о ее фамилия Бойцова. А у меня была кликуха очень лестная — Редактор. Кроме этой детали я ничего из своего оперативного дела не знаю, мне его не дали, хотя я в 1990-е входил в комиссию по рассекречиванию документов.
Когда начинаешь понимать, что тюрьма почти неизбежна? Как правило, задолго до посадки, но не сразу. Когда в январе 1966 года я впервые подключился к некоему гражданскому движению, то думал: «Ну да, могут быть неприятности, ну потаскают по собраниям. Подумаешь. Я руковожу отделом в лаборатории Гельфанда, перестану руководить, все равно смогу продолжать заниматься своей любимой наукой. Можно же быть одновременно профессионалом и честным человеком?» Довольно быстро начинаешь ощущать, что тебя «заметили» и дело кончится арестом. Тут возникает градация. Александр Павлович Лавут даже придумал такую «табель о рангах» по аналогии с офицерскими званиями: «младший диссидент», «диссидент», «старший диссидент», самый высокий был «адвокатиссимус». В какой-то момент ты замечаешь свой переход из «младших» в «старшие», где риски выше. И понимаешь, что это — двойная жизнь.
И в конце концов тебя возьмут. И тогда возникает психологический вопрос: а хочешь ли ты, чтобы тебя взяли? Может, завязать, пока не поздно? Ты отвечаешь сам себе: еще чего. И тут, мне кажется, тщеславие и гордыня ни при чем: вот, мол, я какой, вы все боитесь, а я не боюсь. Как минимум не всегда при чем. Возможно (не берусь утверждать), что это самое тщеславие руководило чаще теми, кто на самом деле ничего не делал, а только тусовался по кухням. Все собрались, и ты тут, смелый такой. В большинстве же известных мне случаев мотив для выбора — вопреки страху — был другой: не гордость, а стыд. Ну очень стыдно отсиживаться. Кроме того, просто отойти в сторонку может оказаться мало; это послужит сигналом для оперативных работников: «А-а, засомневался, колеблется, его можно сломать. Ну-ка, чем ты себя обезопасишь? Раскаянием?» То есть я должен где-нибудь сказать, что я заблуждался, я клеветал, теперь я не такой, я осознал. Это вообще-то какой-то позор: ты думал, что мужик, а оказался тряпкой. Придется посидеть? Ну, значит, придется, сам выбирал. И сидеть я буду, как полагается достойному человеку. За право на самоуважение ты готов заплатить и такую цену.
Судили меня в Литве — формально на том основании что в «Хронике» был раздел, посвященный литовской ситуации. Отправили этапом в лагерь «Пермь-36», с небывалыми привилегиями: в сортир водили по первому требованию, в «тройнике» я ехал один. В сумме я провел за пределами свободы больше десяти лет: предвариловка, затем в лагере по приговору и — высылка, в Калинин. С профессией пришлось проститься: если бы я был математик-теоретик, другое дело, но я же экспериментатор с некоторым уклоном в моделирование. Какое там моделирование? А вот поговорить по-человечески — такая возможность была в избытке. В нашей зоне политических было процентов пятнадцать-двадцать, а настоящих уголовников почти не было. Были националисты, были демократы, были марксисты, как их называли старики (в мое время этот термин уже не очень применялся). Все.
Вообще, кто были первые политические заключенные? Люди, которые считали, что Сталин извратил ленинизм, в СССР отошли от идей марксизма и надо к ним вернуться немедленно, создавать подпольные кружки, изучать наследие. Были военные преступники, совсем несчастные люди, подавляющее большинство из которых сидели просто ни за что. За то, что попали в плен, а потом охраняли немецкие объекты. Подчеркну: не воевали в частях вермахта, а объекты охраняли. Был белорус, которого немцы семнадцатилетним мальчишкой загребли во время облавы на рынке, насильственно мобилизовали и стали учить собирать и разбирать винтовку в казарме. Он ухитрился бежать, отслужил в советской армии, дошел до Берлина, вернулся в родную деревню, женился, работал в колхозе, нарожал детей. А его взяли и посадили. Как военного преступника. Были, конечно, и настоящие эсэсовцы, но, кстати, они как раз все были вась-вась с администрацией — кто бригадир, кто нарядчик, «при ключах», как говорят в лагере. И все постукивали. Еще были «лесные братья», литовцы, главным образом, и западные украинцы. Да, они воевали с оружием в руках. И были обвинены в измене родине. Но, извините, какой родине? Той родине, которая к ним пришла и их оккупировала. А они-то воевали за ту родину, в которой родились. Ну да, на их руках есть и кровь. Но не кровь их соотечественников…
Последний год я провел в довольно жестких условиях, в чистопольской тюрьме (это был год Олимпиады, начались всяческие устрожения), вышел в 1981-м и отправился в ссылку в Магадан. После чего поселился в Калинине — к родной жене меня в московскую квартиру не прописывали, нужно было отправляться за сто первый километр. Я сделал там солидную карьеру — начинал ночным сторожем ямы, предназначенной для бомбоубежища МВД, закончил ночным сторожем и пожарным в Калининском областном драматическом театре. Заниматься на этой должности было решительно нечем, я стал ходить на репетиции и даже слегка обнаглел, стал делать замечания режиссерам…
Тут начались какие-то подвижки в политике. Меня вызвали в местный КГБ и спросили, где бы я мог успешней работать. «Конечно, в Москве». А медицинские услуги получать? «Ну что за вопрос». Тогда, предложили они, напишите заявление, что вам удобней лечиться в Москве. Писать я, конечно, отказался — еще чего, потом придется расплачиваться за благодеяния. Обошлись без меня; анекдотическая деталь — жену и даже дочь-десятиклассницу спрашивали, не возражают ли они, чтобы я поселился с ними в столице. Они не возражали… И с декабря 1987 года я в Москве.
