ко увеличенными копиями моей хижины. Водяные буйволы, которые днём работали на рисовых полях, по ночам тихо пыхтели под навесами хижин, в которых местные семьи ели, разговаривали и спали.
Иногда после участия в церемониях похорон я возвращался в Ват Па Понг поздно вечером и в каждом доме видел одну и ту же картину: пятнадцать или двадцать человек сидели на полу вокруг масляной лампы. Света было достаточно, чтобы разглядеть этот полукруг золотистых от света лампы лиц. Все поколения, от маленьких детей до бабушек и дедушек, сидели и рассказывали истории. Таким образом все семьи проводили каждый вечер. Ничего, кроме таких вот совместных посиделок.
В некоторых из этих отдалённых деревень я был первым белым человеком, которого они видели в своей жизни. Это была прекрасная древняя культура – очень красивая; но, к сожалению, её больше не существует.
В свой первый или второй год монашеской жизни я заболел сыпным тифом, который распространяет маленький клещ, живущий в подлеске местных джунглей. По данным Департамента здравоохранения в Бангкоке, в нашей части Таиланда тифа не было. И это действительно было так, потому что у всех местных жителей был давно выработан против него иммунитет. Однако когда туда приехали мы, люди с Запада, то сразу столкнулись с этой болезнью.
У меня была очень высокая температура – наверное, градусов сорок, и ужасная ломота и боль во всем теле. Меня отправили в больницу. Даже по меркам страны, которая тогда ещё относилась к странам «третьего мира», это было ужасное захолустье. Сложно было себе представить более примитивную больницу, а я находился в самой плохо оборудованной и недоукомплектованной её части – палате для монахов.
По противоположным стенам палаты стояли шесть кроватей, а за дверью был пост медсестры. В шесть часов вечера дежурная медсестра ушла, время шло, было уже семь часов, но никто так и не занял её место. Я спросил у монаха, лежавшего на соседней койке, не надо ли сказать кому-то, что ночная дежурная ещё не пришла.
«Ночной медсестры здесь нет, – ответил он. – Если с тобой что-то случится ночью, то они объяснят это тем, что у тебя просто плохая камма».
Рядом с кроватью стоял ночной горшок, который вскоре был полон. Но никто не приходил, чтобы его вылить, – мы должны были делать это сами. Я был так слаб, что едва мог стоять, не говоря уже о том, чтобы нести наполненный горшок в туалет. Мои собратья-монахи, поражённые холерой, малярией или гепатитом, были в таком же или даже худшем, чем моё, состоянии. У нас просто не было возможности помочь друг другу.
Я потерял счёт времени. Дважды в день мне делали укол в задницу – вводили какой-то коктейль из антибиотиков. До изобретения одноразовых игл оставалось ещё много времени, поэтому нас кололи многоразовыми. Эти иглы использовались повторно снова, снова и снова. Сначала, пока они были новыми, их использовали в Бангкоке, где жили богатые люди. Потом их отправляли в глухомань, подобную нашей, и использовали на обычных людях. И под самый конец они становились пригодными только для монахов. Очевидно, нас считали очень крутыми парнями.
Игла, которой мне делали уколы, была совершенно тупой. Да и медсестра, делавшая мне уколы дважды в день, была совсем не миниатюрной девушкой в красивой чистой униформе. Она была предпенсионного возраста и имела телосложение водяного буйвола. Её сила была очень кстати, потому что, как я уже говорил, игла, которую она использовала, была невероятно тупой. Она поднимала её над головой и с силой вонзала мне прямо в задницу. И хотя я должен был испытывать сострадание по отношению ко всем живым существам… но вот только не к этой женщине. Мой зад очень, очень болел.
Думаю, что антибиотики кое-как поддерживали мою жизнь, но я совершенно не поправлялся. Было ощущение, как будто мои жизненные силы медленно вытекают из меня.
Но однажды меня приехал проведать Аджан Чаа. При одном взгляде на него вся моя ломота и боль мгновенно исчезли. Мой учитель! Он пришёл навестить меня в трудную минуту. Он нашёл на это время. Он проявил заботу. Я смотрел на него с любовью и преданностью, а в моём уме крутились фразы, в которых, как я думал, он в стоической монашеской манере, но с учётом моего состояния, выразит заботу и беспокойство обо мне. Но Дхамма, которую он мне преподал, была похожа на удар ниже пояса.
«Ты либо умрёшь, либо поправишься», – сказал он. После чего встал и ушёл.
Это было совсем не то, что я хотел услышать.
Не успело его монашеское одеяние скрыться за дверью, как появилась медсестра. И – бах!
К этому времени я уже практически не мог лежать на спине – было слишком больно. Мой зад чувствовал себя так, как будто кто-то использовал его в качестве подушечки для булавок. Я не мог его видеть, но очень осторожно ощупывал рубцы и струпья от этих мерзких игл. Я свернулся в клубок на боку, окружённый удушливыми миазмами отчаяния и страдания. «Ты либо умрёшь, либо поправишься». Раз за разом я прокручивал в голове этот прогноз Аджана Чаа. И это всё, что он мог мне сказать? Каким же он был бессердечным! Пока я повторял его слова, до меня медленно дошло, что я очень хотел выздороветь. Я изо всех сил сражался с болезнью. Когда я понял это, то решил прекратить борьбу и просто отпустить. Бросить вёсла.
