а, осужденного — это благое дело. Завязывалась переписка, и из писем можно было добыть какую-то информацию, которую было важно предать огласке.
Первый обыск у меня прошел 3 февраля 1983 года. В этот день арестовали Сергея Ивановича Григорьянца. А у меня забрали много материалов, в том числе мои рукописи, дневники, которые были расценены как антисоветская агитация. С этого момента за мной уже началась слежка вплотную. Буквально ходили по пятам.
На лето я уехала в археологическую экспедицию в Свердловскую область на сезонные работы. И после экспедиции сделала попытку восстановиться в Уральский университет со своей академической справкой. И меня сначала приняли, то есть разрешили досдать недостающие экзамены, чтобы я могла быть зачислена на четвертый курс заочного отделения.
За день до ареста я позвонила в Уральский университет и спросила, приезжать ли мне на сессию, есть ли уже приказ о моем зачислении. На что мне девушки говорили: «Почему-то до сих пор нет. Вы пока не приезжайте. Но вы завтра позвоните». А назавтра меня уже арестовали.
У меня был знакомый, замечательный человек, украинец Иосиф Тереля, который сидел с самой юности, срок за сроком. То в лагерях, то в спецпсихушках. И в 1982 году он освободился из спецпсихбольницы Днепропетровска. Он был очень живой, яркий, общительный человек и очень интересно рассказывал. Так совпало, что он пришел ко мне в гости в тот день, когда умер Леонид Ильич Брежнев и был милицейский рейд по всем подозрительным квартирам. Пришел участковый, застал у меня Иосифа, задержал его, отвел в отделение. Я пошла вместе с ним, и Иосифа выпустили раньше, чем меня. Я предала этот случай огласке. Иосиф, побыв еще какое-то время в Москве, вернулся к себе во Львовскую область. А несколько месяцев спустя его арестовали по обвинению в тунеядстве. Предлогом для обыска у меня было как раз дело Иосифа Терели.
Я, конечно, написала заявление в прокуратуру с вопросом, на каком основании по делу о тунеядстве у меня изъяты материалы — литература и бумаги, не имеющие никакого отношения к этому делу. Но мне прислали ответ, что эти материалы отправлены в органы госбезопасности для решения вопроса о возбуждении уголовного дела. Я сильно возмутилась и написала пламенный текст в защиту Иосифа, адресовав его папе римскому. Это письмо было расценено как текст в защиту греко-католической церкви, потому что Иосиф был активный грекокатолик. А грекокатолическая церковь тогда была в подполье. Когда меня арестовали, Иосифа освободили, но вскоре снова взяли, и уже по политической статье.
Когда этим всем занимаешься, страха уже нет. Был только страх оказаться перед неизвестностью. Ведь были люди, которые не выдерживали следствия и начинали давать показания на других или просто признавали свою вину, писали чистосердечное раскаяние. Трудно было понять, почему они так себя начинали вести. Что же там такое происходит, что может сломать таких людей, людей высокого уровня, которых в трусости никак не упрекнешь? Вот перед этим был страх.
Когда меня арестовали, мне было двадцать четыре года, я жила с мамой и стареньким дедушкой. На следствии не били, наоборот, были очень вежливы. Но вели обычную игру в доброго и злого следователя. Роль злого следователя играл Владимир Сорокин. А у отца Дмитрия Дудко, по-моему, он же играл роль доброго следователя. Он залетал в кабинет, кричал, угрожал, уходил. Роль доброго играл совсем молодой парень, это было одно из его первых дел, Владимир Клатков. Я сначала вообще не давала показаний, не подписывала протоколов. Они мне стали пачками носить показания и чистосердечные признания разных людей, к которым я с огромным уважением относилась, но которые на следствии дали слабину. Например, за несколько месяцев до меня арестовали Юрия Александровича Шихановича. Я очень тяжело пережила этот арест, потому что Шиханович ко мне в гости заходил за несколько дней до этого. Они стали мне приносить протоколы его допросов. Предъявляли как пример хорошего поведения. Это нельзя было читать. А я с любопытством читала. Еще книги они мне носили — «ЦРУ против СССР» Яковлева, «Спираль из мины Солженицына» какого-то чешского автора. А я все охотно брала, потому что делать в камере было нечего, а так хоть почитаю. Это все оказывало подавляющее действие.
С ними вообще ни в коем случае нельзя вести никакой игры, потому что они все равно тебя переиграют. Я не признала своей вины. Я ни на кого не дала показаний. Но под конец следствия была в подавленном, угнетенном состоянии. Очень тяжелый момент был, когда я поняла, что арестовали Лину Туманову. По тому, как меня о ней спрашивал следователь, я почувствовала, что она арестована. Я написала заявление в защиту Лины, уже не помню, кому я его адресовала. Скорее всего, следственному комитету при КГБ. Когда у меня уже окончилось следствие и вот-вот должен был быть суд, меня вызвали. И следователь Сорокин мне так шутя сказал, что просьбу мою они выполнили и Лину Туманову выпустили. Это была очень злая шутка. Ее действительно выпустили. Но выпустили потому, что у нее была обнаружена четвертая стадия рака. Она умерла полгода спустя. Это была подлость.
