– Почему меня тогда не выпускают под залог? За меня могут сразу внести все деньги.
– Заключение под стражу – самая жесткая мера пресечения, предусмотренная уголовно-процессуальным кодексом, но все зависит от мнения судьи. Суд считает, что вы можете скрыться. Решение суда основывается на внутреннем убеждении судьи. – Анна иронически улыбнулась. – Это прописано. Решение основывается на внутреннем убеждении судьи.
– На внутреннем убеждении судьи… – машинально повторила Юля.
– Давайте еще раз. – Анна опять поправила очки и уперлась локтем в стол. – Когда вы виделись после взрыва на дискотеке и письма, вы спросили у сына про взрыв?
– Конечно.
– И что он сказал?
– Что это он.
– Нет… Так не пойдет. – Анна сняла очки. – Он вам ничего такого не говорил. И… вам надо отдохнуть.
Дело Юлии Глазуновой попало во все газеты. Радио и телевидение трубили о том, что наконец удалось поймать страшных преступников, один из которых признался, что членом группировки является сын популярной светской дамы, креативного директора лучшего салона красоты в Петербурге «Мисс Россия». Отыскать этого сына пока, впрочем, не удавалось. Тот парень, что сдал Артема, с прессой не разговаривал, зато другой, Сева, активно выступал, говорил, что целью работы группировки была борьба с существующим тираническим режимом, что он не сомневается в своих сторонниках и что теперь ему очень интересно, удастся ли властям учинить над ним расправу. «Ну же, вы все, все, кто ненавидит тирана, как я, протяните мне руку помощи, покажите, на что вы способны! Спасем Россию!» – орал Сева в камеру. Выглядел он при этом совершенно безумным.
За пять дней до суда тридцатилетний парень, сдавший Артема, повесился в камере, попросив через Севу передать всем, что это его жертва в память о погибших. «Мы не бесчеловечные твари. Нам жаль, что людям пришлось пострадать. Но наш президент понимает только язык силы, крови и войны. Так мы показываем ему, что готовы к битве», – заявил Сева.
Перед СИЗО каждый день стали выстраиваться противники власти, защитники Юли, называющие себя оппозицией, демократами, либералами и добрыми людьми. «Отпустите мать!», «Мать чиста!», «Мать пыталась!», «Нельзя винить мать!», «Свободу Юлии Глазуновой!» – от плакатов рябило в глазах. Среди демонстрантов были известные деятели культуры – переводчики, писатели, а еще депутаты и просто борцы за мораль и нравственность. Каждый день их разгоняли, но они приходили вновь, доставали плакаты – показывали свое неравнодушие и несогласие с властью. Прогрессивная молодежь сделала себе майки с портретом Юли и надписью «Долой власть!». В интернете студенты и коллеги призывали всех сознательных граждан, которым есть дело до судьбы России, заказывать такие майки и приходить в них в общественные места. И люди стали заказывать. Кто-то на майках выручил неплохие деньги. Из-за этих маек чуть не сорвали книжный салон в Петербурге: группа поклонников уважаемого классика современной литературы явилась на презентацию с плакатами и в таких майках. Презентация новой книги не состоялась, поскольку полиция всех арестовала. Студентов, пришедших в майках на занятия в институты, исключили. В поддержку Юли и в знак солидарности с повесившимся преступником несколько молодых людей покончили с собой и в предсмертных записках написали, что не могут больше жить в этой стране. Все либеральные журналисты говорили о том, что Артем заслуживает освобождения. Развязалась целая кампания. Новости распространились за океан. В Америке в газетах стали писать, что мать невинной жертвы тоталитарного режима оказалась за решеткой; известные деятели искусства высказались в защиту Юли и тоже оказались за решеткой. Главы европейских государств выступили с призывом освободить Юлию Глазунову. Во Франции журнал «Фигаро» вышел с портретом российского президента на обложке, а известный карикатурист разрисовал портрет так, чтобы президент походил на Гитлера. Европейские державы объединились и заявили всему миру, что против России будут введены новые санкции, если Юлию Глазунову не освободят.
Чем больше демонстрантов, защитников Юли, сажали, тем больше набегало новых. Их били дубинками, травили слезоточивым газом – все впустую. Демократически настроенный народ уперся.
Севу посадили. Юлю продолжали держать в СИЗО. Артема так и не нашли. Общественность продолжала бушевать, хотя со временем все меньше и меньше. В конце концов остался только один демонстрант – какой-то бедовый литературный переводчик. Он одиноко стоял на Невском проспекте с плакатом «Свободу Глазуновой!», а вокруг него тусовались пять человек полицейских.
Никаких новых санкций, несмотря на угрозы, против России не ввели – словом, все шло своим чередом.
Оксана не знала, как себя вести, не звонила Никите, думала о себе, не хотела испортить свою жизнь, кропотливо выстроенную и почти идеальную. Она даже заменила Юлю на работе новой сотрудницей, спокойной, улыбчивой и очень красивой блондинкой Вероникой.
– А тебе не кажется, что ты как-то поторопилась менять Юлю? – обескураженно спросил Женя за ужином.
– А что, мне ждать, пока ее выпустят? Ее посадят, это ясно. А если вдруг случится чудо, она все равно уже не сможет у нас работать, к нам же никто ходить не будет. Уже и так клиентов гораздо меньше! Никто не хочет красить ногти у матери преступника!
– Господи, Оксана! – Женя жевал китайскую лапшу, но она не лезла ему в горло.
– Ты с таким осуждением на меня смотришь!
– Я… ты… ты ее лучшая подруга, а не я.
Оба сидели на высоких стульях на кухне и ели китайскую еду, заказанную в любимом ресторане.
