Чтобы не думать постоянно о еде и холоде (а зимой там было страшно холодно), я вспоминал стихи. Но вообще я человек выносливый. Самая большая ошибка зэков в том, что им кажется, с ними кто-то бодается. Что командир отряда сидит и думает, как бы еще его наказать. Это, как ни странно, дает силы. Но правда состоит в том, что начальник даже фамилии твоей не помнит, ты для него никто, мразь. Никто бодаться с тобой не собирается, хочешь сдохнуть — сдохни. Исключения составляли те, чьи фамилии гремели на весь мир.
Про тюремный опыт написана не одна книжка. И тут есть два взгляда. Солженицын считал, что тюрьма — это некое духовное возвышение. А Шаламов, наоборот, говорил, что тюрьма — это один из миров расчеловечивания. Я больше согласен с Шаламовым. Очень все-таки тонкая эта грань. На мой взгляд, ничего возвышающего в тюрьме нет.
Когда выходишь из лагеря, первое ощущение помимо радости — это ощущение долга. У нас была зона, где камеру выводили на прогулку «без последнего»: это значит, что все выходят, а последнего укладывают и избивают до полусмерти. И вот это ощущение «последнего», оно не дает насладиться свободой. Это тяжело переживать, поэтому я решил написать книгу. Ощущение прошло на некоторое время, и мне стало хорошо. Но со временем все вернулось, и тогда я придумал журнал «Индекс / Досье на цензуру». Потом появилась другая книжка.
Вообще литература для меня — это самое главное. Книжки надо сохранять. А сохранять их можно только читая. Сохраняя книжки, мы сохраняем ценности, потенциальную возможность вернуться на какое-то время назад и попробовать прожить жизнь иначе.
Сейчас я понимаю, что надо бы написать книжку и ответить на вопрос: что это было и зачем все это было нужно? Самое точное определение — это было сопротивление, но сопротивление нравственное. В нем не было ничего политического. Это сопротивление вобрало в себя совершенно разных, несовместимых людей. Там были националисты, монархисты, даже сталинисты иногда. Но была общая для всех составляющая — это свобода слова. Лично я бился только за это. Статья девятнадцатая Декларации прав человека: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных».
Других целей я не ставил. Кто-то требовал еще свободный выезд; здесь, кстати, тоже была одержана полная победа. Но абсолютно общим ориентиром была свобода слова, которая давала возможность объединения самым несовместимым людям. Конечно, были люди и политически заточенные. Но никто не занимался созданием структур, разработкой новой конституции и так далее. Может быть, потому что никто не верил, что этот монстр падет.
Диссидентское движение напоминает мне воздушный шарик. Множество молекул бьются изнутри головой о стенки и держат форму. А потом вдруг происходит перераспределение, часть молекул больше не хочет травмировать свою голову и предпочитает отдохнуть вечером в кафе. При этом оставшаяся часть продолжает биться головой и держать форму шарика.
Вот это и была роль диссидентов. Они держали некий объем свободы. Потенциальный, возможный, желанный. Они держали представление о справедливости, нравственно сопротивляясь внешнему давлению. Как бы пафосно это ни звучало, они верили, что где-то есть вечное течение справедливости и правды, куда мы обязательно вольемся. Сейчас уже понятно, что все ушло водой в песок. Но тогда так казалось. И это было абсолютной ценностью.
Александр Огородников
Я из провинции, родился и вырос в городе Чистополь в Татарии, бывшей Казанской губернии. У меня советская семья, имеющая давние революционные традиции. Мой дед был комиссаром, его арестовали белочехи, когда брали Казань, посадили на «баржу смерти». Моя бабушка получила бумагу на его освобождение, но баржа курсировала по Каме и по Волге, и пока она нашла эту баржу, казнь уже совершилась. Его первым, поскольку он был известный человек, вызвали на палубу, подняли на штыки, сбросили в воду еще живого и расстреляли из пулемета «Максим».
Об этом моем деде, который играл довольно заметную роль в установлении советской власти в Казанской губернии, осталась масса документов. И это потом спасло уже моего отца. Когда он учился в лесотехническом техникуме в Мамадыше, у него в общежитии под подушкой обнаружили томик Есенина, и по атмосфере и установке 30-х годов он должен был быть арестован и отправлен в лагерь. Но то, что он сын погибшего за идеалы революции известного в тех местах революционера, его спасло; все ограничилось исключением из техникума. Потом отца, вступившего в комсомол, отправили на коллективизацию в деревню. И мужики, которые готовили «вилочное» восстание, потому что было уже невмоготу, должны были по логике вещей его уничтожить первым. Но они его просто вывезли — бабушки спрятали в телегу, закрыли сеном. Восстание потом было жестоко подавлено. Расстреливали всех, и в принципе люди заранее знали, на что шли. Но деваться было некуда.
К началу войны папа уже был студентом второго курса Казанского авиационного института и ему дали звание офицера, он командовал батареей гаубиц, прошел всю войну до Кенигсберга.
