акая профессия… — словом, человек с правильно привинченной головой, даже в те темные времена владевший основными принципами научного мышления, Фламмарион собрал огромное количество сведений, которые — даже если они были достоверными всего на один процент — безусловно доказывали выживание человеческого «Я» после его физической смерти.
Читая об этом, Гамильтон воспрянул духом.
Он понимал, что эти недостоверные свидетельства многовековой давности нельзя считать прямыми доказательствами, однако некоторые из них после рассмотрения психиатрами-семантиками вполне могут быть использованы как косвенные. В любом случае, опыт прошлого способен во многом помочь и сегодня. Самой трудной задачей этого аспекта Великого Исследования было определение исходной точки.
Была, например, пара старых книг, написанных не то Дуном, не то Данном, — изменения в символах речи не дают возможности точно назвать; на протяжении четверти века он настойчиво собирал записи вещих снов. Однако после его смерти работу никто не продолжил, и она была забыта. Ну да ничего, теперь старания Данна будут оправданы: больше десяти тысяч человек взялись записывать каждый свой сон — скрупулезно, во всех деталях, прежде чем встать с постели и перемолвиться с кем-либо хоть словом. Если сны вообще способны распахивать двери в будущее, это обязательно будет установлено.
Гамильтон и сам попытался вести подобные записи. Но, к несчастью, он редко видел сны. Зато видели другие, а он поддерживал с ними контакт.
Старинные книги, которые Гамильтону хотелось бы изучить внимательно, в большинстве своем были малопонятны; переводы можно было перечесть по пальцам, о значении же многих древних идиом оставалось только гадать. Разумеется, существовали специалисты по сравнительному языковедению, но и для них эта задача была непростой. К счастью, непосредственно под рукой оказался человек, способный читать английский образца 1926 года и как минимум за предшествовавшее этой дате столетие. Между тем именно этот век был особенно богат подобного рода исследованиями, поскольку к научным методам тогда уже начали относиться с пониманием, а интерес к пограничным явлениям человеческого духа оставался высоким. Это был Смит Джон Дарлингтон, или Джей Дарлингтон Смит, как он предпочитал называть себя сам. Гамильтон кооптировал бывшего финансиста буквально против его воли: Смит был слишком поглощен своей футбольной индустрией — он организовал три ассоциации, по десять боевых групп в каждой, и уже почти сформировал четвертую. Дело его процветало, Смит вот-вот должен был достичь желанного богатства, и ему совсем не хотелось растрачивать времени по пустякам.
Однако Феликс настаивал — и Смит вынужден был уступить человеку, положившему начало его предприятию.
Гамильтон позвонил Джею Дарлингтону.
— Хелло, Джек.
— Как поживаете, Феликс?
— Есть что-нибудь для меня?
— Кассет скопилось чуть не до потолка.
— Отлично. Перешлите их мне.
— Конечно. Послушайте, Феликс, но ведь по большей части все это — ужасная чепуха.
— Не сомневаюсь. Но подумайте, сколько руды приходится перелопатить, чтобы получить грамм природного радия. Ну что ж, позвольте откланяться.
— Минутку, Феликс. Вчера я попал в неловкое положение. Может, вы посоветуете мне…
— Конечно. Рассказывайте.
Выяснилось, что Смит, который, невзирая на все свои финансовые успехи, носил повязку и с точки зрения закона считался дикорожденным, непреднамеренно оскорбил вооруженного гражданина, прилюдно отказавшись уступить тому дорогу. Гражданин прочел Смиту лекцию о правилах поведения. Все еще не до конца приспособившийся к обычаям другой культуры, Смит ответил ему насколько мог вежливо — то есть сбил с ног ударом кулака, попутно расквасив нос. Теперь предстояло расплачиваться — щедро и по очень крупному счету.
Наутро секундант оскорбленного позвонил Смиту и передал ему формальный вызов. Смиту надлежало или принять вызов и стреляться, или принести извинения, которые будут сочтены достаточными; в противном случае гражданин и его друзья изгонят его из города — под надзором блюстителей, следящих за соблюдением обычаев.
— Что же мне теперь делать?
— Я посоветовал бы вам принести извинения.
Другого выхода Гамильтон не видел; принять вызов — было бы для Смита самоубийством, и хотя подобный акт не казался Феликсу предосудительным, однако Ън здраво рассудил, что Джей Дарлингтон предпочитает жить.
— Но я не могу этого сделать — что я, ниггер?
— Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Какое отношение к происходящему может иметь цвет вашей кожи?
— Ох, не обращайте внимания. Но я не могу извиняться, Феликс. Я был впереди него — честно, впереди.
— Но ведь на вас была повязка.
— Ну… Послушайте, Феликс, я хочу стреляться. Вы согласны быть моим секундантом?
— Буду, если вы попросите. Только имейте в виду, он вас убьет.
— Может, и нет. Я могу выхватить оружие раньше него.
— На дуэли в этом нет смысла. Оружие перекрестно связано — ваш излучатель не сработает до сигнала рефери.
— Но я довольно быстрый.
— Не в том классе. Вы же не играете сами в ваш футбол — и знаете, почему.
