и о приближении танков. Эти звуки внушали ужас. Сердца затрепетали, ладони вспотели, дрожь, как электрический ток, пронизывала конечности. Они ближе и ближе и вот, оглушая ревом моторов, из-за поворота показалась бронетехника. Неуклюжие зеленые машины с красными звездами на броне застопорились перед траншеей. Головной танк стал направлять хобот орудия, целясь в баррикаду; за ней сжался Харитонов и его друзья, а два других танка повернули — один налево, другой направо — опрокинув остатки забора и подминая гусеницами колючку, проворно вползли на территорию лагеря. За ними показалась пехота. Харитонов первым застрочил из своего пулемета, из всех укрытий поднялась пальба, засвистели пули, закричали раненые; вражеская пехотинцы стали спотыкаться, падать и залегли; в этот момент танк выстрелил, снаряд разорвался в груде наваленных камней, осколки с визгом хлестнули по доскам, земле и человеческим телам; группа Харитонова перестала существовать, только языки пламени танцевали на месте, где минуту назад было пулеметное гнездо.
С опаской озираясь и оглядываясь, натянув до ушей глубокие каски, неприятель протискивался вперед, завоевывая территорию и на каждом шагу преодолевая сопротивление. Через разбитые окна и щели в обломанных стенах, Сергей, Маша и Глебов стреляли по пехотинцам. Лязгая затворами, Кравцовы с треском вкладывали в винтовки обойму за обоймой, и затем, хорошенько прицелившись, плавно нажимали на спусковые крючки. Из своего автомата, экономя патроны, Глебов бил одиночными. Промахов не было, после каждого выстрела падал враг. На них обратили внимание. Красный командир закричал и остановил продвижение. Подразделение развернулось, перегруппировалось и окружило барак. По-пластунски подползли они к окнам и закидали помещение гранатами. Когда все стихло и стрельба прекратилась, советские двинулись дальше. «Огневая точка уничтожена. Путь свободен,» отрапортовал по радио ротный. «Получите медали за отвагу. Приготовьте список,» пообещал Шрага. Резня продолжалась. Бойцы МВД расстреливали всех, кто не был одет в солдатскую форму. Были среди палачей Иванов, Петров и Сидоров, те самые захваченные и отпущенные Глебовым на свободу рядовые, которые здорово перетрусили в руках повстанцев. Тогда по прибытию в родную часть они подверглись дисциплинарному взысканию и сейчас отрабатывали свою вину перед Совдепией, но все же совесть в них стала пробуждаться — стреляли они мимо и неохотно или делали вид, что не замечают цели вообще.
Сквозь серое полотно дыма и взвешенной в воздухе золы продвигался танк, выискивая уцелевшие очаги сопротивления. Закопченный пожарами и занесенный пеплом, он с трудом находил путь через загроможденные обломками улицы. Из-за угла разрушенного лазарета на большой скорости выскочил ему навстречу трофейный ЗИС-151. Длинные языки пламени вырывались из его кузова, доверху нагруженного хворостом и соломой. Танковый пулемет ожил и заработал, вбивая пули в кабину и в радиатор. Ветровое стекло на грузовике отсутствовало, легко можно было разглядеть искаженное ненавистью лицо Пилипенко, сидящего за рулем. Он направил грузовик танку в лоб и, в последний момент выскочив из кабины, кубарем покатился по земле. Горящий груз накрыл приплюснутую краснозвездную башню и по инерции переместился на заднюю часть корпуса, откуда торчали выхлопные трубы и жалюзи моторного отделения. Не прошло пяти секунд и Т-34 вспыхнул как дымный факел. Огонь добрался до топливных баков и танк взорвался. Люки оставались захлопнутыми, никто не пытался спастись через них. Пилипенко лежал неподвижно в луже алой крови, лицом вверх, руки широко раскинуты, каблуки ботинок дымились, близость пожара плавила и воспламеняла. Оттуда несло гарью и бензиновым чадом; случайный ветерок бросал на воина пригорошни пепла, как бы торопясь похоронить его. Вражеские автоматчики было подступили к телу, но череда выстрелов со стороны близлежащих деревянных баррикад отогнали их. Пошатываясь и ругаясь, советские удалились искать добычу полегче. Из развалин выбежала Оксана, губы плотно сжаты, на щеках копоть, винтовка болталась у нее на плече; за ней поспевали другие женщины. Они подняли героя и перенесли его в укрытие за бревнами, но для Пилипенко все было кончено. Он холодел, лицо его залила мертвенная бледность, закрытые веки не разжимались, жизнь покидала его. С потускневшими от скорби глазами Оксана склонилась над возлюбленным. Лицо его подёрнулось судорогой, тело вздрогнуло и глаза закрылись навсегда. Мятежный и вольнолюбивый дух его отлетел. Глубокий вздох вырвался из груди Оксаны, она прерывисто задышала и потеряла сознание.
Так прошел день. Несмотря на потери, полк Шраги прытко вступал в скоротечные бои и браво выдавливал повстанцев из укрытий, иногда напарываясь на засады и в упор расстреливая отчаявшихся полубезоружных людей. Повсеместно преодолевая концентрированный огонь с флангов, часто в форме брошенных камней и копий, МВДешники быстро перестраивались и атаковали, по всем правилам воинской науки. Пользуясь преимуществом в вооружении и боеприпасах, сильным огнем прижимали они мятежников к земле, заставляя их искать убежища и не давая поднять головы для прицельной стрельбы. Постепенно сражение стихло, подвезли полевую кухню, горнист проиграл сбор, потрепанное и поредевшее войско начинало собираться возле своих командиров. Вечернее солнце робко выглянуло из-за туч, в ужасе осветило обугленную землю, лужи крови, гарь пожарищ, тлеющие головешки и космы пепла, израненные человеческие тела и скоро спряталось за черным зазубренным горизонтом. На мир обрушился мрак, лишенный всяких образов. Глухой мертвый мрак, зловещий и ледянящий.
