– Уверен. Эти банки – из-под консервированных фруктов.
– Вы знаете арабский?
– Немного.
– И фарси?
– Тоже немного.
Этого Пухначев за стариком не замечал, думал – обычный совслужащий, протирающий брюки на жиденьком рабочем стуле, любитель белых булочек, клубничного джема и подогретого молока, кряхтун, часто хватающийся за поясницу, – и тут болит, и там болит, одолевающий районную поликлинику анализами, а оказывается, нет – полиглот! Пухначев с уважением покосился на старика. Кто-то когда-то довольно зло сказал, что старость – это состояние, при котором половина мочи уходит на анализы. Грубо, конечно, но верно, – истина от того, что она груба, не перестает быть истиной. Вообще-то, не похоже, чтобы Чернов увлекался анализами, характер не тот – колючий, боевой.
– Надо проверить, нет ли ещё кого в гостинице? – Чернов снова запустил руку под свитер, помял пальцами сердце. – Вдруг есть? Проверь! – скомандовал он и Пухначев безропотно подчинился: он не знал, как действовать в такой обстановке, а старик знал. Но, видать, что-то просквозило в его взгляде – возник недовольный блеск либо, напротив, проскользила тень недоумения и обиды, и Чернов невольно крякнул: – Ты не обижайся на меня, старика! Что командую я, мол… Нам, Игорь, нельзя терять время.
– Что вы, что вы, – смущённо пробормотал Пухначев и понёсся по этажам, с треском распахивая хлипкие двери комнатёнок, морщась от спёртого жилого духа, который не смог вытянуть сквозняк в выбитые окна – в одном номере пахло табаком и грязными носками, в другом гнильём, в третьем навозом, в четвёртом обычной грязью – в каждой комнате остался свой отпечаток, рисунок, дух обитателя – и по духу этому можно было понять, кто здесь жил.
В гостинице не было никого – ни улемов, ни торгашей, ни тёмных личностей, ни начальника земельного кооператива – только Чернов с Пухначевым.
– Так оно и должно быть, – сказал Чернов. Он был занят делом – наполнял банки и вообще всю посуду, что собрал – несколько пиал с коричневым чайным нутром, две консервных жестянки, два мутных гранёных стакана, которые невозможно уже было отмыть – водой, тоненькой иссякающей струйкой, неохотно тянущейся из крана. – Скоро совсем пересохнет, – сказал Чернов. – Патронов у тебя много?
– Две обоймы, одна в пистолете, другая, – Пухначев хлопнул по карману брюк, – вот.
– Небогато, могли мы с тобою и побеспокоиться заранее, разжиться. У меня четыре обоймы и граната. Лимоночка, фрукт диковинный, нездешний, – Чернов не удержался, хмыкнул, прислушался к стрельбе, раздавшейся совсем рядом, пригнулся, уходя под подоконник, под прикрытие батареи, предупредил Пухначева: – Ховайся!
Несколько пуль с гнилым чавкающим звуком прошили обшивку соседней комнаты.
– Чувствую, придётся нам с тобою, друг сердечный, коротать большую часть времени под батареей, охо-хо, – Чернов отёр рукою рот, словно перед едой. – Угодили мы в чрезвычайные обстоятельства, – он глянул на Пухначева оценивающе, словно бы впервые видел. – А ты, журналист, пиши, пиши, запоминай! Если живы останемся, расскажешь потом, как мы с тобой куковали.
Пухначев с неожиданной тоской подумал, что он уже забыл о своей работе, – об отдельной комнате с письменным столом, где остались лежать недописанные странички – готовил проблемный очерк, наковырял массу острых интересных вещей, но сдать материал в набор не дали – велели собираться в срочную командировку, о редакции своей, в которой, кроме главреда – старого брюзгливого Бориса Борисовича, никто не знает, где он находится, – поездка Пухначева была обставлена особой таинственностью, которой обставляли, наверное, только проводы добровольцев в республиканскую Испанию, лицо у него расстроенно дрогнуло – для всех в редакции он находился в тривиальном Ижевске, а не в Афганистане. Убьют ведь, и никто не узнает правды. Он отвернулся, проговорил неохотно:
– Ладно, расскажу.
– Та-ак. Давай подбивать бабки, – сказал Чернов, озабоченно оглядываясь. – С огневой мощью нашей всё понятно. С водой тоже. А как насчёт еды? Выворачивай изнанку!
С едой было негусто – полбуханки чёрного чёрствого хлеба – бородинского, который Пухначев взял специально, поскольку знающие люди учили: за кордон бери с собою только чёрный хлеб, его нигде не выпекают, лишь в России, а если и выпекают, то он ни в какое сравнение с нашим не идет – преснятина, жмых, фанера, а не хлеб, – и сам без чёрного хлеба быстро заскучаешь и для любого посольского чина – буханка бородинского – лучший подарок, – две рыночных лепешки, припасенных Черновым, немного увядшей зелени и пара банок консервов – одна рыбная «сом в томатном соусе», другая – мясная, с мудрым названием «славянская трапеза», а на самом деле обычное жёваное мясо, большая котлета, запихнутая в жесть.
– Небогато, – покачал головой Чернов, – это нам с тобою только до обеда продержаться, а дальше?
– Дальше – зубы на полку, – легкомысленно отозвался Пухначев.
– А если желудок, как у меня, дырявый, всё время чего-нибудь требует? На войне немец пулей проткнул – чудом выжил. У меня есть ещё немного сахара и пакетик изюма.