Смит знал. Когда предприятие только начиналось, он собирался играть и тренировать, а не только администрировать. Однако несколько встреч с нанятыми им людьми быстро доказали, что спортсмен образца 1926 года заметно уступал современному человеку среднего уровня развития. В частности, его рефлексы были более медленными. Смит прикусил губу и ничего не ответил.
— Сидите тихо и не высовывайтесь, — сказал Феликс, — а я попробую сделать несколько звонков и посмотрю, что можно предпринять.
Секундант оскорбленного был вежлив, но исполнен сожалений. Ему ужасно жаль, что он не в силах оказать услугу мистеру Гамильтону, но он действует согласно полученным указаниям.
Не может ли мистер Гамильтон переговорить непосредственно с главным действующим лицом? Верно, это вряд ли соответствует протоколу. Однако обстоятельства довольно необычны; дайте ему несколько минут — и он позвонит сам.
По прошествии указанного времени Гамильтон получил разрешение поговорить с самим оскорбленным и позвонил ему. Нет, о том, чтобы отказаться от вызова, не может быть и речи; и вообще весь этот разговор строго конфиденциален — протокол, знаете ли. Он вовсе не стремится убивать обидчика и готов принять извинения.
Гамильтон объяснил, что Смит не может смириться с подобным унижением из-за особенностей психологии. Он — варвар, «человек из прошлого», и просто не в состоянии смотреть на вещи с точки зрения джентльмена.
Главное действующее лицо кивнуло.
— Теперь я это знаю. Знал бы раньше — попросту проигнорировал бы его грубость, вел бы себя с ним, как с ребенком. Но я не знал. А теперь, если учесть, что он сделал, — ну, мой дорогой сэр, вряд ли я могу это игнорировать, не правда ли?
Гамильтон признал, что собеседник имеет полное право на сатисфакцию, однако заметил, что, убив Смита, тот станет весьма непопулярной в обществе фигурой.
— Он, знаете ли, любимец публики. И, боюсь, многие станут рассматривать принуждение его к дуэли как обычное убийство.
Гражданин тоже думал об этом. Забавная дилемма, не так ли?
— А не хотели бы вы сразиться с ним физически — наказать обидчика тем же способом, каким было нанесено оскорбление, только сильнее?
— Право же, дорогой сэр!..
— Это всего-навсего идея, — заметил Гамильтон. — Но вы могли бы подумать об этом. Можем мы получить три дня отсрочки?
— Даже больше, если хотите. Я ведь сказал, что не рвусь довести дело до дуэли. Я лишь хочу обуздать его манеры. Ведь любой может повстречаться с ним где угодно.
Гамильтон пропустил этот выпад мимо ушей и позвонил Мордану — как поступал всегда, когда бывал озадачен.
— Что мне делать, Клод? Как вы думаете?
— Не вижу, почему бы вам не предоставить ему действовать по собственному разумению — и быть убитым. Индивидуально — это его жизнь, социально — не велика потеря.
— Вы забываете, что он нужен мне как переводчик. Вдобавок он мне просто нравится. Он патетически храбр перед лицом мира, которого не понимает.
— М-м-м… В таком случае давайте попробуем поискать решение.
— Знаете, Клод, — серьезно проговорил Феликс, — я начинаю сомневаться в разумности этого обычая. Может, я просто старею, но если холостяку вышагивать по городу с важным видом представляется забавным, то теперь с моей точки зрения это начинает выглядеть совсем иначе. Я даже подумываю, не нацепить ли повязку.
— О нет, Феликс! Этого вы не должны делать.
— Почему? Многие так поступают.
— Это не для вас. Повязка — признак поражения, признание собственной неполноценности.
— Что с того? Все равно я останусь собой. И какая разница, что обо мне подумают?
— Ошибаешься, сынок. Очень легко впасть в заблуждение, будто ты независим от своей культурной матрицы, но это способно повлечь за собой самые тяжкие последствия. Ты — часть своей группы и — хочешь или нет — связан ее обычаями.
— Но ведь это всего лишь обычаи!
— Не преуменьшай силы обычаев. Менделианские характеристики и то легче изменить, чем обычаи. Попробуй изменить их — и окажешься связанным в тот момент, когда меньше всего ожидаешь.
— Но, черт возьми! Ведь никакой прогресс невозможен без ломки обычаев!
— Их надо не ломать, а обходить. Учитывай их, проверяй, как они работают, и заставляй служить себе. Разве тебе нужно разоружаться, чтобы не ввязываться в драки? Но стоит сделать это — и тебя неминуемо втянут, как Смита. Вооруженному человеку сражаться не обязательно… Я уже и вспомнить не могу, когда в последний раз брался за излучатель.
— Если уж об этом речь, то я не брался за оружие года четыре, а то и больше.
— Об этом-то я и говорю. И не думай, будто обычай ходить вооруженным бесполезен. За любым обычаем стоит первопричина — порой хорошая, порой — дурная. В данном случае — хорошая.
— Почему вы уверены в этом? Раньше я сам так думал, но теперь начал сомневаться.