Обычно организовывалась общая пресс-конференция на квартире, скажем, у Татьяны Ходорович или Петра Григоренко, приходили западные корреспонденты. Там собирались все, кто входил в круг и мог рассказать достоверную информацию. Академик Сахаров рассказывал что-то важное о правах человека, потом обязательно кто-то от еврейского движения, например Натан Щаранский, а потом кто-то еще, у кого было что сообщить, например я, когда мы заговорили о гонениях на религию.
Но первый раз арестовали меня за тунеядство. По новой советской Конституции была разрешена индивидуальная трудовая деятельность в сфере сельского хозяйства. А я на деньги почаевских монахов купил домик с садом под Москвой на станции Редькино, чтобы там была свободная территория. Написал прокурору, что хочу в соответствии с Конституцией быть индивидуальным работником в сфере сельского хозяйства, которого можно обложить налогом и так далее. Но мне отказали. За нами, конечно, следили. Арестовали за то, что не имею постоянной работы, дали срок год и отправили меня в Комсомольск-на-Амуре.
Долгий этап в «столыпине» до хабаровской тюрьмы. Очень долго сортировали, меня последнего вели по каким-то коридорам, заводят в камеру, лязг замков — и я вижу перед собой сорок полуобнаженных накачанных молодых мужчин, которые смотрят на меня как на чудо-юдо. Я говорю им: «Мир вам». В меня бросают тряпки: «Одевайся». В смысле отдай свою одежду нам и одевайся вот в эти грязные тряпки. Я говорю, что могу с ними поделиться частью своей одежды, но только добровольно. Они начали сбиваться в стаю, чтобы на меня броситься. Камера уставлена шконками, у меня за спиной дверь, а впереди узкий проход. Я думаю, что одновременно могут нападать два человека и какое-то время я смогу продержаться.
Собираюсь драться и вспоминаю о Боге: «Господи, что же мне делать? А может, дать себя избить?» И в этот момент человек, который сидел на шконках вверху, и было видно, что он царствует над камерой, спросил меня: «Ты сказал „мир вам“. А ты что, верующий?» Я ответил: «Да. Да, православный христианин». И он мне говорит: «Я слышал, что если православные христиане помолятся своему Богу, он им дает чудо. Видишь, вот сорок человек? Мы отрицалы. Нас собрали со всех зон сюда и ломают. Мы уже две недели не курим, у нас уши опухли без курева. Помолись своему Богу, чтобы он дал нам покурить. И тогда мы поверим, что твой Бог есть». И я, не раздумывая, обратился к ним с проповедью: вы отверженные, от вас отказалось общество, от вас отказались близкие, даже в зоне вы считаетесь отрицалами, но есть существо, которому вы всегда очень ценны и которое любит вас так, как никто вас в жизни никогда не мог любить, это — Господь Бог. И потом вышел на середину камеры и сказал старшему: «Подними свою братву, молиться будем». Они встают так нехотя, лениво, ухмыляясь, ожидая, что это мое дерзкое заявление ничем не кончится, а в тюрьме надо отвечать за каждое слово.
Что такое камера? Это шуба, от которой пахнет мочой, спермой, кровью. В воздухе разлиты ненависть и страдание, цинизм — это атмосфера ада. И я судорожно думаю, как в этом аду смогу донести какое-то там дыхание божественной любви. Я начал молиться и кожей спины физически ощутил, что в камере что-то происходит. И голос от меня как будто отделился, я слушал свой голос, звучащий уже не от меня. Потом я закончил эту импровизированную молитву и понял, что воцарилась абсолютная благоговейная тишина. И как только мы сели, в камере открылось окошечко и влетели две пачки папирос «Беломорканал». Ровно по одной папиросе на каждого.
И каждый мой новый срок, а я отсидел в общей сложности почти девять лет, был продолжением этого чуда. Я был в самых страшных камерах, потому что меня ломали, однако ни один волос не упал не только с моей головы, но и ни с чьей: при мне не было насилия.
Игорь Огурцов
Я бы не сказал, что в нашей семье мне передавался какой-то резко оппозиционный настрой. Просто и отец, и мать, и все мои близкие никогда не могли внутренне принять то, что происходило в нашей стране. В революции мы потеряли не больше, чем другие. По отцу у нас разные корни: и крестьяне суздальские, и рабочие, и дворяне, и купцы, и кораблестроители. Дед участвовал даже в постройке «Авроры». Правда, он не для того ее строил, чтобы она пошла к Зимнему давать сигнальный выстрел, а для того, чтобы она сражалась за страну в Цусиме. Дворянская линия с Украины: запорожская фамилия Кандыба известна с XV века, мой пращур не пошел с Мазепой воевать против Петра. А по линии матери — купеческий род, тоже известный, одни из основателей Царицына.
Отец пошел добровольцем на фронт, хотя имел бронь. Он командовал передовым отрядом дивизии, которая форсировала Большой Хинган. За это он был представлен к Герою Советского Союза, но не получил. Ему было накануне предложено вступить в партию, и он отказался в такой форме, которую они ему не простили. Ему сказали: «Вячеслав Васильевич, вам доверена такая честь — начинать форсирование Большого Хингана, вы командуете передовым отрядом — там и танки, и „катюши“. Почему вы не вступаете в партию?» Отец ответил: «Я никогда не буду ни молчать о том, с чем я не согласен, ни делать такие вещи, которые внутренне я отвергаю, поэтому я очень быстро вылечу из этой партии, так что лучше в нее не входить, лучше читать „Вход запрещен“, чем „Выхода нет“».
