Правозащитная деятельность — это защита человека от власти и от несправедливости. Я нахожу в этой деятельности исполнение христианской заповеди о милосердии — защитить гонимого, посетить человека, который находится в темнице без вины. Когда я освободилась, я поняла, что мне от этого никуда не уйти, что это моя судьба.
Меня, повторюсь, освободили из ссылки в декабре 87-го. А летом в то же Кривошеино сослали литовского священника Сигитаса Тамкявичуса. Поскольку я по делам учебы приезжала в Томск, то заглядывала к отцу Сигитасу, мы подружились. К нему приезжали прихожане из Литвы и останавливались в моем домике. Как-то я приехала в очередной раз в Кривошеино, а отец Сигитас в больнице. Его устроили работать на ту же фабрику, где я работала, а у него здоровье было плохое после четырех лет лагеря. Посещение отца Сигитаса в больнице подтолкнуло меня к тому, что я стала выпускать бюллетень «Страничка узника» и писать о людях, которые остаются в заключении. Стала встречаться с людьми, которые освобождаются, брать у них интервью, обрабатывать их и печатать. Бюллетени я издавала регулярно, раз в квартал, и передавала на Запад, их читали на радио «Свобода». В основном там были публикации о судьбах, личные истории, которые я предавала огласке.
Мой главный опыт противостояния советской власти — невозможность не делать. Между прочим, это не в шестидесятые, не в семидесятые годы в Советском Союзе возникло. Эти настроения прекрасно описаны и выражены, например, в поэзии Некрасова. Чувство глубокой ответственности. Когда понимаешь, что то, что происходит рядом с тобой, ни в коем случае не должно происходить, появляется острое чувство вины, которое нелогично, которое невозможно объяснить умом, потому что ты невиновен. Нет вины перед венграми, чехами, Афганистаном. Вины перед ребятами, которых туда посылают воевать. Вины перед людьми, которых арестовывают: ты на воле, а они сидят. Но ты эту вину постоянно ощущаешь. И понимаешь, что лучше что-то делать и жить дальше, чем постоянно пребывать в этом угнетенном и подавленном состоянии.
Маша Слоним
Я родилась в Доме на набережной. Дедушка мой к этому времени уже не занимал высоких постов. Но квартиру оставили за ним до самой смерти[9]. К высшей партийной элите наша семья никогда и не относилась. У нас была странная семья. Бабушка моя — англичанка. Друзья у них с дедушкой, конечно, были, но вся эта кремлевская тусовка была им чужда. А я вообще росла уже совсем в другой атмосфере. В конце 1951 года дедушка умер, и в Доме правительства мы больше не появлялись, жили в обычной квартире. Папа мой был скульптором, а мама художницей, переводчицей. Так что я выросла скорее в творческой семье, нежели в элитарной.
Меня воспитывала бабушка-англичанка, она была настоящим демократом и старалась мне привить свои взгляды. Она скрывала от нас, что дедушка занимал какой-то высокий пост. Помню, как однажды я пришла домой и спрашиваю: а правда ли, что дедушка был министром иностранных дел? Она отвечает: нет-нет, всё врут. Бабушка оберегала нас от всего этого, даже за город увезла. Мы в Дом правительства приезжали, только чтобы ванну принять. А все остальное время она воспитывала нас вдалеке от столицы, чтобы не заразить этой советской пошлостью. Дома какие-то антисоветские разговоры, конечно, были. К тому же мы много читали. Это тоже сильно влияет на мировоззрение. Плюс дух независимости, который передался, я думаю, от бабушки и от мамы. Так что в старших классах мне уже сильно не хотелось в комсомол. Но надо было вступать обязательно. К тому же мой классный руководитель очень меня любил и хотел, чтоб я показала всем пример. Он даже подал за меня документы, но в день, когда надо было идти за комсомольским билетом, у меня началась страшная мигрень. Настоящая, впервые в жизни. И я никуда не пошла. Думала, так оно и обойдется с комсомолом, но не вышло, билет мне все-таки вручили.
А сначала ведь (и довольно долгое время) в комсомол меня не принимали. Из-за, так сказать, флешмоба, который я организовала в школе. Это было в день, когда Гагарин полетел в космос, мы выскочили из школы через окна и направились на Красную площадь. Добираться приходилось по крышам, потому что улица Горького была забита, невозможно прорваться. До площади мы добрались, но получили серьезный выговор за сорванные уроки.
В конце пятидесятых на площади Маяковского начали читали стихи, я тогда училась еще в школе, но пропустить такое не могла. Помню, как читала там Цветаеву и как потом брандспойтами разгоняли народ. Там был Юра Галансков с его «Человеческим манифестом»: «Министрам, вождям и газетам — не верьте!/ Вставайте, лежащие ниц!/ Видите, шарики атомной смерти/ у Мира в могилах глазниц/… Идите и доломайте/ гнилую тюрьму государства!»
В общем, тогда уже началось какое-то брожение в умах. И друзья появились соответствующие, не диссиденты, но близкие к ним: слависты, поэты. Потом случилась Чехословакия, которая всех потрясла. Мы искренне радовались за чехов, за их Пражскую весну. Поэтому, когда туда ввели советские танки, рухнули все наши надежды. Когда в Прагу вошли наши танки и мама узнала об этом, она ехала в лифте и плакала. Соседка спросила ее: почему вы плачете, Татьяна Максимовна? Мама говорит: вы что, не слышали про советские танки в Чехословакии? И соседка совершенно искренне удивилась, она не могла поверить, что это может кого-то расстроить до слез. А я после Праги осознала, что власть нашу ненавижу и не могу ей этого простить.