Мама тоже была обычной советской девушкой, ворошиловским стрелком. А дед по материнской линии был офицером в Первую мировую войну. Его ранило, и во время излечения в госпитале за ним ухаживал его денщик, который был из деревни и восстал там против православия. Такой деревенский Лютер — против фальши, мертвечины. Кончилось у них тем (а я даже потом ездил в эту деревню), что необразованные обычные мужики создали такой протестантский толк. Обаяние было настолько сильное, что этот денщик убедил моего деда стать членом общины, что довольно сильно изменило его жизнь. В советское время он ходил с длинными волосами, одевался очень строго, в таком старомодном несоветском стиле, носил шляпу даже зимой. Он был директором школы и преподавал там несколько дисциплин сразу. Его должны были, конечно, уничтожить, но опять сыграл человеческий фактор. Родитель одного из его учеников был сотрудником НКВД и, сильно рискуя, предупредил: «Вас должны арестовать». И когда уже пришли арестовывать, бабушка открывала двери, гремела там всякими задвижками, он ушел через окно в лес. Мама два года, будучи девочкой тринадцати лет, подростком, ходила якобы за ягодами, а сама носила ему провизию.
Потом мы, мальчишки, в этом дремучем нетронутом лесу на берегу Камы провалились в несколько землянок. Некоторые из них были хотя и давно заброшенные к тому времени, но хорошо оборудованные, с деревянными балками, поддерживавшими потолок. И по многим признакам я понял, что люди знали, что там скрывались от советской власти. Там были и со времен Гражданской войны, и раскулаченные, и вот такие, как мой дед.
А потом с началом войны стало уже не до деда. Он осторожно легализовался в другом месте. Тем более что он ведь не был арестован. И хотя мама прошла такую школу, она была обычным советским человеком. Мама, например, говорила, что родители от меня узнали об аресте Берии. Я пришел из детского сада и пропел им песню: «Берия, Берия потерял доверие, и товарищ Маленков надавал ему пинков». Только бабушка выбивалась из этого ряда. Она в свое время окончила гимназию, могла цитировать стихи по-латыни, по-французски. И это ошеломляло: нас ведь учили в школе, что до революции была абсолютная нищета, безграмотность, одна библиотека на всю губернию.
Я помню, как нам впервые повязывали пионерские галстуки. Это было на центральной площади Чистополя, майский торжественный день, залитая солнцем площадь, мы стоим, выстроенные в каре. Несколько старых большевиков перед нами сказали речь, нам повязали галстуки, и мы, как одно единое целое, единый организм, на одном дыхании говорим: «Клянемся!»
Став подростком, я создал вначале БОД — боевой отряд дзержинцев. Мы работали с хулиганами. Потом это переросло в БКД — боевую комсомольскую дружину. Вообще Чистополь был шпанистый город. Много людей съезжались из деревень, селились на окраине, возникали «шанхаи». Люди не ощущали себя горожанами, но уже теряли связь с деревней. Это рождало в них какую-то анонимную агрессивность. Вот мы с этим явлением боролись — с помощью собственных кулаков. И мы установили порядок в Чистополе, хотя это стоило жизни двум моим товарищам. О нас стали появляться статьи в «Комсомольской правде». Огромный Советский Союз, газета тиражом в несколько десятков миллионов, и на первой полосе: «Вахта мужества». Мы были будущей советской элитой. Когда наступали религиозные праздники, мы, конечно, организовывали пикеты, окружали единственную открытую церковь в Чистополе. Старушек мы пропускали, а когда шел кто-то из молодых, задерживали. Если он пытался пробиться, то нарывался на наши кулаки. Мы считали, что умрут старушки, умрет и Церковь.
После школы я работал токарем, около года, потом меня от горкома комсомола направили в местную номенклатуру, в учебно-спортивный отдел, я начал заниматься организацией спорта в Чистополе. А в это время рядом с нами открывалась большая общесоюзная стройка — Набережные Челны. Там начали строить завод по производству КамАЗов. Туда со всей страны ехали молодые люди, потому что были перспективы: строится город, легко получить жилье и работу. Мне предложили стать командиром отделения БКД, которое надо было создать в Челнах, с тем чтобы потом я стал секретарем комсомола в городе. Это была прямая карьера потом в ЦК. У меня была как бы идеальная биография.
Меня вызвали в военкомат, и после каких-то дежурных фраз военком ушел и появился человек с седыми висками и сонным взглядом, который мне предложил учебу: «Знаете, будет несколько особая учеба, вы не будете ни с кем переписываться, вы закончите закрытое учебное заведение». — «А что дальше?» — «Поедете учиться дальше. В Прагу, например». Для меня, восемнадцатилетнего мальчика из провинции, открывалась удивительная, чарующая перспектива. Тем более мы же романтизировали ГБ. Как командир БКД я сталкивался с чистопольским отделом КГБ, на меня там было, как я потом узнал, досье. А когда меня вызвали второй раз, чтобы услышать от меня окончательное слово, я почему-то им солгал, сказал, что рассказал маме. И на мне поставили крест, потому что я не могу держать тайну, сказали, что не прошел первое испытание.