Глебов очнулся от ноющей боли в бедре. Медленно — толчками и рывками — к нему возвращалась память. В ночи не раздавалось ни звука, ни шороха, как если бы на земле войны были забыты и наступило долгое перемирие. Глебов ощупал себя. Он раскинулся ничком на полу, в бок больно уперлась занозистая доска, концы гвоздей царапали лоб и щеку, к губам прилипла известковая пыль. Упираясь ладонями о пол и пошатываясь, он медленно встал. Голова кружилась, он едва сохранял равновесие. Пошарив в карманах, Глебов нашел зажигалку и чиркнул колесиком. В трепещущем свете проступила внутренность разоренной комнаты. Ветерок, проникающий через зияющие проломы в стенах, колебал огонек в его руке; балки обрушившегося потолка задевали его макушку. Два неподвижных тела — мужчины и женщины — слившиеся в неразрывном объятии лежали неподалеку. Лоскутья материи, осколки стекла и щепки покрывали погибших. Залитые запекшейся, побуревшей кровью, они окоченели; ведь смерти требуется недолго, чтобы превратить живое в неживое. Глебов тупо рассматривал тела, его остекленевший взгляд застыл на их лицах, пока он не понял — это Маша и Сергей! Даже гибель и муки не смогли разлучить их. Что может он сделать? Их негде похоронить, вечная мерзлота не позволит копать глубокую могилу. Он вспомнил об их родственниках и взял документы и личные вещи, которые нашел в карманах убиенных. С сильным и ярким душевным чувством Глебов прочитал молитву, поднял с пола бутылку с бензином и окропил оба трупа. В призрачном сиянии зажигалки на мгновение мелькнуло его напряженное, суровое лицо и затем он ушел в темноту.
Телеграф разнес весть о «великой победе» на Колыме. Поздравления посыпались как из рога изобилия. Шраге приходили восторженные телеграммы со всех концов необъятной родины: из президиума советских профсоюзов, общества дружбы Франция-СССР, Магаданского обкома партии и, конечно от ленинского Политбюро; один из членов его — известный в верховных кругах как «совесть КПСС» — удостоил Шрагу своим телефонным звонком. «Найдите главарей. Живыми или мертвыми доставьте к нам в Москву,» прогнусавил он, разевая пасть и завивая немеющий язык, обременный вставной челюстью. «Как у вас с жильем? Дадим вам отдельную квартиру вне очереди.» У полковника кружилась голова, вдохновленный и окрыленный, временами он чувствовал себя вторым Суворовым и Чапаевым, вместе взятыми и начал подумывать о поступлении по возвращению в Москву в военную академию им. М.В. Фрунзе.
Одна беда, перед отъездом в столицу останки заключенных следовало сфотографировать, опознать и рассортировать. Этим занялась неутомимая и несгибаемая Нинель Полторацкая, поставленная во главе похоронной команды. Ранним утром следующего дня, не теряя ни минуты, начала она свою титаническую активность. Вид ее был грозен — чело нахмурено, глаза насуплены, кулачки сжаты, в желтых редких зубах зажата дымящаяся папироска. При виде такой крали подчиненные немели, бледнели и вытягивались во фронт. Под пасмурным осенним небом, поеживаясь от порывов холодного ветра, они прилежно носили и складывали на плацу трупы, найденные в развалинах. Выяснилось, что останки занимали гораздо больше места, чем живые люди, и за два часа работы насобирали столько мертвецов, что они заполнили половину выделенной для них площади, хотя день только начинался. Нинель это не тревожило и настроение у нее было наибодрейшее. С фотоаппаратом в руке, она делала снимки, нумеровала и заносила в блокнот пометки о каждой находке. Переходя из квартала в квартал, с любопытством она задержалась возле поврежденного Т-34. Башня боевой машины была свернута набок, задняя часть корпуса разворочена и из нее выглядывали железные потроха, но люки были по-прежнему задраены; механики — ремонтники из Магадана ожидались лишь сегодня вечером. Черный едкий дым стлался над руинами, заставляя ее кашлять и прищуривать глаза. С низкого неба посыпался мелкий дождик, но слишком легкий, чтобы загасить тлеющие промасленные доски и ветошь. Достав пачку Казбека, Нинель вынул папироску, размяла табак и закурила. Две-три затяжки она молчала, наслаждаясь моментом. «Прекрасный табак. Как он меня освежает,» подумала она и посторонилась, пропуская солдат похоронной команды, толкающих двухколесную тележку, нагруженную до краев изувеченными телами. Криво усмехаясь, Нинель рассматривала поверженных врагов социализма, таких неразумных, что они осмелились восстать против народной власти. Папиросный дымок, струящийся из ее ноздрей, стелился тонкой вуалью над серым пеплом развалин, делая ее похожей на огнедышащего дракона. Краем глаза в мешанине досок и балок обрушившегося строения на другой стороне переулка она уловила чье-то движение. Ей показалось, что из-под наваленных бревен на нее глядела пара пристальных глаз, от взгляда которых ей стало не по себе. Чтобы успокоиться Нинель еще раз затянулась и, отвернувшись, тихонько стала напевать «Широка страна моя родная».