На допросе он во всем признался, рассказал все как есть, ничего не скрыл, объяснил, что Юля от горя была психически не в форме, есть даже выписка врача о нервном срыве. Мишка заявил, что сначала предложил не искать Артема, а потом, когда тот нашелся, он сам принял решение не сообщать коллегам, потому что знал мальчика с детства и боялся за него.
Юлин адвокат взял карты в руки и стал упирать на то, что Юля была не в себе, когда сын пропал, принимала психотропные вещества, лечилась от нервного срыва и не может отвечать за свои поступки. Однако на Юлином мнимом сумасшествии защиту выстроить не получилось. Кроме того, Юля утверждала, что Мишка ни в чем не виноват и вообще про Артема ничего не знал, ей не помогал и с ней не виделся. Ложь выглядела очевидной и только вредила. Мишку посадили. Шамана привлечь не удалось, потому что он два года как скончался. Причастность Артема к террористической деятельности доказать не могли. Отыскать его не удавалось. Юлю не отпускали. Адвокат заявил, что на самом деле Юлю могут держать до бесконечности. Никита решил сменить адвоката.
На свободе, внутри города, вне стен СИЗО Никита и Оксана с Женей представляли себе, что происходит с Юлей. Они представляли, какой запах она вдыхает – сырости, отходов или, возможно, краски. Представляли, какую еду она ест – бело-голубые переваренные холодные яйца, кашу, возможно, манную, очень жидкую или, наоборот, недоваренную, с комками. Представляли, по какому полу она ступает – грязному, почти черному от грязи, заплеванному. Представляли общую душевую – серую, грязную, вонючую, такую, в которой даже вода кажется бензином – и Юля хочет надеть хотя бы резиновые шлепанцы, а у нее нету, хочет помыть голову шампунем, а у нее даже мыла нормального нет, хочет вытереться чистым полотенцем, но ей вручают тряпку, к которой страшно прикасаться. Потом она, стуча зубами от холода, идет по коридору, натянув на мокрое тело ту же одежду, что вчера, позавчера, две недели назад, месяц назад – тот же свитер, тот же лифчик, те же трусы, которые давно пора выбросить. Она идет по коридору, чьи стены и впрямь обладают слухом, и боится, что кто-то услышит ее мысли, проникнет в ее голову, внедрится в ее телесность, чтобы впечатать свою волю. Она заходит в камеру, где сидят еще шесть или десять человек, и от каждого несет, и каждый, даже если молчит, мешает одним своим присутствием, каждый оказывается толпой, содержит в себе все характеристики толпы, все признаки, все отличительные черты. В камере один человек – толпа, а несколько – глобальное перенаселение, с которым надо бороться любыми способами. И Юля постепенно звереет, так же, как звереют все остальные. Ей внезапно начинает хотеться перестрелять всех соседей по койкам, и она ловит себя на том, что теперь уже понимает, что значит ненавидеть людей. Койка железная, с тоненьким дырявым матрасом, простыни нет, одеяла нет, подушки – только у пяти задержанных. Юля лежит в одежде, в сапогах, потому что холодно, и смотрит в тусклый зеленоватый потолок с желтыми подтеками и в трещинах. Взгляд медленно сползает по зеленой облупленной стене – вместе с тараканом, который бежит сверху вниз. У заключенных есть игра – раздави таракана. Это увлекательно. Команды следят за тараканом, а кто первый набросится и прихлопнет, тот победил. Играть можно долго – тараканы очень быстрые.
Юля ни с кем не разговаривает. Молчит. В игру не играет. Все время хочет пить. Воды не дают. Три раза в день дают чай, а воду нет. Воду приходится специально просить. На просьбы сердятся. Лишний раз не попросишь. Поэтому Юля терпит. Многие просто пьют воду из-под крана. А Юля терпит, сохнет, но чувствует, что скоро тоже начнет пить из-под крана. Тем более та вода, которую иногда приносят в жестяной кружке, на вкус как из-под крана. Наверное, она и есть из-под крана, и зря Юля терпит.
Сон очень прерывистый. Из-за того, что ночью Юля просыпается по пять раз, днем ее все время клонит в сон, и голова дурная. В этом дурмане реальность начинает походить на сон. Юля теряет способность ясно мыслить и четко отвечать на вопросы адвоката.
Когда Юлю привели в серую комнату и усадили за стол перед адвокатом, она готовилась к тому, что ее будут защищать, но вместо защиты ощутила невыносимое давление. Новый нанятый Никитой адвокат – Анна, полноватая темноволосая женщина в модном брючном костюме и в очках – откинулась на стуле и посмотрела на Юлю так пристально, что ей захотелось убежать. Она машинально глянула на железную дверь, потом на оконную решетку. Некуда бежать.
– Вы читали, в чем вас обвиняют? Вам показывали? Вы ознакомились? – спросила Анна.
– Н-нет, – неуверенно ответила Юля. – Но я так поняла, что меня обвиняют в пособничестве.
– Но у вас был допрос? Вы общались со следователем?
– Да! – поспешно выпалила Юля.
– Что у вас спрашивали?
– Он спрашивал, видела ли я сына, говорила ли с ним, знаю ли, где он, я все отрицала. Вообще все. Я не знала, что делать. А из меня пытались выбить правду.
– Выбить буквально? – строго спросила Анна.
– Нет.
