Но сейчас перед моими глазами не полотно. Живой лес, в который попадаешь, только выйдя из Лериного дома, колышется сдержанным разноцветьем, зовет всплесками утреннего восторга птиц, которые умеют радоваться солнцу изо дня в день, каждый раз воспринимая его как чудо. Моня поселили в лесную сказку не то чтобы насильно, но возражений сестра и слышать не хотела. И я понимала, что она боится оставлять меня со своим будущим ребенком наедине, в замкнутом пространстве московской квартиры, по которой еще бродят призраки, а за окном несется целый поток машин, извергающих клубы газов. Лере позарез нужно было контролировать, что я ем, и пью ли витамины и фолиевую кислоту, высыпаюсь ли, не слишком ли много работаю.
Отлучить от последнего совсем ей не удалось, даже поселив меня в своем доме. Новый роман рвался из меня так неудержимо, что я могла бы не расставаться со своим ноутбуком вовсе, если б Лера не умоляла меня на грани слез:
— Ну, пожалуйста! Тебе необходимо гулять! И сидеть нельзя так много — плацента прирастет.
— Бред! Что она — там и останется?
— Ее потом придется удалять, тебе это надо?
Не надо. Мне вообще не терпится покончить с этой историей поскорее и вернуться к своей жизни, в которой никто не толкает меня изнутри, не мешает дышать, не мучает изжогой, Лера умиляется:
— Лохматенькая будет!
Уже знает, что будет девочка, чего и стоило ожидать, с нашей-то наследственной склонностью первыми производить «нянек», обреченных на украденное детство. Утешает лишь то, что этому ребенку никто не причинит такого зла: у Леры с Егором детей и быть не может, а я на повторный эксперимент не решусь. Все ощущения запротоколированы, на несколько книг впечатлений хватит…
Эту — об одинокой… нет, свободной женщине, которую северным ветром занесло в Швецию, — начать удалось не сразу. Лера чуть ли не прятала ноутбук, причитая, что в первые месяцы беременности его излучение может навредить плоду. Потом — пожалуйста, хотя тоже в меру, но нужно выждать месяца четыре. Сторговались на трех с половиной, иначе я с ума сошла бы. Сестра позволила мне только синопсис сочинить и отправить в издательство, чтобы договор заключить. Если все получится, они должны появиться на свет одновременно — ребенок и книга. Девочка, которая мне не нужна, и роман, что всю душу мою вобрал…
Теперь уже не только написан, но после двух корректур проверен, обложка придумана, остались типографские дела, и я, и издательство свое уже сделали. Леннарт стал фактом литературы, среди живых его для меня больше нет. Описан до малейшей черточки, до тоненького солнечного волоска… Окутан придуманной болью, в которую самой верится, когда перечитываю, хотя помню, что не было ничего подобного. Ну, может, мгновенье обиды, отчаянья… Но Москва неудержимым ледоколом разнесла едва наметившийся холод, и меня саму вернула себе, извлекла наружу, как археологи того бедного мамонтенка, которого выколупывали из айсберга. Только в отличие от него я осталась жива.
Лера нагоняет меня на лесной тропе. У нее сегодня выходной, хотя она и в будние дни не особенно много времени посвящает своему мебельному салону. То ли меня боится оставлять без присмотра, то ли ее вообще не очень тянет туда. Мы с ней из разного теста, даром что сестры. Она — не трудоголик. Она — солнечный луч, прозрачный и теплый, но не способный принадлежать только чему-то одному.
— Как хорошо!
Сестра всегда начинает разговор этим восторгом… Сама замечает или нет?
— У каждой птицы свой голос, — замечаю я. — Они все разных пород, или, скажем, два внешне одинаковых соловья могут петь по-разному?
Она беспечно трясет головой:
— Понятия не имею! Мы вообще так мало знаем о мире…
— Еще меньше о самих себе. Вот ты уверена, что в тебе проснутся материнские чувства к ребенку, которого даже не ты родила?
Остановившись, Лера прижимает ладони к моему животу, поглаживает его, ловит задергавшуюся пяточку, которая мне кажется неестественно острой. Мне это все не слишком приятно, и больно, когда девчонка бьет по ребрам, но я терплю ради того, чтобы полюбоваться тем, как светится лицо моей сестры, когда она общается с тем, кто поселился внутри меня. В ее улыбке столько нежности, что глупо повторять свой вопрос, на который словами она не ответила. Не сочла нужным.
И мне уже не хочется говорить ей о том, что любить еще не родившегося ребенка — дело нехитрое! Вот когда в десятый раз придется подняться ночью и, не открывая глаз, на ощупь попытаться снять подгузник, исходящий острым, тошнотворным запахом, как удержать в себе злость: «Да уснешь ты когда-нибудь или нет?!»?
А потом, отупев от недосыпания, надеть тот же грязный подгузник снова и сходить с ума от крика ребенка, все еще чем-то недовольного… И петь бесконечные колыбельные, которые так въедаются в мозг, что начинаешь мурлыкать их даже без необходимости… И часами таскать ребенка на руках, потому что в кроватке он орет так истошно, что ужас охватывает… В этом адском кошмаре какая любовь не перегорит?!