В блокаду мы эвакуировались. Мне было всего четыре года, дедушка был болен, и, конечно, мама, чтобы всех нас спасти, уехала на родину в Царицын — Сталинград. Получилось, что здесь умирали от голода, а там умирали от огня. Но мы оттуда сумели уехать последним пароходом. Через несколько дней после нашего отъезда немцы вышли к Волге и выехать уже было нельзя. А до этого был приказ Сталина не выпускать из города. То есть он понимал, что там будет ад, но если из города большинство эвакуируется, то Красная армия не будет иметь оснований стоять насмерть.
Многие говорят, что на наше поколение, особенно на тех, кто встал на путь сопротивления, очень сильно повлиял XX съезд. Это не совсем верно. Да, для некоторых он сыграл какую-то роль, как элемент складывающегося мировоззрения и определения своей позиции в жизни. Но после тех разоблачений, которые сделал Хрущев, восстали целые страны: Польша, Венгрия. И не потому, что Хрущев сказал то, чего никто не знал. Люди прекрасно знали. Когда немцы говорят: «Мы не знали, что там делалось», им еще частично можно поверить, потому что это длилось всего двенадцать лет и немецкий народ не подвергался геноциду — Гитлер совершал преступления на чужих территориях и в отношении других народов. Но у нас почти пятьдесят лет длился лютый террор, тотальная ложь. И конечно, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы этого не видеть. Тем более что я учился сначала на философском факультете, потом окончил восточный, были основания и возможности для размышлений.
Другое дело, что некоторые это как-то принимали и шли на компромисс сами с собой, потому что уже и родились при этом, и думали, что это навсегда. Значительно большую роль, чем доклад Хрущева, сыграло венгерское восстание, которое было всенародным и победоносным. Оно за три дня смело режим, который держал всех намертво. Внутри страны восстание победило; Венгрия была задавлена при помощи интервенции. И конечно, анализ венгерских событий расширил кругозор. То есть мы стали понимать, какая ситуация за пределами страны, за железным занавесом. Кроме того, мы видели, насколько единодушно нация отторгает эту систему, причем настолько, что готова драться по-настоящему, насмерть. Таким образом, целая цепь событий внутри и вовне формировала наше мировоззрение и давала надежду на победу. Хотя, конечно, мы понимали, что мы смертники. И все-таки мы продержались несколько лет, как не удалось ни одной группе после войны.
Мы понимали, что эта система искусственная, что она ведет в конечном счете к катастрофе, потому что не может меняться и эволюционировать. Только при таком настрое, что ты готов бросить железную перчатку в лик этой сатанократии и уже не думать, — только так можно было бороться. Наши шестидесятники, которые пытались выходить на площадь под лозунгом «Выполняйте ваши законы!», показали, что так не получится. Можно было сопротивляться только в подполье и только будучи готовым на все.
В наставлении № 2 ВСХСОН по конспирации было указано, как вести себя и в случае ареста, и в случае предательств. В частности, было сказано, как работать с теми, кого мы считаем возможным привлечь в соратники. Мы и продержались несколько лет, потому что все было тщательно разработано. Никогда не говорили: «Давай вступай в такую-то организацию!» Разумеется, «с улицы» нельзя было никого брать. Можно было привлекать или друзей детства, или по армии, или по вузу. Когда кто-то намечался в качестве кандидата, докладывали в отдел, отвечающий за кадровый состав и безопасность организации, и там либо давали добро на дальнейшую работу, либо говорили: «Оставьте этого человека, с ним работать нельзя». Если давали добро, то выдавали литературу.
В каждом подразделении у нас была стандартная литература — примерно тридцать работ. Библиотека была разделена на три части. Первая — те книги, за которые не давали срок, если вы с ними попадались. «Несвоевременные мысли» Горького, скажем, или «Один день Ивана Денисовича» — они расширяли кругозор, но опасности получить срок за это не было. После того как человек это прочел, чувствовалось, можно с ним дальше работать или хватит. Если он позволяет себе рассказывать антисоветские анекдоты, но не больше того, — все, этого человека оставляли в покое. Если же он шел навстречу, ему уже давали литературу, за которую можно было получить срок. Если он проявлял страх и сам хотел закончить разговоры, то с ним опять же прекращались контакты. А если он говорил: «Слушай, ведь я же не дурачок, вот ты мне даешь эти книги, я же понимаю, что их не в библиотеке берут, значит, кто-то делает это, кто-то рискует. А мы что же — только потребители, только почитать интересно? Давай что-то делать!» Тогда я отвечал: «Хочешь? Давай! Вот давай сейчас вдвоем распечатаем десять экземпляров этой книги фотоспособом». Если он делал это охотно, значит, дальше можно было сказать: «Слушай, нас же не двое с тобой. Есть организация. Готов ты вступить?» Если он говорил, что готов, его еще оставляли подумать на две недели. И только потом, если он не передумал, ему давалась программа, устав, и он принимался на одной из конспиративных квартир, писал анкету, принимал присягу и определялся в конкретное подразделение.