Брат[10] тогда вышел на площадь. Вместе с Наташей Горбаневской и остальными. Я, конечно, ничего не знала о демонстрации. У меня на тот момент был маленький сын, и если бы информация дошла до меня, это была бы большая дилемма — идти или не идти. Но скорее всего все-таки нет. Хотя Наташа вот пошла с малышом.
У меня к этому времени уже сложился какой-то круг общения. В Абхазии мы отдыхали вместе с Аликом Вольпиным. В конце шестидесятых я познакомилась с Гариком Суперфином. Моя мама дружила с адвокатом Диной Каминской. Правда, совсем плотно общаться с диссидентами я начала уже в семидесятых, после процесса; подружилась с Наташей Горбаневской. Помню, как она посылала меня в Питер, ей было опасно ехать, а там в «Детском мире» продавалась писчая бумага, идеальная для самиздата, очень тонкая, но качественная, белая. Я набила ею целый рюкзак и чемодан. Меня кто-то встретил тогда на вокзале, чтобы помочь и перехватить груз. Вот так все и началось. Сама я никогда не печатала, только фотографировала. У меня школа была с фотоуклоном, и дома мы оборудовали небольшую лабораторию. И когда стали появляться книжки, я их переснимала. «Архипелаг ГУЛАГ», «Доктор Живаго», тамиздата много было. Что могла, то и снимала. А потом стала передавать иностранным журналистам письма, «Хронику текущих событий».
У меня был приятель, американец Джерри Шехтер, шеф бюро «Тайм». В начале семидесятых он уже отработал свой срок и уехал. Но через какое-то время вернулся, и я ему передала несколько пленок стихов Бродского. Это была очень интересная встреча, как в шпионском романе. Мы встретились у телеграфа, он был в длинном плаще. Мы шли к улице Герцена, и я сунула ему в плащ эти отснятые пленки. И в тот же свой приезд он увез рукопись воспоминаний Хрущева. Но ее уже не я передавала.
Западло было жить по их правилам, честно говоря. С этого ощущения все и началось. Я стала подписывать письма, ходить на Пушкинскую площадь в День Конституции, что-то передавала на Запад, что-то нагло диктовала по телефону, протесты, заявления. Мы не боялись. В отличие от родителей, у которых была эта память арестов, мы были непуганым поколением.
Я никогда не была в самом центре событий, в ближнем круге, скорее на периферии. Но когда все меньше и меньше людей оставалось на воле, когда круг сужался, получалось, что и от тебя теперь многое зависит. Нужно было и передачи собирать, и материалы передавать за границу. Вот так я и втянулась.
Папа волновался тихо. А мама была на нашей стороне и тоже довольно много помогала. Она дружила с мамой Владимира Буковского, Ниной Ивановной, и, конечно, была вовлечена в процесс.
Однажды у нас дома Наташа Горбаневская печатала «Хронику», а я восхищалась тем, как быстро она умеет это делать. К тому же Наташа была потрясающим редактором. Она собирала цельные выпуски из множества клочков бумаги, которые приходили из лагерей.
Вот так однажды мы целую ночь печатали эту «Хронику» на какой-то шуршащей папиросной бумаге, а утром надо было ее развозить. И я в шесть утра ловлю такси на Бутырском валу, запихнув штук десять экземпляров под куртку. Смотрю, останавливается черная «Волга», а в ней какие-то милицейские чины впереди сидят. Но отказываться уже как-то неудобно, я села, шурша этой самой папиросной бумагой. Сидела и боялась пошевельнуться, потому что любое движение — и бумага шелестела, мне казалось, это было очень громко. Но, наверное, они не слышали, да и в голову им не пришло меня в чем-то подозревать. Хотя я-то думала, что за мной специально машину подослали. А они меня довезли, взяли деньги и попрощались. Но я на всякий случай адрес все равно другой сказала, чтобы они меня на квартал раньше высадили. Вот так смешно мы развозили «Хронику». Конечно, слежка велась постоянно. Когда Солженицына выслали за границу, у нас была такая операция под названием «Библиотека». Мы по очереди приходили в его квартиру с сумками и выносили книги. Я очень хорошо помню микроавтобус, который тогда за мной ездил. Поэтому я набивала сумку памперсами, тогда они временно вдруг появились, а у Наташи был малыш, Степа, и я делала вид, что везу памперсы. А потом я их выгружала и тащила уже целую сумку книг.
Потом я и маленького сына в это втянула, и это было ужасно. Он выглядывал в окно и докладывал — стоят или нет. Ребенку же ничего не будет… Он вообще был в курсе всего этого дела. Когда моего друга Гарика Суперфина стали вызывать на допросы, квартира была на прослушке постоянно. Потому что он приходил с допросов, я его расспрашивала на кухне. Один раз он что-то такое забыл, и я пошутила, мол, ты в следующий раз возьми с собой маленький магнитофончик для записи. А потом он приходит на очередной допрос, и ему говорят: так, Суперфин, магнитофон на стол. Потом кто-то даже нашел у нас на чердаке прослушивающее устройство, такую маленькую коробочку.