себе никогда не может этого позволить.
– Вы маленьким были наглым или застенчивым?
– Только человек малознакомый, как вы, может по отношению ко мне употребить такое слово. Дико застенчивым. Как и сейчас.
– Человек – журналист. Для обострения. Глядя на вас, я именно вижу застенчивого и грустного мужчину.
– Вы знаете, вдруг я сам, проходя мимо зеркала, вспоминаю свою внешность. Я не могу видеть себя на экране. Некоторое самодовольство и сытость. Может, потому что я действительно люблю вкусно поесть. Оттого, кстати, что страшно мучаюсь душой и могу только заедать свои раны. Большую часть жизни я сам себе готовил. Я жил один. Поэтому еще одна рана: пополнел. И вот эта рожа самодовольства образует смесь застенчивости и желания высказаться. И эту рожу плохо переносят люди, настроенные антисемитски.
– Есть такие люди?
– Есть, конечно. Заглянем в Интернет, там видно. Я раньше это слышал в толпе, очень редко. А с изобретением Интернета толпа пододвинулась к человеку. И даже окружила его. Большинство относится очень хорошо. Хорошо и очень хорошо. Публика сама это придумала: Жванецкого либо любят, либо не понимают. И это абсолютно точно. Когда кто-то говорит: как я вас ненавижу!.. И ты слушаешь: за что?..
– Как реагируете?
– Никак. Ну выпью.
– Это вас огорчает?
– Ужасно. Этого мне хватает на неделю. Вы бы поговорили с моей женой, как она реагирует. Она уже выключает эти Интернета, она вырывает компьютер из розетки. Я, когда набираю на букву «ж», на меня сваливается все это жужжание.
– Человек ранимый?..
– Ас чего бы я писал, Ольга, если бы я не был ранимым? Ну где бы я брал?
– У Фазиля Искандера есть замечательное определение юмора. Он говорит, чтобы быть хорошим юмористом, надо дойти до края, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно, след на обратном пути и будет настоящим юмором.
– Чистая правда. И еще душу хорошую иметь. Потому что мысль рождается в душе. Ты не можешь просто так думать. Если тебя что-то ранит, оттуда чувствуешь этот переход выше, в мысль. Вначале болит там, в душе.
– Миша, вы уже дважды упомянули о жене. Раньше вы такого себе не позволяли. О вас говорили: кажется, он любит женщин…
– Любит женщин… а кто их не любит? Мне интересно было бы увидеть этого человека, просто даже посмотреть издали и отвернуться.
– Сколько у вас было жен?
– Одна, после окончания института. Под давлением стечения обстоятельств, скажем так сложно. Очень симпатичная девочка Лариса. Меня с ней познакомили на предмет… на предмет… на предмет… И я на предмет и женился. У меня не было отца. И у нее не было отца. И мы живем с тещей в одной комнате. И теща реагирует на каждый шепот и выступает с криками: я сейчас иду к его маме, я все расскажу! Потому что мы выясняли отношения. Это была красивая дородная женщина, с братом в Париже. Брат в Париже посылал какие-то посылки, тем не менее ночами она как-то прислушивалась, и все время ее что-то возмущало, а деваться было просто некуда. Товарищи и все, кто признали во мне талант, сказали: надо ехать к Райкину. Я поехал. Потом вернулся. Потом опять поехал. А теща во дворе распространяется, что одни автографы привозит практически, больше ничего. Правда, Райкин меня не брал никуда и ничего у меня не покупал, но писал все время записки: Миша, продолжай работать… И я привозил и показывал эти автографы, и ни копейки денег. Конечно, двор был возмущен, и теща возмущена. И мама посылала мне по три рубля в письме, и жена посылала немножко. И я бегал в Питере обедать в Кунсткамеру, через мост, очень дешево, 50 копеек обед, но уже на троллейбус не было. Ходил пешком. И все время ощущение: сам виноват, сам виноват, сам виноват…