Замков в избах не было, жители были приветливы, не насторожены и доброжелательны, несмотря на набеги писателей и художников, громко известных в стране своими именами, а не только наворованными в этих (и других) местах коллекциями икон из не закрывавшихся (кто из храма вынесет?) церквей и выменянных у детей, которые за невиданную тогда жвачку тащили «доски» из родного дома.
Почтальон тетя Устина Козулина, высокая, седая, в черном форменном пиджаке, выглядела строго, пока не улыбнулась:
– Что пришел, парницёк? (Она была из цокающей деревни.) Кина не будет, механик рожать поехал.
– Сбираю сказки, песни, плачи на магнитофон.
– А про леших интересно? Тогда подожди меня. Пойдем к Митрофановне. Она говорка.
Я вышел на улицу. Дети с осторожным любопытством выглядывали из-за угла избы и со смехом прятались, стоило посмотреть в их сторону. Постепенно то один, то другой стали осторожно приближаться. Потом пара пацанов с визгом помчалась мимо меня, причем один – поставив руки в боки. Босоногая беленькая девчушка с чумазой мордочкой подкралась сзади, крикнула: «Дядя!», засмеялась и убежала прочь, разбрасывая коленки в разные стороны.
Я достал фотоаппарат, и дети с любопытством бесстрашно выстроились в линейку. Все-таки интересно.
– Тебя как зовут? – спросил мальчик лет четырех в вельветовых коротких штанах, из-под которых виднелись голубые чулки.
– Юрий Михайлович, а тебя?
– Николай Егорович Гирейный, – сказал малыш, слизывая соплю. – Откуда ты?
– Из Ленинграда.
Все рассмеялись. Они не знали такого города и думали, что я шучу. Подбежали еще две девочки, поднимая пыль босыми ногами.
– Пойдем с нами, мы тебе покажем могилу зайца.
В перелеске рядом с укутанным пеленами старинным деревянным крестом, в который врезана латунная иконка, дети нашли неживого зайца и похоронили его, чтоб лиса не обидела. На холмике лежали еловые шишки.
Из почты вышла тетя Устина с почтальонской дерматиновой сумкой.
– Пошли к Митрофановне.
– О моей жизни можно написать вот такую библиотеку. – Бабушка (Митрофановна) подняла ладонь сантиметров на пятнадцать над столом бедной избы, на полу которой на тюфяке с простынкой лежал парализованный старик. – Вышла я замуж рано. Жили не тужили. Потом повесился. Тут этого много. Второй муж застрелился. Третий сошел с ума. Так что уж!
Маленькая, розовощекая, с грудью, заполнившей до пояса верхнюю часть платья, колышущейся, словно вода в огромной грелке, она все время двигалась и говорила. Поставила самовар. Пришла соседка Анна Степановна со своим сахаром и шаньгами.
– У нее тоже муж погиб на фронте, а сын утонул на сплаве.
Соседка кивнула.
– А я говорю, – сказала Митрофановна. – То много леших попадало, а теперь народ хитрый пошел. Идешь, помню, по ягоды, а он свистит в лесу, пугает. Особенно в боровых избушках. И в дом, случалось, войдет. Правда, если топор в порог воткнешь – не переступит. Боится. А больше всего в байнах пугали. Как натопишь да пойдешь мыться, так и он там. Либо леший, либо домовой… Иван из Подрадья веничком садит-садит, а глядь, вся спина поцарапана. А то еще мама моя мылась в черной бане, а вышла, видит, вся в саже. И слышно, как он там шевелится. Бежать-то нельзя: за плечо ухватит, и всё-ё-ё!
– Ну, леших там не бывало, – возразила Анна Степановна. – Там «байнички» шалят. Иной раз и ущипнет бабу. Байна по-черному. Темно там.
– А видел леших кто?
– Эге, видел! Как увидишь, так и умрешь сразу. Нет, никто не видел… А может, и видел. Он ведь кому как прикинется: кому кошкой, кому собакой, кому старичком с заплатами.
– Есть лешие, а есть денницы, – сказала Анна Степановна. – Вроде русалок. Был случай – одна на сосне месяц сидела. Многие видели. А то зимой, давно, правда, мужик едет на дровнях из Чошигоры в Карпогоры. Платок женке купить. А на дороге баба. Высокая такая. Некрасивая. Стала, руки расставила – не проедешь. Да и говорит: «Ты, мужик, в город едешь». – «Ну, – говорит, – еду». А сам удивляется, пошто баба знает, что он в город едет. «Ты за платком едешь. Привези и мне».
Мужик ничего не сказывал, а сам думает: «Обратно другой дорогой поеду, чтоб не встретить ее». Едет, а она снова на дороге стоит – не пущает. Давай, говорит, платок, а сама высокая. Он не схотел давать, она говорит: «Глянь-ко мне в правое ухо». Не с руки было, да глянул, а там трупов человеческих много – один на другом. Мужик испугался, а она говорит: «Теперь в левое глянь». А там мука штабелями. Да все не тронутые.
– Ну, это давно было. Перед войной, – сказала Митрофановна.
Почтальон тетя Устина Козулина поднялась.
– Много они тебе могут наплести. Хочешь на баржу – в Вальтево? Пошли!
В Вальтеве по улице женщина в очках вела за рога велосипед с черной коленкоровой сумкой на багажнике.
– Вы почтальон? Везет мне.
Она засмеялась и сказала:
– Да! Меня зовут Люба. Сейчас схожу на почту, получу второй том сочинений Шекспира и пойду домой. А Гена позже придет, после работы. Можете у нас остановиться. «Мой муж и я, гостям мы рады», почти по Пушкину. Помните «Графа Нулина»?
Мне стало неловко от заготовленной снисходительности городского жителя.
