– Об этом я тоже хотела спросить. Вы ведь всю жизнь прожили с одной женой, пятьдесят лет в браке с замечательной Риммой, которая в прошлом году, к несчастью, умерла. Вы однолюб, а у Высоцкого много женщин – как вы к этому относились? Вас это сердило? Или вы принимали вещи такими, какие они есть? Я знаю, что когда Володи уже не стало, Марина Влади на вас обиделась: Вадим, как ты мог мне не сказать, что последние годы рядом с Володей была другая женщина?..
– Давайте считать, что я – исключение. Я не знаю среди своих друзей ни одного, кто, даже очень любя жену, где-нибудь при возможности не нагрешил. Но эта тема мне неинтересна. Кто-то с кем-то спал – ну и что? Ну вот мы приезжаем в два часа ночи, поставили машину у подъезда, подходим – стоит девушка. Вовка говорит: ты совсем сдурела, ты же знаешь, что… А что делать? Симпатичная девушка, влюблена…
– В него многие были влюблены…
– Многие – не то слово. Но меня это не волнует, спал или не спал. И Марине никогда я бы не сказал ни звука. Я возвращаюсь к самому важному. Вовка очень много работал. По-страшному много. Ночами смотришь, что-то сидит пишет. Сколько я был с ним, всегда какие-то разговоры, очень интересные и очень важные. Ни с кем я так много не говорил, как с ним. Хотя вроде и не Володина тема, но мы впрямую говорили о нашей стране, о жизни в ней, о богатстве этой страны. Некрасиво говорить: я знаю. Но я знаю, очень хорошо знаю о ее богатствах. Я начинал на Колыме, мне посчастливилось пройти от одного края страны до другого. Везде проработав. Дружа с прекрасными людьми, в том числе геологами. Имея такие богатства недр, таких прекрасных специалистов, как мы умудряемся плохо жить? И с Володей Высоцким, и со Славой Говорухиным, который, кстати, тоже геолог, мы говорили долго и подробно, в чем тут дело…
– Вы с Высоцким однажды составили списки плохих людей…
– Действительно, разошлись по разным комнатам и составили. Он быстрее меня справился. Интересно, что и у него, и у меня четвертым номером шел Мао Цзедун, а четырнадцатым – Дин Рид, певец такой был, который много мельтешил. А началось с публициста Юрия Жукова, который в телевизоре разбирал письма и говорил: «Гражданка Иванова из колхоза „Светлый путь“ отвечает гражданину…» Вовка стоял-стоял, а у него как раз было плохое настроение. И говорит: и где их таких только находят?.. Схватил два листа: давай сто человек напишем, кто нам неприятен…
– А списка, кто приятен, не составляли?
– Нет.
– Он сказал замечательную фразу, побывав у вас на прииске: лица рогожные, а души шелковые. В этом необыкновенная нежность…
– Он очень чувствовал человека… На приисках с ним был связан интересный момент, один из множества. Прорвало дамбы в Бодайбо. Затопило все. Прилетела комиссия. И уже все были лишены тринадцатой зарплаты. Но члены комиссии жаждали увидеть Высоцкого. Высоцкий с ними встретился. И тринадцатая зарплата была нам возвращена.
– Вы скучаете по нему?
– Знаете, он мне только один раз снился. Один только раз. Причем как-то непонятно. Мы встретились с ним, и он меня не пригласил к себе.
– Во сне?
– Во сне.
– «Чтоб лучше помнить – пусть они болят»… Наши раны.
Вадим ТУМАНОВ, золотодобытчик
Родился в 1927 году. Морской штурман. Участник Великой Отечественной войны. Посажен в 1948 году по политической статье. В дальнейшем политическая статья заменена на уголовную. Восемь попыток бегства. Освобожден после смерти Сталина со снятием судимости. Организовал золотопромышленную старательскую артель «Печора», где применил высокопроизводительные методы труда. Подвергся нападкам и шельмованию. Автор книги «Все потерять – и вновь начать с мечты…». Живет в Москве.
Игорь ВиноградовЭлектричка, восемь утра
11 декабря 2009 года Александру Солженицыну исполнилось бы 90 лет.
Почти полвека назад главный редактор журнала «Континент», а тогда знаменитый «новомировский» критик, встретился со знаменитым «новомировским» писателем.
С тех пор воды времени текли и утекли, у каждого осуществилась жизнь и судьба. А прошлое, став фундаментом настоящего, никуда не делось.
– Игорь, как вы впервые увидели Солженицына?
– Собственно, первое мое знакомство с ним произошло заочно, в 1962 году. Я был уже постоянным автором «Нового мира», и однажды меня позвали в отдел критики: хотите почитать? Тайком. Дали кучку листиков, желтеньких таких, и заперли в кабинете. И я читал часа два или три.
– «Один день Ивана Денисовича»?
– Название сначала было – «Щ-854». По номеру зэка. А уже в «Новом мире» напечатано как «Один день…».
– И какое впечатление?