– Как ты можешь быть такой жестокой? Извини, я знаю, ты сильная, ты счастливая, ты помогаешь людям, но сейчас ты ведешь себя странно. Подруга попала в беду, а ты делаешь вид, что ее не знаешь! Ты большее участие проявляла, когда она была просто незнакомой алтайской девушкой!
– Я боюсь за свою семью, ясно? Все зыбко и непостоянно. Я знаю, что с детьми бывает очень сложно, тяжело, бывает отчаяние. Помнишь, Аня таблеток наелась из-за своей несчастной любви?
– Такое забудешь.
– Ну вот! Так что не надо говорить, что у меня все идеально, поэтому я не понимаю, как тяжело приходится некоторым. Я бывшая алкоголичка, я знаю, что можно очень низко пасть. Но я столько усилий приложила для того, чтобы встать на ноги и получить все, о чем мечтала! Я не могу позволить это разрушить. Даже подруге! Да и чем я могу ей помочь?
– Не знаю. Хоть Никите бы позвонила.
– Позвоню после премии.
– Неужели тебе его не жалко?
– Жалко. Он вообще отличный парень. Волосатую бородавку с носа удалит – вообще будет супер.
– Оксана! – Женя уронил на стол кусочек курицы в соевом соусе.
– А что?
Никита представлял самые ужасные вещи. Он представлял, что Юлю пытают, окунают головой в холодную грязную воду и держат до тех пор, пока она не начнет захлебываться. Он представлял, что ее заставляют стоять в ведре с кипятком, представлял, что ей ломают пальцы, руки. Представлял, что ей вырывают ногти – по одному. Даже один раз с ужасом представил, что ее насилуют. Но чаще всего Никита думал о зубной щетке. Ему почему-то казалось, что Юле не дали зубную щетку, не говоря о пасте, и у нее постоянно отвратительное ощущение во рту, и пахнет изо рта, и портятся зубы, и воспаляется десна. «Какое счастье было бы хорошенько почистить зубы!» – думал Никита, воображая себя на месте Юли и водя языком по зубам.
Время от времени Никита представлял себе секс с другими женщинами, но не возбуждался. Его вообще уже ничто не возбуждало. Он даже сходил на прием к урологу, который отправил его к психологу.
Однажды на Невском, недалеко от Дома книги, Никита встретил Женю. Тот куда-то бежал с книгой в руках. Столкнулись. Обнялись. Похлопали друг друга по плечу.
– Ну как ты, друг? – спросил Женя. – Ты извини, что я давно не звонил, замотался.
– Ничего. Я понимаю.
– Есть какие-нибудь новости?
– Никаких. Представляешь, я как раз думал: что бы сказали наши с Юлей друзья, если б я ее бросил… – Никита усмехнулся.
– А ты… бросить ее хочешь? – смутился Женя.
– Хочу. Очень хочу. Но не могу, – растерянно ответил Никита.
– В смысле – не можешь из-за того, кто что подумает? Непорядочно и все такое?
– Нет. Просто не могу.
– Любишь, – понимающе кивнул Женя.
– Да нет, сейчас я даже не совсем люблю… То есть не знаю. Какое-то безволие. Знаю только, что не могу. Не могу бросить.
– Но вы даже не женаты. В смысле… Вроде как обязательств нет. Хотя это, конечно, не совсем так.
– Вот именно.
– Слушай, ну, если нужна будет какая-то помощь, ты говори сразу. Я просто не знаю, чем могу помочь. Адвокатов у тебя больше знакомых. Это дорогое удовольствие, так что деньги в любой момент. Только скажи. Хорошо?
– Спасибо, друг. А куда это ты с таким томом собрался?
– Да это… Оксана просила купить. Ей насоветовали. Говорят, модный писатель. Московский. Он еще известный лектор. Говорят, у него какой-то лекторский дар. Может, я и сам почитаю.
– А мне запретили Юле даже книжку передать… Представляешь, телевизора нет, Сети нет, телефона нет, даже книжки нет. С ума можно спятить.
В СИЗО Юля вдруг поняла, какой ошеломительный эффект на людей оказывает лишение свободы. Замкнутое пространство, которое никогда не разомкнется. Физическая несвобода перерастала в ментальную скованность. Становилось тяжелее думать. Думать можно было только в рамках изолятора. Вот жесткая страшная койка, и ты сначала думаешь о том, что все койки в мире такие же страшные и жесткие, не можешь вообразить другую койку, диван, кровать, раскладушку, шезлонг – словно их не существует. А потом вдруг раз – и просто весь мир начинает превращаться в одну-единственную жесткую койку, как будто весь мир состоит из этой койки, длинной, растянувшейся вокруг земного шара. Или вот зеленая стена с трещинками и облезшей краской. Тоже замещает пространство, не успеешь оглянуться, а мир – это уже не бескрайние поля, а стена или даже трещина на стене. Очень сложно мыслить в рамках трещины на стене. Мысли делаются плоскими, уродливыми, они уже и не мысли, а так, обрубки какие-то. Обрубки разговаривают с тобой, диктуют свои правила, очень простые правила: ударь или ударят тебя; отбери или у тебя все отберут; укради или ничего не получишь; соври или попадешь в ад; повтори, как попка, какую-нибудь чушь, чтобы не получить в зубы; убей, если хочешь жить. Обрубки мыслей диктовали действия, но это было не все. Было еще что-то страшное, беспокойное, аура зла, внутри которой приходилось не просто лгать или совершать дурные поступки, но и верить в то, что это правильно. Изолятор требовал от своих гостей, чтобы они не просто вели себя как монстры, изолятор хотел, чтобы они стали монстрами. Иначе не выжить. С человеческим лицом в тюрьме не выжить.