Народ возмущается. А я говорю: «Давайте напишем заявление прокурору». Это был тот случай, когда я выступил правозащитником, потому что понимал, что если будет бумага, виновных накажут и в конце концов у нас появится нормальная еда. В следственной тюрьме такие вопросы без рассмотрения не оставляли. Но сокамерники мои смотрели на меня как на сумасшедшего. А Славка взял миску с супом, подозвал этого парня, который еду разносит, и через кормушку, такое отверстие в двери, опрокинул ему на голову эту горячую тухлую рыбу. В камере восторг, парень орет, менты нас всех вытащили и дальше бог знает что происходило.
А ведь этот вопрос можно было решить в правовом поле, и я знал, как это сделать, но сознание требовало понятного наказания для человека, который сделал тебе гадость, принес испорченную пищу и, значит, был виноват. Вот это наше обыденное право, мы им пропитаны насквозь.
Весь смысл того, чем я занимаюсь сейчас, — это попытка не только исторического, но и правового анализа разного прошлого. Суть «Мемориала» в том, чтобы смотреть на прошлое через призму защиты прав человека, а на сегодняшний день — через историю, и так далее. Но если говорить о своем, личном, я не стал в те годы правозащитником, потому что не такой я, как Сергей Адамович или Лариса Иосифовна. Но хорошо, что идеи их живут и должны когда-нибудь уже победить. А для меня еще одной очень важной темой диссидентства было зарождение гражданского общества. Оно дает человеку независимость и отстаивает его права на реализацию своей жизни, дает ему ощущение свободы. Человек — единица истории, но самое главное для человека не быть униженным, сохранить себя и быть собой. Вот во всем этом и кроется символическое значение диссидентства.
Елена Санникова
Я воспитывалась в советской школе конца 1960-х — начала 1970-х. Когда нас принимали в пионеры, я еще вполне воспринимала эту пропаганду. А вот в шестом классе у меня начались проблемы. Нас, школьников, слишком накачивали этой пропагандой, и я почувствовала ее фальшь. Сначала мне сделали замечание, почему я не ношу пионерский галстук, и я на это резко ответила. Потом я закрасила контурную карту в черный цвет. Меня вызвали в учительскую и прорабатывали.
Кроме того, мой отец построил дом рядом с Москвой, и я начиная со второго класса жила в уединении на лесном участке и много читала. Особенно русскую классику. И красота природы, красота русской поэзии шли вразрез с официальной пропагандой, которую пытались вдолбить в нас в школе. Поэтому я почувствовала отвращение.
Родители понимали, что в стране происходит. Они, например, читали «Доктора Живаго» по-французски, потому что русского текста не было, а им удалось достать на французском языке. Но отец вступил в партию, потому что иначе его бы не выпускали за границу. Он в какой-то момент пытался со мной поделиться своей жизненной философией и убедить меня, что так правильно, что есть некий собственный, внутренний, автономный мир, который никак не должен соприкасаться с системой. Но не надо вступать с системой в конфликт, потому что это бесполезно. Конечно, он за меня волновался и переживал, когда я лет в четырнадцать уже пыталась написать что-то вроде листовок.
К тому времени, лет с двенадцати, я знала о сталинских репрессиях. Мой дед, отец мамы, работал в газете «Правда», я открыла его архивы и увидела газеты тридцатых-сороковых годов. На меня произвело впечатление изобилие упоминаний о Сталине в газетах, фантастическое, ненормальное восхваление. Потом я узнала о XX съезде, о том, что культ личности был разоблачен. А потом, когда я училась в седьмом классе, выслали Солженицына. Я к тому времени о нем знала только то, что есть некий человек, который изучает историю сталинских репрессий. И вот когда началась травля Солженицына, со мной и случился переворот: как так — писателя изгнать из страны? Я стала слушать зарубежные радиостанции. Узнала о том, что в стране есть политзаключенные. Узнала об академике Сахарове.
В своем окружении, среди школьных соучеников я чувствовала себя в одиночестве. Поколение шестидесятников — это люди, которые меня лет на пятнадцать-двадцать старше. А в нашем поколении нас были единицы, но мы как-то находили друг друга, обменивались самиздатом. Я еще школьницей сдружилась с Викой Любарской, у которой отец тогда сидел в мордовском политическом лагере. Мы искали и людей, мыслящих иначе, и запрещенную литературу. Постепенно в моем окружении появились верующие люди, религиозный самиздат, читали Бердяева, Свентицкого. Я крестилась в восемнадцать лет у священника Дмитрия Дудко. Когда отца Дмитрия арестовали, мы пытались организовать разные формы протеста в его защиту.
Первый год я не поступила на биологический факультет. А потом поняла, что все равно мне придется редактировать правозащитные материалы, печатать их на машинке, поэтому филология будет ближе и полезнее. И поступила в ближайший от Москвы Тверской университет на филологию. Когда я стала привозить в Тверь литературу, которая была мне доступна в Москве, она сразу начинала ходить по рукам. Один раз я увидела, как комсорг нашей группы на лекции читает под партой «Архипелаг ГУЛАГ».