Судили меня в октябре 1984 года. Следователь мне сулил семь лет заключения, статья 70 УК РФ — антисоветская агитация и пропаганда. Но дали всего год лагерей и четыре года ссылки. В Мордовии меня в основном держали в отдельных камерах, а с другими женщинами-политзаключенными мне удавалось поговорить только через забор. Поэтому закончила я лагерный срок в карцере: им не понравились мои попытки говорить с другими политзаключенными женщинами.
Ссылку я отбывала в Томской области. Из Мордовии привезли в Краснопресненскую пересылку, оттуда прямо к трапу и на пассажирском самолете доставили в Томск. Мы сидели в хвосте, от остальных пассажиров меня отделяли пустые ряды, два конвоира по бокам и один сзади. В томской тюрьме я провела еще десять дней, а потом в милицейском воронке меня доставили в поселок Кривошеино. Там я устроилась работать уборщицей в общежитии, в котором меня и поселили, на окраине поселка. Спустя полгода мне удалось купить на берегу Оби маленький домик в очень красивом месте. КГБ был этим недоволен: в общежитии за мной было легче следить. После общежития я работала уборщицей на фабрике, а потом в местном клубе. Милиционер, который за мной следил, приходил с целым нарядом каждый раз, когда ко мне кто-нибудь приезжал в гости из Москвы или из Томска. Если он не успевал проверить документы, то очень нервничал.
Я не могла выезжать за пределы поселка, иначе это уголовная статья — побег с места ссылки. Но могла звонить в Москву, что я постоянно и делала. Кроме того, у меня была большая переписка с московскими друзьями, с политзаключенными и с другими политическими ссыльными. В соседнем районе от меня в доме инвалидов был политзаключенный Юрий Романович Шухевич-Березинский. Сын генерала ОУН Шухевича. Его первый раз арестовали в шестнадцать лет, и он отсидел десять лет в тюрьме. Потом его снова арестовали и дали десять лет за антисоветскую агитацию и пропаганду. На воле он был всего три года. В ссылку он вышел уже слепым человеком, и его привезли в этот дом инвалидов. А за полтора года до моего ареста Сергей Адамович Ковалев мне подробно рассказывал о людях, с которыми он сидел. И была история, как он в камере чистопольской тюрьмы через простукивание поставил диагноз Юрию Шухевичу, который тогда начал стремительно терять зрение…
В Исправительно-трудовом кодексе был перечень причин, по которым человека могли временно выпустить из ссылки. В этом перечне был вызов по приглашению учебного заведения. Как только я оказалась в ссылке, я написала в Уральский университет, что по независящим от меня причинам не могла явиться на сессию, но сейчас я проживаю в Томской области и могу приехать. Они прислали бумагу, где было написано, что я могу явиться для решения вопроса о дальнейшем обучении. Но когда я с этой бумажкой пришла в милицию, начальник сказал: «Вы же видите по тому, как составлен текст, что люди прекрасно понимали, что вы не можете приехать». Я говорю: «Да, но вот закон. А вот приглашение из учебного заведения». Это был уже 1986 год, чувствовалось потепление, и на мои настойчивые требования, чтобы мне разрешили учиться, в конце концов сказали, что на Урал выпустить не могут, а в Томск могут.
Я поступила в Томский университет на заочное отделение филологического факультета и стал ездить на сессии. Паспорта у меня не было, но был маршрутный лист. Я должна была отмечаться каждый раз, приехав в Томск и вернувшись из Томска. Но по дороге и туда, и обратно я каждый раз заезжала к Юрию Романовичу Шухевичу в дом инвалидов. У него там была семья. Он женился на женщине, которая была не только слепая, но и парализованная. У нее была парализованная мать и тяжелобольная тетя. Он говорил, что когда его привезли в ссылку, он думал, что тяжелее его судьбы ничего быть не может. А тут он увидел людей, которым еще труднее, и нашел себя в том, что мог за ними ухаживать, хоть как-то облегчить их участь.
Я была просто потрясена, какие глубокие знания он получил, пока находился в заключении, особенно в области истории и литературы. Было ощущение, что разговариваешь с профессором университета, а не с человеком, который тридцать три года провел в тюрьмах и лагерях.
В начале 1987 года ко мне приехали на милицейской машине и доставили меня в какую-то местную официальную инстанцию. Там женщина-прокурор предложила мне написать прошение о помиловании. Я говорю: «Извините. Я же вину свою не признала. Как я могу?» — «Напишите просто, что просите, чтоб вас освободили». Она так настаивала на том, чтобы я хоть что-нибудь написала, что у меня появилось отвращение. Я ничего не написала и поэтому пробыла в ссылке лишний год. Указ о моем освобождении датирован первым декабря 1987 года. Этим указом освободили меня и Татьяну Великанову. На тот момент мы оставались двумя последними женщинами, отбывающими наказание по политической статье.
В Москву я вернулась в феврале 88-го года. Это была другая Москва, которая на меня произвела гнетущее впечатление, потому что люди были в эйфории, спорили в каких-то дискуссионных клубах, радовались, появлялись партии, как грибы росли какие-то полусамиздатские новые издания. А я еще не отошла от всего, что пережила в ссылке. И я знала, что Москва — это какой-то островок, а вся страна продолжает жить той жизнью, которой она и жила. В стране не меняется ничего, изменилась только московская атмосфера. Мне пришлось постепенно привыкать к свободе.