– Первоначально очень большое удивление. Поскольку уровень мышления, кругозор, манера рассказа – все в пределах сознания самого Ивана Денисовича, то было непонятно, сделано это изнутри или остраненно. Знаете, бывают такие гениальные самородки, которые один раз напишут, и всё. Пока я не дошел до сцены спора Цезаря Марковича со старым зэком под номером Х-123 по поводу Эйзенштейна. Тут мне все стало ясно. Стало ясно, что писатель – великого дарования, близкого к Толстому. А первая живая встреча произошла в дверях кабинета Твардовского, когда я уже заведовал отделом критики в «Новом мире». Я вошел, нас познакомили, он посмотрел на меня эдак и сказал: ах вот вы какой!..
– Вы были в моде. Я имею в виду прозу и критику «Нового мира» и вас как критика…
– Я не употребил бы этого слова по отношению к 60-м. Это не мода была. «Новый мир» был практически единственным серьезным изданием, где остро поднимались общественно-политические вопросы. Была еще «Юность» как нечто высвобождавшее молодую жизненную энергию. «Новый мир» тоже был неоднороден. Мы с моим товарищем Юрой Буртиным были достаточно радикальны и ни в какой «реальный» социализм «с человеческим лицом» к концу 60-х уже не верили.
– Мы обязательно поговорим об этой истории, когда вы с Буртиным решили вовлечь Солженицына в создание журнала типа герценовского «Колокола». А пока опишите, какой он бык.
– Он был такой вот, как на обложке «Континента». С рыжеватой шкиперской бородкой, острые, проницательные, пронзительные глаза, которые схватывают моментально, как бы фотографируют тебя. Очень энергичный, сгусток мощной энергии. Мы работали с ним над текстом «Ракового корпуса». Мы бились до последнего, чтобы напечатать эту вещь и на секретариате Союза писателей горой стояли за нее. Никаких замечаний политического характера у нас, у журнала, конечно, не было, да и не могло быть. Были мелочи. Очень хорошо помню то место, где герой романа Костоглотов думает о нравящейся ему девушке, медсестре Зое, как о «бабе», и о том, как бы уговорить ее где-нибудь уединиться. Понятно, что зэк, что только что приехал. Но я говорю: Александр Исаевич, мне кажется, Костоглотов – человек более интеллигентного склада, он вряд ли будет думать о Зое как о «бабе». Я еще молод был, да и не прошел через то, через что он прошел. Он не согласился. На самом деле прав был, конечно, он, а не я.
– Вокруг «Нового мира» сложилась когорта особенных прозаиков. Он был человечески, писательски такой же, как все? Или нет?
– По судьбе, конечно, нет. Только Шаламов прошел через то же, что он. Но держался Александр Исаевич очень скромно, а иной раз даже и вызывающе скромно. Помню, как однажды он пришел на заседание секретариата Союза писателей с авоськой, а в ней яйца. Понятно, что в Рязани, где он жил, не очень-то хорошо было с продуктами. Но в этом было еще и вызывающее пренебрежение ко всему официозу. Хорошо помню эпизод, как мы, выйдя из «Нового мира», пошли на Пушкинскую в магазин пишущих машинок, ему надо было купить ленту к машинке. Ленты были двух видов: на пластмассовой катушке, которую просто вставляешь в машинку, и на деревянном кружочке, которую надо перематывать на старую катушку. На деревяшке стоила на сколько-то копеек дешевле. На деревяшке не было. И он очень искренне сказал: это мне не нужно, почему я должен лишние копейки переплачивать?.. Было видно, что дело вовсе не в какой-то нищете, а в том, что человек привык к жесткому самоограничению, точности расчетов, человек железной воли.
– Ощущение, что не только судьба его строила, но он сам выстраивал судьбу, ведь так?
– Мы не столь уж много общались, я не входил в его ближайший круг, но по всему, что он делал, это было видно. Когда он забрал рукопись «В круге первом» из сейфа «Нового мира», а потом его арестовали, было понятно, что он выстраивает свою тактику. Твардовский очень негодовал. У Твардовского было к нему особое отношение. Александр Трифонович был настолько предан литературе, страстно желая, чтобы она развивалась в русле правды и честности, что писатели, которых он печатал, были для него как его собственные дети, он их оберегал, кровно в них был заинтересован, влюблялся в них. И когда твое литературное дитя, которое ты создал, вдруг начинает проявлять самостоятельность, делать так, как само хочет – это очень напрягало Твардовского. Он иногда орал, сердился на поступки Солженицына, но масштаб его понимал.
– А вы когда поняли его масштаб?
– А вот по первому впечатлению и понял. Хотя, начиная с «Матрениного двора», у меня были к нему претензии.
– Вы о них ему говорили?
– Я писал об этом. И когда мы встретились уже после его возвращения в Россию, он сказал, что знает мою статью «Солженицын-художник». Она была напечатана в «Континенте» лет пятнадцать назад.
– Не апологетическая?
– Аналитическая. Он сказал, что читал и не согласен. Основная мысль там, что Солженицын – безусловно, великий художник, но он не принадлежит к тем писателям, которые создают действительно новое художественное направление, типа Толстого и Достоевского. Что он работает в формах, как ни странно, типичных для моралистического искусства, по художественной методологии они не отличаются от лучших образцов социалистического реализма. Я приводил фразу Золотусского, который сказал как-то, что это – первый советский антисоветский писатель. Очень точно.