В Твери я проучилась два курса. Мы там организовали небольшой кружок человек на десять по изучению текста Библии. Это носило чисто литературный характер. Но почему-то тверской КГБ всполошился. Они опросили всех студентов, которые хоть какое-то косвенное отношение к нам имели.
Официально меня отчислили с формулировкой «за неуспеваемость», придравшись к одному несданному экзамену. Но перед этим вызывали на беседу к декану в присутствии человека, который, скорее всего, был сотрудником госбезопасности, и профессора с кафедры атеизма. Основные претензии были, что я, советская студентка, посещаю церковь и изучаю текст Библии, да еще делюсь со студентами. А напоследок спросили, что я делала десятого декабря на Пушкинской площади, и перечислили имена диссидентов, с которыми я была знакома. После того как меня выгнали из университета, я еще год пыталась работать по специальности в Тверской области, наивно рассчитывала через год восстановиться. Но потом мне пришлось уволиться. Ко мне приехала подруга, и на вокзале нас задержали. А у нас с собой было самиздатовское издание воспоминаний Мандельштама, которое и изъяли. Когда впервые вещь, которая тебе принадлежит и которой ты дорожишь, изымают и не возвращают, это, конечно, производит тяжелое впечатление. Но после того, как я вернулась в Москву, уже ничто мне не мешало полностью погрузиться в правозащитную деятельность.
Я смотрю по судьбам других людей и разных групп. В среднем у всех было три года активной деятельности от ее начала до ареста. Восемьдесят первый год я считаю началом моей правозащитной деятельности. Восемьдесят четвертый год — год моего ареста. Ровно три года.
Началом своей серьезной правозащитной деятельности я считаю Инициативную группу защиты прав инвалидов. Я редактировала и печатала бюллетени, встречалась с инвалидами, брала у них интервью, обрабатывала их письма. Инициативная группа состояла из нескольких человек. Это Юрий Иванович Киселев, художник, который в детстве лишился ног. Он в пятьдесят шестом году устроил демонстрацию инвалидов-колясочников. А группу защиты прав инвалидов создал в 1978 году вместе с Валерием Фефеловым. Валерий Фефелов жил в Юрьеве-Польском Владимирской области. Он был парализован, инвалид-спинальник. В совсем юном возрасте он работал электриком, его послали ремонтировать высоковольтную линию, и при этом пьяные прорабы забыли отключить ток. Он упал. И с тяжелым переломом позвоночника его везли в коляске мотоцикла. Ноги были парализованы до конца дней. Его жена Ольга Зайцева тоже была членом инициативной группы.
Мы с ней ездили в начале 82-го года на Украину навестить инвалидов, которые присылали оттуда письма. В основном это были тяжелые инвалиды-спинальники, один из них был прикован к постели с переломом шейного позвонка. По официальной версии, инвалидов в СССР не было. Когда в Торонто на Параолимпийские игры пригласили советскую делегацию, кто-то из советских деятелей ответил: «А у нас в СССР инвалидов нет». Спорт, Параолимпийские игры были для советских инвалидов чем-то абсолютно недоступным. Советские инвалиды не могли самостоятельно выехать на улицу, потому что не было нормальных колясок. Ничего в системе соцобеспечения не было приспособлено для инвалидов. Разве что несколько санаториев на весь Союз. Очень тяжелое положение было у инвалидов детства — это была жизнь, близкая к тюремной. Мне пришлось редактировать кошмарные документы о том, что происходит в специальных лагерях для инвалидов. Этот документ вызвал сенсацию на Западе.
В 1981 году Юрию Киселеву сожгли дом в Коктебеле, который он построил своими руками. Это явно было в отместку: сотрудники госбезопасности намекали, что такое может произойти. Юрий Иванович просил меня, чтобы я вместе с ним поехала в Крым на пепелище. Там, в Крыму, меня первый раз и задержали, в санатории для спинальников недалеко от Евпатории, где я пыталась проводить анкетный опрос. Сотрудники местного КГБ меня держали в КПЗ три дня, непрерывно допрашивая. Проверили мои карманы, там у меня был маленький перочинный ножичек. Сотрудник госбезопасности спрашивает у прокурора: «Это можно считать холодным оружием?» — «Да, конечно», — ответил прокурор. Ношение холодного оружия — достаточное основание для задержания. Дольше трех дней без предъявления обвинения они меня не имели права задерживать: или возбуждайте уголовное дело, или будьте добры выпустить. Я заявила, что объявляю голодовку. Буквально через два-три часа меня посадили в машину и отвезли в симферопольскую психбольницу. Там были врачи-психиатры, которые как бы все понимали, но им нужно было сколько-то меня продержать. Через две недели меня отвезли в аэропорт, посадили на самолет и бесплатно доставили в Москву. Там я уже была свободна.
Постепенно кроме инициативной группы я стала заниматься другими делами, включилась в работу Фонда помощи политзаключенным. Мы с друзьями стали писать политзаключенным письма. Поздравляли сначала с Новым годом, потом с Рождеством, с Пасхой. К этому подключались и люди, далекие от всякого диссидентства, потому что было понятно: посетить без вины арестованного человек