– Изюм и у меня есть.
– Много?
– Стакан. У пацана покупал с тележки – как отмерил, так я и не раскрывал пакета.
– Тогда так, Игорь… Старший здесь – я. У тебя какое звание?
– Я в армии никогда не был.
– Неважно. Но звание-то есть?
– Есть. Старший лейтенант запаса.
– А я капитан. Как войну окончил капитаном, так с тех пор и не повышался. А сейчас вообще уже, наверное, списанный – не знаю, что там со мною сделали писари в военкомате. Но всё равно я старше.
– Я готов, – просто сказал Пухначев, поддернул сползающие под тяжестью пистолета штаны.
– Э-э, – кисло сморщился старик, лицо его стало напоминать печёный фрукт – слишком много складок, лесенок, борозд было на нём. – Разве так отвечают? Надо отвечать: «Рад стараться, вашь-родь!»
– Рад стараться!
– Значит, так. Здесь, я видел, зачем-то взрывчатку завозили… Не положена она в гостинице и вообще в городе, но то, что не положено в миру – положено на войне. Где-то тут она и запрятана, – Чернов закряхтел. – Я, грешным делом, когда пулемёт по гостинице рубанул, подумал – не попал бы этот дурак очередью во взрывчатку! Иначе все бы взлетели к небесам, а дурак с пулемётом – в первую очередь. Надо найти взрывчатку!
Пухначев не стал спрашивать, зачем нужна взрывчатка, отправился вслед за стариком на поиск. Поинтересовался только:
– Как она хоть выглядит?
– Безобидно. Мыло, завёрнутое в промасленную бумагу. Когда увидишь – ни за что не подумаешь, что это взрывчатка, но… – Чернов помотал перед собою рукой, улыбнулся и от этой его улыбки Пухначеву сделалось легче – не так страшен чёрт, как его малюют, скоро и эта сказка кончится – пройдёт немного времени, за ними приедут ребята из посольства, посадят в «бетеэр», под прикрытие брони и увезут в безопасное место. – Но не дай бог этим мылом мылиться, – сказал Чернов, – долго детали потом придётся собирать.
– А может, нам самим отправиться в посольство? – спросил Пухначев.
– На чём? На крыльях своей мечты?
– Такси поймаем.
– Ага, собаку наймём! Наши головы будут достойно украшать какой-нибудь частокол в двух кварталах отсюда. Дальше мы не уйдем.
Минут через двадцать они отыскали брикеты взрывчатки – брикетов была ровно чёртова дюжина, тринадцать пакетов, аккуратно сложенных в сухом тёмном подвальчике, расположенном прямо под снесённой конторкой портье, сверху взрывчатка была накрыта угольным мешком.
– Вот теперь мы можем с кем угодно разговаривать на «ты», – старик потёр руки, понюхал один из брикетов, – теперь мы независимы от любого переворота, своей смертью сами распоряжаться будем.
– Отобьёмся?
– Нет, заминируемся, – Чернов озабоченно огляделся, приподнял мешок за край.
– Чего-нибудь ещё ищете?
– Взрывную машинку. Где-то здесь, чую, должна быть взрывная машинка, – Чернов перебрал руками брикеты – со взрывчаткой он чувствовал себя защищённее, независимее, и это ощущение, вызывавшее у Пухначева головную боль и тоску, у старика, напротив, рождало ощущение какого-то странного счастья. – Неужто меня подводит нюх? – огорчился Чернов.
– Это тащить наверх? – Пухначев с опаскою потыкал пальцем в груду товара, с которым он никогда не имел дела. Даже на военной кафедре университета.
– Зачем?
– Положим под дверью… Заминируем!
– И первая пуля, всаженная в дверь, поднимет нас на воздуся. Нет, молодой человек! – Чернов крякнул, снова огляделся. – Где же взрывная машинка? Если её не найдем, для нас всё это, – он потыкал ногой в угольный мешок, – обычная куча хозяйственного мыла, не больше.
– А пулей? – спросил Пухначев. – Если пулей?
– Ну да, пулей! Бегом с третьего этажа на первый, да потом в подвал. Добежать, сударь, не успеете, – Чернов красноречиво развёл руки в стороны, взгляд его был осуждающим: ни черта, мол, вы, товарищ офицер запаса, не смыслите в военном деле, звание ваше – пустое, липовое.
Взрывную машинку они нашли в ящике около конторки – в подоконник около батареи была встроена маленькая кладовка, в которой держали продукты, машинка туда и была засунута.
Стрельба на улице усилилась, Чернов на неё не обращал никакого внимания, он словно бы попал в свою, родную стихию – оживился, сбросил с себя лет двадцать – у него даже помолодело, стало светлым и добрым худое колючее лицо, движения сделались точными, жёсткими – ничего лишнего; стрельбы старик не боялся: знал, какая пуля – его, а какая пролетит мимо.
– Что стрельба, – сказал он, – много пустых звуков, и всё!
Он оглядел взрывную машинку, крутнул рукоять – здоровенный эбонитовый набалдашник с медной гайкой посредине, удивился:
– Надо же – чешская! – поцокал языком. – Видел тут я английские взрывные машинки, видел французские – очень добротные, в чехлах из настоящей телячьей кожи, видел американские со спиленной маркировкой, а вот чешские не попадались. Надо же! – Чернов снова поцокал языком.