Когда все это закрутилось уже серьезнее, мы провели митинг, что, конечно, было запрещено. 14 апреля 1961 года на площади Маяковского собралось человек триста-четыреста. Было такое бурление. Разумеется, митинг привлек к себе внимание, тем более что он совпал с народными гуляньями в честь полета Юрия Гагарина.
В тот день звучали разные речи. Кто-то выступил со словами: «Я снимаю шляпу перед Юрием Гагариным, но мы должны чтить Маяковского». (Большинство считало его оппозиционным поэтом.) Кто-то действовал еще смелее. Когда читал стихи Аполлон Шухт, у него вылетела такая фраза: «Кукурузой сыт не будешь, сыт не будешь кукурузой». И вот это была уже крамола. Иронизировать над овощем, который пропагандировал сам Хрущев, нельзя. В то время партийные органы создали специальную дружину по борьбе с площадью — и для выявления неблагонадежных личностей. Сразу кто-то из дружинников закричал: «Хватайте его!» Шухта засунули в милицейскую машину, а потом кто-то сказал — и того, который в шляпе, тоже, он у них тут главный. Этим главным в шляпе оказался я. Нас отвезли в отделение, отобрали паспорта и велели явиться завтра.
А на следующий день привели нас прямиком на суд за хулиганское поведение и нецензурную брань. Дали по пятнадцать суток. Но я возмутился, поскольку никогда в жизни матом не ругался. И судья скинул мне пять суток. В 1961 году я стал выпускать журнал «Бумеранг», самиздатовский, машинописный. Там были стихи, проза, какие-то статьи. Потом был «Феникс», который мы делали вместе с Галансковым и Шухтом. Но осенью этого же года меня арестовали. Я тогда работал учителем; по дороге в школу ко мне подошли два милиционера и предложили пройти с ними. Я сразу сообразил, что к чему. В отделении я прождал час, сходил в туалет и выкинул лишние бумажки. Потом появился какой-то кагэбэшный чин и объявил, что есть ордер на мой арест по делу Ильи Бокштейна. Был такой еврейский мальчик, умный, начитанный, но больной, у него был страшный паралич.
Мы часто с ним спорили, потому что мы с Галансковым и Шухтом считали себя в тот момент анархо-синдикалистами и не хотели расставаться с социальной справедливостью. А Бокштейн был ярый сторонник западной демократии и держал совершенно крамольные речи. За что 6 августа его и арестовали. Что с ним одним делать, они не знали, вот и скооперировали нас, чтобы ордер на арест выписать. А дальше уже можно было его отдельно прессовать, на него достаточно было показаний.
Мне инкриминировали два выступления, одно — в котором я прошелся по Хрущеву, его реформам и перекосам, другое — против Октябрьской революции. Вместе со мной арестовали Эдуарда Кузнецова, у него выступлений вообще не было, но он встречался с Буковским, который прочел тезисы о расколе комсомола. Буковского тогда не тронули, а Кузнецова обвинили в том, что он его слушал. Это было смешно, конечно.
Статья у меня была 70-я, часть первая — антисоветская агитация и пропаганда. Срок до семи лет. Может быть, и не дали бы мне этот срок, но тут вклинилась следующая история. Анатолий Михайлович Иванов, за которого я тогда на себе тельняшку рвал и из МГУ вылетел, вышел из психушки и наладил контакты с участниками собраний на площади Маяковского. Там были национал-патриоты Михаил Антонов и Александр Фетисов. Они подкинули Иванову идею теракта.
Тринадцатого августа 1961 года Хрущев, как известно, построил в Берлине стену и на весь мир заявил, что если вы будете летать в наш Берлин, мы будем сбивать самолеты. Он провоцировал войну. А Иванов сказал, что в создавшихся условиях, чтобы предотвратить войну, надо убрать Хрущева. Ну обсудили и забыли. Прошло время, и этот разговор дошел до Юрия Галанскова и Вячеслава Сенчагова, был у нас такой активный соратник и друг, студент Плехановского института. Он к этой идее отнесся очень категорично, сказал, что если они совершат теракт, то тут же повяжут всех, ухнет демократия, закончится «оттепель» и начнется ответный террор власти. Вот из таких высокоидейных соображений он пошел в КГБ и дал показания, что площадь Маяковского — это сложное явление, там есть две группы людей: одна — хорошие советские граждане, которые просто заблуждаются в вопросах литературы и искусства, а другая — озлобленные сторонники насилия, которые не любят нашу власть. И тут он назвал наши фамилии: Иванов, Осипов, Кузнецов и Хаустов. Так мы с Кузнецовым получили по семь лет.
Я отправился в Мордовию и в апреле 1962 года прибыл в поселок Озерный. Потом в июне нас вывезли на другую зону, в поселке Явас. Там было две тысячи человек — и все политические, по семидесятой статье. Примерно в это же время Евгений Евтушенко написал стихотворение «Наследники Сталина»:
Наследников Сталина, видно, сегодня не зря
Хватают инфаркты. Им, бывшим когда-то опорами,
Не нравится время, в котором пусты лагеря,
А залы, где слушают люди стихи, переполнены.
