Многие диссиденты тогда уезжали — известные, с именами. И это производило, конечно, очень тягостное впечатление. Получалось, что люди, которые объявляли себя защитниками прав человека, что выглядело как взятые на себя обязательства, уезжали из-за угрозы личной безопасности. 1977 год был очень плодородный на отъезды. Отца, меня и брата вызвали на Лубянку. Я не пошел. Но они меня на следующий день на улице схватили и привезли туда. Потребовали выехать из Советского Союза в течение двадцати дней. При этом они считали, что делают царское предложение. В противном случае будет арест. И что гораздо хуже, было условие: мы должны уехать все вместе, иначе посадят брата. Они хотели от меня избавиться и сыграли через родных. Это была морально непростая ситуация, ситуация с заложником. Мы из нее благополучно выбрались, не уступили. Нельзя сказать, что было только одно общее желание: давайте останемся и вместе сядем. Никому не хотелось в тюрьму. Но все-таки мы остались.
Я брал на себя публичные обязательства, был в рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Это была открытая группа, мы публиковали бюллетени со своими домашними адресами. К нам приходили люди, которые подвергались политическим преследованиям, которых сажали в психушки. У меня к тому времени книжка уже вышла за границей, ее читали по радио. Все это было в достаточной мере публично. И мне уехать было бы некрасиво. Нельзя объявлять себя публичным человеком, а потом, как только какая-то опасность, сразу же сматываться.
А потом получилось так, что некоторые, когда поняли, что участие в диссидентском движении может стать трамплином для выезда, решили рискнуть и участвовали в этом движении именно для того, чтобы выехать. Это тоже было очень некрасиво. В нашей комиссии были жесткие условия членства: человек не должен был раньше подвергаться психиатрическим преследованиям, чтоб это не было самозащитой, и у него не должно было быть намерений эмигрировать. Чтобы нельзя было воспользоваться: «А вот мы сейчас примем участие, насолим власти, власть на нас обидится, будет раздражена, и скажет — валите за рубеж».
Конечно, это напряженная жизнь и долго так жить трудно. Но КГБ и не давало долго жить в таком напряженном состоянии, оно прятало нас в тюрьмы, и там жизнь была спокойнее.
Я знал, что против меня возбуждено дело. Капитан Орехов из московского КГБ передавал нам информацию, когда будут обыски или аресты. Один раз он даже проводил у меня обыск, но я тогда не знал, кто это. Передавал он нам сведения через одного диссидента, профессора Марка Морозова. Марка Морозова арестовали, посадили в Лефортовскую тюрьму, по-разному на него давили — и он сломался, дал показания и выдал Орехова. Это было очень серьезное дело. Его могли бы и расстрелять, но КГБ не стало раздувать дело, потому что это сказывалось на их репутации. Морозову дали смешной срок: два или три года ссылки в Воркуте, в европейской части России (и это по 70-й статье, которая предусматривала до семи лет!). А потом он решил, что он и кум королю, и сват министру, может делать что угодно. Слушая радио «Голос Америки», сидел и печатал на машинке «Архипелаг ГУЛАГ». Такая нормальная диссидентская работа в ссылке. Ему дали уже десять лет. Предатели никому не интересны, никакой заслуги у них нет. Не посчитались с тем, что он выдал Орехова. А какое может быть в лагере отношение к такому человеку? С ним никто даже не здоровался. Он сидел в камере с одним моим приятелем. Однажды приятель ушел на прогулку, вернулся — а тот повесился. Вынести предательство довольно тяжело.
Я получил пять лет ссылки, что было по тем временам невероятно мягким сроком. Мне как бы повезло, потому что меня должны были судить в 78-м году одновременно с процессом Гинзбурга в Калуге, Пяткуса в Вильнюсе. И Щаранского, по-моему, судили тогда же. Они любили устраивать суды в один день, чтобы рассредоточить диссидентские силы. Обычно все приходят к суду, а тут непонятно, куда лучше идти. Но я отказался от назначенного адвоката, а тот, которого я хотел, был в отпуске, и мне перенесли суд на полтора месяца. За это время разразился такой международный скандал в связи с этими процессами, что они, видимо, посчитали, что не стоит добавлять. Но это моя версия. На самом деле ведь никогда не понятно, чем продиктован приговор. Когда дают десять лет, как Гинзбургу, это понятно. А когда мягкий приговор, то это значит либо что человек сдался, а это был не мой случай, либо у них свои какие-то соображения.
Я отбывал Якутии, в Оймяконском районе. В стране больше трех тысяч районов, куда можно послать отбывать ссылку. Меня послали в самое холодное место Северного полушария. Впрочем, летом там жарко.
Сначала они мне не хотели давать работу по специальности — как медику. Потом я написал заявление в Государственный комитет по труду о том, что прошу зарегистрировать меня в качестве безработного. А при социализме безработный — это невозможно. А я же как ссыльный пользовался всеми правами обычного человека, никаких ограничений у меня не было, кроме того, что я не мог выехать за пределы поселка. Они не захотели лишних скандалов, тем более за границей в четырнадцати странах появился комитет в мою защиту. В конце концов дали мне работу по специальности, я работал как фельдшер, пока снова не посадили.