В доме у Любы и Гены Колобовых вижу все последние литературные журналы и книги, вышедшие только что. И она, в отличие от меня, это все читает и отбирает, что читать, своему мужу-трактористу, поскольку свободного времени у него нет, хотя труд его и не востребован.
– Посуди, литр молока дешевле литра лимонада. Как так можно жить?
Люба делит жизнь без обиды. Одна литературная – там сложный, умный мир, полный страстей, порой высоких. Там чувства, герои и сюжеты, которые хотя и уступают в драматизме и фантазии тому, что происходит или происходило на Пинеге, но изложено иной раз талантливо, а в некоторых случаях (Пушкин, Гоголь, Платонов, Венедикт Ерофеев…) – и гениально.
А другая жизнь – разнести письма, накосить травы для коровы, испечь шаньги, связать свитер (она прекрасно вяжет), обиходить своего прекрасного мужа Гену, который постоянно мучится раздумьем, почему они здесь, на Пинеге, крепкие, непьющие мужики, никому не нужны. Почему они – потомки людей, сделавших эту землю обитаемой, – должны платить большие подати государству, которое сами же утверждают в этих краях своим участием.
– Царской жизни я не хватил, а позже, припоминаю, тоже ничего хорошего не было. Знаю, бабы от зари до зари работали – не на сенокосе, так на посевной, уборочной, а вечерами еще и пели. Вера, что ли, в надежду была, – пересказываю я разговор с бывшим бригадиром Юрием Карякиным из Смутова.
Гена слушает, сидя за столом, на котором шаньги, картошка, запеченная с молоком в русской печи, и чай из самовара. Мы едим из общей тарелки, отщипывая понемногу, как здесь принято, чтобы не показать голод, к которому привыкли за разные годы.
– Сами мы стали хуже. Меньше уважения к другим, может, оттого что к себе не чувствуем уважения… Меньше общаться стали. А надеяться не на кого. Разве ангел с неба слетит.
– Ангелов не встречала, – улыбнулась Люба, – а UFO (так и назвала по-английски наши НЛО) видела не раз.
– Это, наверное, ракеты с Плесецка, – сказал Гена.
В доме было спокойно, тихо, чисто. Они положили меня в горнице на высокую кровать с большим количеством разного размера подушек.
Пахло свежевымытым деревянным полом и мятой, с которой Люба заваривала нам чай.
Я лежал на хрустящих простынях черного цвета и не мог заснуть. Ночь была теплая. Не надевая очки, в трусах и сапогах, которые нашел в сенях, вышел на крыльцо покурить и тут увидел над левым, лесным берегом Пинеги яркий световой шар. Он то замирал в воздухе, то начинал двигаться по необъяснимой траектории…
Вот оно!
Я бросился в избу, вытащил фотоаппарат и видеокамеру, приспособил ее на штатив и судорожно стал ловить в видоискатель нелогично двигающийся объект. Летающий, несомненно.
– Вот и правильно, что вы снимаете, – сказала Люба, которая появилась у меня за спиной. – Мы уже сколько писали, чтобы они эту лампочку отключили. А то она горит днем и ночью, зимой и летом, только электричество портит. Там уже давно никто не работает. Лес один.
Вернулись в избу, где проснулся Гена. Тут уж от переживаний выпили по рюмке. Я говорю:
– Может, НЛО все-таки прилетали на Пинегу? А ваши домовые, русалки, лешаки – это есть пришельцы?
– Лешие, русалки, домовые… они-то тут были всегда. Это мы пришельцы. Пришли сколь веков назад. И живем здесь – неопознанные. Ни в те времена, ни в эти.
P. S. Теперь, верно, на Пинеге всё иначе. Дорога железная вагоны по путям таскает. На вокзале пепси-колой торгуют. Товары китайские продают. Компьютеры светятся. Айфоны звенят. Телевизоры показывают злобную жизнь в стране и за границей. Ракеты запускают с Плесецкого космодрома, отравляя гептилом или какой-то другой дрянью девственный пинежский край земли. Бабушки молодеют. Сказок уж не помнят. Если в лесу и пугает кто – то люди. Пришельцы.
А лешие – есть! Они по-прежнему свистят в зарослях,
и русалки сидят на деревьях.
Просто нас уже нет – тех, что умели их видеть.
P. P. S. Обычно диалоги
выдают придуманность ситуации.
А здесь всё по-честному:
просто я нашел старые записи
и магнитную пленку…
Баскетбол. После трех секунд
Пятого сентября семьдесят второго года в Мюнхене террористы захватили в заложники израильских спортсменов и тренеров прямо в Олимпийской деревне и убили. Тогда Игры были в знак траура прерваны на день и омрачены навсегда. Олимпийская деревня, до того вольное и радостное общежитие молодых людей из разных стран, превратилась в укрепленную и тщательно охраняемую территорию, куда с наступлением темноты мало кто рисковал выйти. Все делегации заперлись в своих домах.
На траурный митинг, который прошел на олимпийском стадионе, пришли все, кроме делегации нашей Страны Советов. Это был позор. Государственный позор и нравственное самоунижение страны. А многие спортсмены наши стали неповторимыми героями Игр, представлявшими разные города и веси Союза: Валерий Борзов – последний, по-видимому, европеец, выигравший в легкой атлетике спринт, Виктор Санеев, дальше всех прыгнувший на четырех Олимпийских играх (в Мюнхене в том числе) тройным, Виктор Сидяк, победивший в финале саблистов с осколком обломившейся сабли соперника в глазу, и, наконец, многонациональная сборная СССР по баскетболу (Москва, Ленинград, Литва, Белоруссия, Грузия, Украина, Казахстан…), одолевшая во главе с «Петровичем» – Владимиром Кондрашиным – американцев…