Но надо сказать, лагеря совсем не пустовали. У нас из двух тысяч человек больше половины были ревизионистами. То есть людьми, которые критиковали марксизм-ленинизм, желая его улучшить. Меньшая часть была за западную демократию. И только три человека выступали с русских национальных позиций — Вячеслав Солонев, Виктор Поленов и Сергей Пирогов (не путать с известным марксистом-ревизионистом). Они изначально пришли с почвенническими взглядами.
Я прибыл в зону анархо-синдикалистом. Но со временем взгляды мои поменялись. Я восстановил православную веру, которая жила во мне с детских лет, но потом как-то затерялась. А тут я стал снова считать себя православным, причем, можно сказать, фундаменталистом. Потому что если уж я принимаю идею, то принимаю ее полностью, на сто процентов. Я стал монархистом и до сих пор им остаюсь. Еще я сторонник русского христианского национализма, о котором писал Иван Александрович Ильин, замечательный русский философ. Нельзя забывать, что наш национализм может быть только христианским, православным — за веру, царя и Отечество. Вот в мыслях обо всем этом я и провел семь лет.
Довольно ярким событием стала лагерная встреча с Игорем Огурцовым, который возглавлял Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа — ВСХСОН. Он и его соратники прибыли в зону незадолго до моего освобождения. Огурцов сформулировал социал-христианскую идею. Он говорил: мы отвергаем коммунизм, но отвергаем и капитализм как он есть и провозглашаем свой, третий путь, персоналистский, со ссылками на Бердяева и на философию личности. Нам нужна христианизация экономики, политики и культуры. Его идеи быстро распространились в зоне. И происходило это в тот мрачный период, когда Хрущев вел остервенелую борьбу с религией вообще и с православием в частности, каждый год закрывал по тысяче православных храмов, превращая их в склады и мастерские, и обещал показать нам по телевизору последнего попа.
Я освободился в октябре 1968-го. Год провел в Калинине (Твери). Потом перебрался во Владимирскую область. Сначала работал грузчиком на хлопчатобумажном комбинате, потом в Александрове работал пожарным. И эта работа, где я получал жалкие шестьдесят пять рублей, была очень важна. Потому что сутки я дежурил и трое отдыхал. Вернувшись с работы, я садился на электричку и ехал в Москву.
В то время среди московской оппозиционной интеллигенции появилось стремление к публичному выражению своих взглядов, но с опорой на Конституцию, где прописаны и свобода слова, и свобода печати, и еще много разных свобод. Так возникла идея 5 декабря, в День Конституции, проводить митинги у памятника Пушкину. И в этом же 1968 году начала выходить «Хроника текущих событий».
Я тоже решил, что свои правильные идеи нужно как-то распространять, и стал издавать журнал «Вече». Мы продержались три года, с 1971-го по 1973-й. В год выходило три номера — толстые такие кирпичи. Мы писали о православии и православной церкви; одним из самых важных авторов был священник Дмитрий Дудко. Потом, когда его арестовали и держали под следствием, он сделал всем известное заявление[5], но я не хочу его комментировать. Во время нашего сотрудничества он дарил мне только радость; он был настоящий русский священник с патриотическими взглядами.
Были и другие авторы, священник Георгий Петухов, например, или иеромонах Варсонофий (Хайбулин). Разные люди с нами сотрудничали, сидевшие и не сидевшие. Михаил Кудрявцев, историк градостроительства, написал нам прекрасную статью о разрушении памятников архитектуры в Москве. Мы писали не только о православии, но и о культуре, о философии. Хомяков, Киреевский, Достоевский, Катков, Победоносцев, Леонтьев — взгляды этих авторов мы освещали и старались распространять. Это и была наша цель. Конечно, попутно я все равно занимался правозащитной деятельностью, потому что имя мое стало известно и многие обращались за помощью. Но журнал был культурологический и придраться к чему-либо было трудно. Хотя им все равно удавалось.
Однажды я поместил в номер большую статью Антонова о славянофилах Хомякове и Киреевском. Казалось бы, девятнадцатый век, но у Михаила Антонова есть такое высказывание: «Октябрьская революция была большим благом для России. Несмотря на свои эксцессы, она спасла Россию от буржуазного маразма». Мне эта фраза самому не очень понравилась, но я был против цензуры. Тем более Антонов сидел в это время в психушке, мне его друзья эту статью передали. Я не решился эту фразу вычеркнуть. Именно ее мне потом и инкриминировали. Потому что эксцессов у Октябрьской революции быть не может, в ней сплошное благо и счастье. В обвинительном заключении так и было написано: «Осипов, пропагандируя якобы патриотические позиции, на самом деле в прямой и косвенной форме выступает против советской власти, искажая советскую действительность».
Тут нужно уточнить, что чуть раньше я закрыл журнал «Вече» из-за конфликтов в редакции. Это был март 1974 года. И как только я его закрыл, сразу возбудили уголовное дело. А три года, которые выходил журнал, меня вообще не трогали, никуда не вызывали и не допрашивали. Я издавал его абсолютно открыто, на каждом номере были напечатаны моя фамилия и адрес. Если кто-то с чем-то не согласен — приходите, поговорим, обсудим.