Через два года по рекомендации Андрея Дмитриевича Сахарова (за три дня до смерти, 11 декабря 1987-го, он мне посоветовал так поступить) я пошел на выборы. И стал депутатом Первого съезда, хотя к концу моей избирательной кампании мне казалось, что я с треском проиграю. Знаете кому? Кургиняну. Тогда же была настоящая открытая борьба, дискуссии, а он театральный человек, режиссер. Но сукин сын при этом. Однако он занял шестое место, а я — первое. Но я не должен гордиться этой победой, потому что, боюсь, сыграл свою роль фактор ксенофобии.
С самого начала, с 1987-го, я стал членом еще не зарегистрированного тогда «Мемориала», видел, в каких муках он рождался и как новая перестроечная власть на самом деле относилась к гражданским инициативам. Как она кривила губы, как пыталась создать послушный «Мемориал», зависимый «Мемориал». Мы дружим с Сеней Рогинским, многое делаем вместе, но не полностью согласны в том, какова задача диссидентского движения. Я и сам, уже будучи в Верховном Совете, продолжал на этот счет заблуждаться, а многие бывшие диссиденты до сих пор искренне заблуждаются. Они (как до поры до времени и я) считают, что не занимаются политикой. Это неправда. Не ложь, но добросовестное заблуждение. И не верьте им, когда они говорят, что они занимаются правом. Правом занимаются юристы. Мы занимаемся политикой. Только политикой, и ничем больше.
Для краткости я употреблю высокие слова — политикой будущего, политическим идеализмом, а не «риал политик», которая была точно описана Никколо Макиавелли. Эта макиавеллиевская политика грозит нам всем — не только в России, но и в целом на планете Земля — огромными бедами. Она стала самой страшной опасностью для человечества. Это я могу как профессионал-биолог объяснить. То, что называется «ксенофобия» и имеет другое название «патриотизм», — на самом деле приспособительный признак. Чужой тебя может сожрать — и это очень плохо. Ты тоже можешь чужого сожрать — и это хорошо. Так вот, правозащитники занимаются борьбой с «риал политик», выдвигая требования совершенно политического характера. Честный выбор — это что? Это правовое требование? Нет, это политическое требование, это требование об основаниях политики, вопрос о стране, в какой мы хотим жить. И мы понимаем, что жить в стране, устроенной иначе, безнравственно и опасно. К сожалению, этой точки зрения в «Мемориале» держится мало кто, и мои близкие друзья в «Мемориале» с уважением меня слушают и считают, что дедушка это… бредит.
Кстати, где-то я прочитал, в каком-то блоге: «Очень пожилые и никого не представляющие правозащитники». В некотором смысле это правильные слова, потому что мы и не старались никого представлять. Я всегда считал, что я представляю некоего Ковалева — вот и все. Ну найдутся единомышленники — это ж ради бога, но я никем не делегирован. И это наша идеология. Буду честен как на духу. В нынешнем протестном движении есть довольно заметный элемент политиканства. Ну вот, господин Удальцов говорил: «Я с площади уйду только после того, как Путин уйдет из Кремля». Ну зачем он это делал? Он же точно знает, что уйти с площади придется гораздо раньше. Вот если бы он принадлежал к диссидентам шестидесятых — восьмидесятых, то независимо от политической ориентации он бы сказал: «Я отсюда не уйду, пока меня не вытащат омоновцы, я так решил. Если кто-то хочет со мной остаться — пожалуйста, я никого не призываю. Просто сообщаю о своем решении». И он поступил бы честно. Но он говорит другие слова.
И не только левые так поступают. Я не знаю, может быть, и был 6 мая 2012 года отряд засланных казачков среди националистов, я это допускаю. Но когда камни полетели, это делали не только нанятые провокаторы. Понимаете? И это не есть хорошо. Те, кто занимал гражданскую позицию в шестидесятых — восьмидесятых, так бы не поступили. Среди нас не нашлось бы таких, это я вам точно говорю.
Вера Лашкова
Раньше все мы жили в коммуналках. Обитали в них разные люди, в том числе замечательные; они меня и воспитали. Я слушала их разговоры, как сейчас уже понимаю, критические. И настроения у меня складывались соответствующие.
Нужно сказать, что семья моя была фактически неполная, потому что отец жил в Смоленске и не хотел переезжать в Москву. А мама, которая обитала со мной в Москве, не хотела переезжать к отцу. Он лишь изредка появлялся у нас, навещал. Отец был довольно простым человеком, всю жизнь работал на железной дороге, был верующим, причем воцерковленным, пел в соборе и был всеми очень уважаем. Я уже не помню точно, кем именно он служил (кажется, дежурным по вокзалу), зато знаю, что его постоянно понижали в должности за то, что он ходил в церковь, угрожали. Тогда так боролись с верующими. Но отец не сдавался. И более того, оказывал сопротивление, стоял на своем. Может быть, от отца у меня такой характер, не знаю… Его, к счастью, так и не посадили.