На меня завели новое дело, инкриминировав мне то, что моя книжка вышла на английском языке в Канаде. Я думаю, если бы ее переводили на другие языки, я бы вообще сидел до скончания жизни. Мне добавили «распространение самиздата», «выступления в прессе» (а я печатался немножко за рубежом). Это было перед Олимпиадой, когда всех сажали, высылали, отправляли в психушки. Из Москвы и Ленинграда целыми эшелонами высылали неблагонадежных людей — бомжей, людей без прописки или с каким-то сомнительным социальным статусом.
Для меня это было внезапно. Я не ожидал, что меня арестуют, потому что, казалось бы, и так уже в ссылке. Ко мне из Москвы в Якутию приехала невеста, мы поженились, сын родился. Когда меня арестовали, ему было четыре месяца. Они выбрали тот момент, когда, конечно, меньше всего хочется попадать в тюрьму. Я отсидел в тюрьме и в лагере три с половиной года.
Один надзиратель мне, можно сказать, спас жизнь. Я был полгода в карцере безвыходно, и он просто приносил мне хлеб. Когда была его смена, раз в два-три дня, он втихаря приносил мне буханку. У него брат сидел в Свердловске под расстрельной статьей. И у него была такая мистическая мысль, что он поможет заключенному и, может быть, кто-то так же поможет его брату. Это он мне потом объяснил. Вообще в гулаговскую систему отбираются самые нехорошие люди. Но всякая система дает сбой, и туда иногда попадают люди, которые не приспособлены для палаческой работы. Как правило, они долго там не задерживаются, система их выдавливает.
Когда начал рушиться коммунизм и на горизонте замаячила свобода, демократическое движение сникло. Силы были подточены арестами начала 1980-х годов. В 80-е КГБ нанесло тяжелый удар: прекратила выходить «Хроника текущих событий», которая была, я бы сказал, нервной системой всего движения. Последние три человека закрыли Московскую Хельсинкскую группу, которая стала к тому времени самым авторитетным диссидентским образованием. Многих посадили, сослали. Но гораздо хуже, с моей точки зрения, что с началом перестройки КГБ провело успешную для них операцию, когда политзаключенных уговаривали и принуждали писать прошение о помиловании. И в 1987 году большая часть политзаключенных — двести с лишним человек, которые сидели в политических лагерях, — в той или иной форме попросили о помиловании, что было, конечно, моральным сломом. Поэтому когда появилась возможность действовать легально и создавать партии, то у демократического движения уже не нашлось на это сил. Его не смогли сломить кнутом — и его взяли пряником.
Заключительная страница диссидентства печальна. Идеи о том, что остатки диссидентского движения станут костяком оппозиции, к сожалению, не оправдались. Я, честно говоря, очень надеялся на то, что это произойдет, потому что тогда диссиденты были достаточно авторитетны в стране. Они были легендарны. Это могло бы быть конвертировано в политическую деятельность и в создание партии, но не случилось, и в значительной степени, я думаю, из-за того, что некоторые из диссидентов решили встроиться в ту систему, которая создавалась тогда властями. То есть они решили попытаться менять систему изнутри, а не противостоять ей снаружи. Я думаю, что это была самая грандиозная ошибка вообще демократов, в результате чего демократической оппозиции в последние двадцать лет практически нет.
Арсений Рогинский
Вопрос моего отношения к системе сам собой решился еще в юношеские годы, когда я в шестнадцать лет поступил в Тарту. Мы не особенно тогда об этом думали, не было дискуссий, почему сняли Хрущева и чем Брежнев лучше или хуже. Таких пикейножилетских разговоров о политике я в те годы не помню. Мы считали, что занимаемся вполне важным и серьезным делом — наукой. И разговаривали мы больше про это.
Но потихонечку в Тарту приезжали люди из Москвы, и город становился важным интеллектуальным центром. Когда арестовали Синявского и Даниэля, это, конечно, докатилось и до нас. Но это не занимало всей нашей жизни, хотя не замечать это было невозможно. Мы наблюдали за процессами, мы ждали, когда освободят Бродского. Но мысли «ах, негодяи, несправедливо посадили» не было. Зато было много иронии и самоиронии. Мы часто говорили: «Советская власть существует для того, чтобы нас потешать», а от трагедии и патетики мы были далеки.
Однако на втором или третьем курсе меня вздумали исключить из университета. Но не за свободомыслие, а за студенческие пирушки. В Эстонии в этом смысле правила были строгие. Меня тогда вызвал Юрий Михайлович Лотман, мой учитель, и сказал: «Надо что-то делать, они всерьез собрались тебя исключать». И он придумал выход — я должен был вступить в комсомол, тогда сначала меня исключат оттуда, а потом уже из университета. На нашем большом курсе почему-то было очень мало комсомольцев. Я написал заявление, взял поручительство, но секретарь комсомольской организации серьезно мне ответил: «Арсений, ты не созрел». Но университет мне все-таки удалось окончить.