Через несколько минут я уже не чувствовал своего тела. Даже зада. Я замечательно проводил время.
И вот тогда-то лихорадка и отступила. Позволить уму отдохнуть и успокоиться – остановить ветер желания – это решение дало моему телу огромный терапевтический толчок. Я наконец-то ощутил покой, и дрожь прекратилась. Мой разум был неподвижен, а тело расслабленно. Я был счастлив.
4Главное – это доброжелательность
Монастырь Бодхиньяна возник примерно через полгода после того, как Аджан Чаа перенёс инсульт, следствием которого стал почти полный паралич. Когда Аджан Чаа отправлял меня в Австралию, чтобы помочь Аджану Джагаро основать монастырь для учеников из Перта, я думал, что это займёт год или два, а после этого меня позовут обратно в Таиланд или отправят куда-то ещё. А Аджан Джагаро останется, чтобы возглавить местное буддийское сообщество. Но всё вышло совсем не так. Аджан Чаа не мог ни двигаться, ни говорить. Он не мог вспомнить, кто я такой! Вот почему я все эти годы проторчал среди кенгуру и коал.
Когда мы впервые приехали в Австралию, то вместе с Аджаном Джагаро оказались посреди суеты городской жизни Перта. Мы скучали по тишине и покою лесов Северо-Восточного Таиланда, его просторам и тому созерцательному одиночеству жизни, которой нам так нравилось жить в Ват Па Понге, монастыре Аджана Чаа. Мы хотели основать свой собственный монастырь Тайской лесной традиции – и для этого нам в первую очередь был нужен лес! Несколько раз в неделю мы вместе с членами нашей сангхи ездили в сельскую местность, ища участки земли, на которых мы могли бы построить монастырь и ретритный центр, которые были бы удалены от городских шума и суеты и были бы хорошим местом для медитации.
Мы искали и искали, но никак не могли найти подходящее место. Нам не хотелось слишком удаляться от Перта – ведь это затруднило бы нашим последователям поездки к нам. Да и для нас это стало бы проблемой – ведь в соответствии с монашескими правилами мы не могли сами себе готовить. А как отреагируют жители австралийской сельской глубинки на бритоголовых тайских монахов в оранжевых одеяниях, молча выходящих из кустов и стоящих перед ними, протягивая свои чаши для подаяний, я и представить не мог. И мне не очень-то хотелось это выяснять. Мы не хотели голодать, поэтому нам необходимо было быть достаточно близко к источникам нашей поддержки, но в то же время достаточно далеко от города, чтобы находиться в спокойной природной среде, которая являлась частью нашей традиции и практики на протяжении тысячелетий.
Наконец мы нашли то, что искали, посреди поросших лесом холмов Серпентайна (названных так в честь протекавшей тут реки с извилистым руслом, а не змей[6]). Холмы поднимались на несколько десятков метров над прибрежной равниной и тянулись на несколько километров вглубь материка, после чего спускались на пустошь – огромную и практически не населённую внутреннюю часть континента.
Участок, который мы нашли, был довольно большим. Хозяин пытался пасти там овец и коров, но местность была настолько холмистой и изобиловавшей скалистыми обрывами, что часто он не мог их найти, когда хотел. Для нас же это было просто идеально – не быть найденными: это именно то, что нравится лесным монахам.
Как обычно, у нас было очень мало денег. Имело ли вообще смысл обсуждать цену? Владелец просил за примерно 50 гектаров 200 000 долларов, у нас же было всего 90 000 долларов. В конце концов для очистки совести мы рискнули предложить нашу цену и – о, чудо! – хозяин согласился! Должно быть, он был по горло сыт своими своенравными овцами.
Совершив покупку, мы в итоге оказались совсем без денег посреди дикого, совершенно неухоженного земельного участка. Мы с Аджаном Джагаро нашли на местной свалке пару старых дверей и уложили их на подставки из кирпичей. Это было нашими кроватями. Поскольку Аджан Джагаро был моим наставником, то ему досталась более гладкая и менее потрёпанная дверь. Но у моей двери было тайное преимущество: в середине у неё была дыра. Я крайне рекомендую эту блестящую дизайнерскую находку. Чтобы ночью сходить в туалет, мне даже не надо было вставать с кровати!
Разбив лагерь посреди леса, мы спали на наших дверях, и это очень напоминало нам то, к чему мы привыкли в Таиланде.
В тот первый год у нас было очень мало поддержки от мирян. Как мы потом узнали, буддисты Перта таким образом хотели проверить, были ли мы настоящими монахами и не откажемся ли от выбранного пути. Как только они увидели, что мы обосновались тут всерьёз и надолго, то поняли, что поддерживать нас – в их собственных интересах и интересах их детей.
Всё это время состояние Аджана Чаа не изменялось. То, что он нездоров, было понятно ещё до того, как его разбил инсульт. У него случались приступы сильного головокружения, и врачи обнаружили у него жидкость в мозге. Но даже со своими неврологическими проблемами он никогда не казался глубоким стариком. Он всегда был сильным и обладал блестящим умом. За годы знакомства с ним я получил от него великое учение. Я был благодарен ему за то, что он научил нас не привязываться. Его неизбежный скорый уход не имел большого значения.