Она кивнула.
– Вам объяснили вообще, почему они задают эти вопросы?
– Да, арестованный парень, который бросил взрывчатку, сказал, что я мать и общалась с Артемом, когда он уже состоял в организации типа… Он сказал, что я была в курсе того первого взрыва на Алтае… Я и правда была в курсе, но… Я не знаю, кто положил взрывчатку…
– Получается, вы с ним виделись. Вы виделись один раз?
– Два.
– А вы обсуждали с ним что-нибудь до взрыва на Алтае?
– Нет.
– Вас предупредили, что вы можете не свидетельствовать против близких родственников? Вы имеете право не свидетельствовать против себя и своего сына. Вас предупредили?
– Нет.
– Обычно это считается ложными показаниями. Когда вы говорите «нет» – Анна усмехнулась и поправила очки. – Но в вашем случае вы имеете право не свидетельствовать про себя и против сына. Проблема в том, что ваш друг Михаил такого права не имеет. Для него это будут ложные показания.
– Ясно.
– Так… А что сказал Михаил? Если он сказал, что вы знали, что ваш сын состоит в террористической организации, – это одно. А если вы просто встретили сына в лесу в компании шамана – это другое.
– По-моему, он во всем признался.
– Ясно. Мы обратимся к следователю и ознакомимся с его допросом. До взрыва вы виделись с сыном?
– Нет. Но он оставил мне письмо.
– Вот то письмо, которое уже изъяли. Зачем вы хранили его в квартире?
– Не знаю.
– А когда вы читали это письмо в первый раз, сына рядом не было?
– Нет.
– А он не бывал после взрыва там, где вы жили? У вас дома?
– Нет.
– Он передавал вам что-нибудь? Вы что-нибудь хранили? Кроме письма.
– Нет.
– А почему вы переехали в Питер?
– Ну, потому что я поняла, что Артемку уже не вернуть.
– А почему вы приехали именно в Питер?
– Я познакомилась с Оксаной в Колывани, мы подружились, она сказала, что если будут какие-то проблемы, понадобится что-то, я могу позвонить.
– А вы как ей объяснили переезд?
– Сказала, что у меня бабушка умерла. Типа душевная травма. Но это правда. Бабушка правда умерла.
– Хорошо. Это хорошо. Дальше. Дальше взрыв. Вы знали, что он подготовит взрыв, или знали, что он собирается делать так же?
– В письме все абстрактно. Но когда я с ним встречалась, он сказал, что это он. Но я в этом сомневаюсь.
– Кто-нибудь осужден по поводу взрыва на Алтае? Это дело раскрыто?
– Нет. Их так и не поймали.
– А сейчас дело объединено?
– Да.
– Я запрошу ознакомления. Мы прочитаем протокол допроса Михаила. Прочитаем обвинительные заключения. Узнаем, что вашему сыну вменяют и в какой степени. Фактически я не вижу пока доказательств того, что вы знали о террористической угрозе. Кроме того, что сказал этот парень ради привлечения внимания. Вы ничего не знали и ничего не видели. Вы не видели, чтобы ваш сын копил взрывчатку, совершал ритуальные песнопения или что-нибудь подобное. Ничего странного вы не видели. Да, вы слышали, что он что-то там говорит, но молодые люди много чего говорят. У вас не было оснований считать, что ваш сын присоединится к террористам.
– Никаких!
– Ваш сын был уже достаточно взрослым, чтобы разобраться во всем самостоятельно. Вы вырастили его. Конечно, вы не могли не поговорить с ним, получив такое письмо, но остальное не ваша вина.
После того как адвокат произнесла «это не ваша вина», Юле стало не по себе. Ей вдруг показалось, что Анна не подготовилась, что она ошибается, что она настроена слишком оптимистично.
– Меня будут еще допрашивать?
– Думаю, да.
– Что мне говорить?
– Нет смысла противоречить Михаилу. Не стоит отрицать, что вы встречались с сыном. Но про конкретный факт участия во взрывах вы ничего не знаете. Вы когда-нибудь видели этих парней?
– Нет.
– Не знаете, как их зовут? Как они выглядят?
– Нет. Вообще.
– Вы на самом деле не знаете, знаком ли с ними ваш сын. Или они просто так сказали. Ваш сын вел себя несколько странно, у вас испортились отношения, вы перестали с ним общаться и переехали в Петербург.
– Нет. Все было не так…
– Нет, для допроса все было так. Ваш переезд со взрывом не связан. Иначе получится, что вы ничего не знали, ни в чем не участвовали, а потом внезапно переехали на другой конец страны. Почему? У вас умерла бабушка, подвернулась работа, и вы уехали. Понимаете, вас тут держат, чтобы все не выглядело так, будто бедных мальчиков арестовали, а вот ее, известную бабу, не тронули. Понимаете, дело резонансное, все боятся, что не отработают его на сто процентов. Слишком много к нему внимания. Преступление очень тяжкое.
– А меня будут пытать?
– Нет. Вас не имеют права допрашивать без адвоката. Если вас захотят допрашивать без адвоката, вы должны расписаться, что согласны. Но вы не согласны. Любой допрос можно прервать, чтобы переговорить с адвокатом. Все не так плохо. Прямых доказательств вашего участия нет. Вы не скрывались от следствия. Вы не препятствуете расследованию. Вы содействуете в меру возможностей.