Но я не собираюсь путать сестру раньше времени. Я уже загнала ее на сайт childfree, она прочитала все и не испугалась. Даже улыбнулась мне, внезапно поднявшись до уровня булгаковского Иешуа:
— Эти несчастные люди не знают, что такое любовь.
— Как можно любить того, кто ничего собой еще не представляет?
Я любила в своей жизни только тебя. Но ты-то был личностью! Ты заслуживал любви не только моей — всеобщей, хотя ее ты не дождался. Сейчас твоим именем называют литературные объединения, в которые я, конечно, не вхожу. Но при жизни тебя любила только я. Твои жена с сыном существовали где-то за гранью нашего мира, я никогда их не видела. А ты не рассказывал…
Был ли мальчик, ради которого я принесла себя в жертву, которому уступила тебя? И не тогда ли впервые вспыхнуло в душе мрачное: «Ненавижу детей!»?
Лера тогда отговорилась банальностью:
— Любят ведь не за что-то. Любят необъяснимо.
Я даже не стала подтрунивать над ее глубокомыслием, над ее почти религиозным приятием мира, который вообще-то не заслуживает любви. Ей хорошо жилось, прикрывшейся такой философией: младшая сестренка, у которой никто не висел на шее все детство.
И сейчас, догнав меня в лесу, она пытается поделиться своей безотчетной радостью, которая сродни идиотизму:
— Смотри, уже почти июль, один день остался, а листва совсем свежая!
— Потому что каждую ночь льет дождь. Ты не заметила?
— Нет, я крепко сплю, — отозвалась сестра так же радостно, великодушно позволив мне почувствовать себя старой девой, которая даже не знает, как спится после любви.
Преступно похожий на Леннарта мужчина с русским именем и волосами скорее русыми, чем светлыми, каждую ночь нежит мою сестру, усыпляет поглаживаниями, шепотом… Но это не может задевать меня. Я ведь уже договорилась с собой, что Леннарт отошел прошлому, стал больше моим архивом, чем человеком пары дней, пары важных дней… А этот… Он даже не Леннарт…
— Но я замечала, что газон с утра влажный, — говорит Лера.
— Наблюдательная ты наша, — говорю я голосом Гафта, и это смешит ее.
— Ты поднахваталась у своих актеров!
— А они у меня.
Ее белесые с утра ресницы быстро бьются, это значит, что сейчас она заговорит о чем-то заведомо неприятном. От актеров вообще нетрудно перекинуть мостик к Власу Малыгину, и я отвечаю, опередив ее вопрос:
— Влас уже давно выпал из моей жизни, не трудись…
— Он знает? — Лера глазами указывает на мой живот.
— Зачем ему знать? Его это никаким боком не касается.
— Все же вы…
— Не «мы», — перебиваю я. — Есть только я.
— Вот! — выкрикивает она неожиданно тонким голосом. — В этом ты вся! Есть только ты, и тени вокруг.
Мир меняется со взмахом ресниц: нет больше ни зелени, ни солнца, все в серо-коричневой дымке, как на том самом полотне Каррьера, которое открыло мне, что в наших душах больше смутного, чем определенного. Но себя я не вижу со стороны… Вот и получается, что есть только я и тени вокруг…
И все же я говорю сестре:
— Я рожаю тебе ребенка, а ты считаешь меня законченной эгоисткой!
— Но разве это не так? — спрашивает она, уже успокоившись — так же внезапно, как и вспыхнув.
Я думаю, что из нас двоих это Лера ведет себя как беременная. Она стоит напротив меня, вся длинненькая и тоненькая, какой всегда была в сравнении со мной, хотя и младше на четыре года. Но сестра переросла меня уже в начальных классах, хотя особенно рослой так и не стала. И все же всегда получалось так, что это Лера заглядывает мне в рот, а я велю ей делать то-то и то-то и вести себя так-то… Судя по тому, как удачно сложилась ее жизнь, младшая сестра внимательно слушала то, что я говорила.
Однако сейчас она не слышит меня и повторяет, глядя поверх моей головы:
— Влас…
— Неужели тебе…
Но Лера не дает мне договорить. Схватив за плечи, она поворачивает меня лицом к дому:
— Там Влас!
— О господи!
Почему я вдруг спряталась за нее? Если Малыгин добрался сюда, ему никто и ничто не помешает найти меня… Только зачем?!
Мысли скачут огненными шариками, сталкиваются, разлетаются, испепеляя друг друга. Лера спохватывается:
— Я свое пузо не надела!
Теперь ей впору прятаться за меня, ведь посторонним без накладного живота сестра давно не показывается. Легенда должна хоть чем-то подтверждаться… Я уже месяцев пять не выезжаю в Москву, все дела решаю через Интернет или по телефону. Отговариваюсь тем, что пишу книгу, хотя она уже сдана в набор, а новой пока нет даже в замыслах. Но все знакомые давно знают, что я способна уйти в «творческий запой» с головой, и пытаться вытащить меня в свет бесполезно. Даже Элька не пристает ко мне, если я говорю, что работаю, знает: меня несет так, что смазанных физиономий тех, кто остался на берегу реальной жизни, даже не разглядеть.
На самом деле все вовсе не так запущено… Поскольку на роман никак не уходит меньше трех месяцев, за это время я, по любому, как говорит Влас, отвлекаюсь и на общение, и на секс, и на решение тех насущных мелочей, которые без меня так и будут плавать на поверхности поплавками и моз