– И еще настоящая трубка требует настоящего материала. Ну-ка попробуй высечь скульптуру из… ваты».
Мы возвращаемся из мастерской. Дома ждет Нина Сергеевна, ждут друзья, которые годятся ему в сыновья и внуки… Беседы о дереве, о трубках, о тех, кто их курил. О литературе, жизни, мастерстве…
Провожаю его до Капеллы. Потом расстаемся. Я ухожу и, оглядываясь, долго еще вижу улыбающегося, очень немолодого человека, стоящего на раскисшей мостовой под ленинградским моросящим снегом и приветливо машущего на прощание палкой, которую завтра у него кто-нибудь попросит, и он отдаст, потому что не жалко.
P. S. Куратор меня не обманул: с книгой «Искусство игры на бильярде» и синим мелком я пришел в условленное место (не могу раскрыть явку). Мы поздоровались и обменялись пакетами, не проверяя (в таких делах…).
Дома я раскрыл конверт. Там лежала другая кассета.
Все романсы были аккуратно скопированы, вместо текста
Федорова на пленке плескалась музычка.
– Ах, ё. т. м., Алексей Борисович!
Что же это за власть
такая…
Время сидеть попой на кактусе
Вспоминая Собакина: «Если у тебя упал фантик или вилка, подними сам, не то они будут лежать до светлого будущего, пока искусственный интеллект не сообразит всё убрать.
Если у него хватит мозгов».
В плоском городе Небит-Даг с тусклыми улицами, проложенными среди домов с плоскими крышами, преодолевая приступ одиночества, тоже по молодости плоского, я пошел в кино (не помню, какое, но все равно из другой, якобы рельефной жизни).
Когда сеанс закончился, я, словно кем-то оброненный в это пустынное место, где никто меня не знал и не ждал, пошел один к бедной гостинице в жалобный номер с двумя панцирными сетками на узких кроватях и молчащим репродуктором на крашеной белилами стене, меня охватила тоска безысходности, настолько сильная, что с той поры я один в кино не хожу, опасаясь вновь пережить состояние своей никчемности в пустом и безразличном мире.
Я тогда мало что умел в профессии, был честно женат и не подозревал, что жизнь предложит немало моментов, когда ты будешь оставаться один на один с собой, и никто, как говорил Собакин, не поднимет то, что ты уронил, тем более тебя. Шла вторая или третья неделя первой газетной практики, на которую я без приглашения и направления приехал в лучшую тогда газету, которая, как и нынешняя, называлась «Комсомольская правда».
В двадцать шесть лет мною не было опубликовано ни одной строки, и выручить могли только, как скажет потом мой друг, великий журналист Ярослав Голованов, хорошие манеры, обаяние (добавлю от себя) и американский псевдотвидовый пиджак без подкладки, купленный за двадцать пять рублей на втором этаже комиссионки на Невском, напротив улицы Марата. Этот пиджак очаровал уверенную в своей репортерской исключительности женщину постарше меня с красивыми ногами, которая, буквально взяв меня за руку, отвела к главному редактору. На него модный американский пиджак без подкладки произвел не лучшее впечатление. Еще один пижон и бездельник с лицом кормленого ребенка (как потом опишет «хлопобуда» Юрия Михайловича Ростовцева мой друг Владимир Орлов в «Альтисте Данилове»).
– Боря! – сказала главный репортер Таня. – Он снимает и пишет, и чемпион по плаванию.
Все было сильным преувеличением, но редактор, чтобы избавиться от нас, сказал:
– Пусть идет на практику в отдел информации.
Через пару дней она с тем же азартом жизни привела меня в свою квартиру на Полежаевской поздним вечером. Я довольно быстро догадался о своей привлекательной роли, однако, имея опыта не больше, чем в написании газетных текстов и фотосъемке, испугался оскандалиться.
К тому же я еще плохо знал, как надо приступать во всех этих начинаниях. Всю ночь и ранний рассвет я провел недвижимо на подоконнике, а когда за окном двинулся транспорт, поднялся и обнаружил, что сидел на кактусе.
Пройдет еще лет пять, прежде чем я научусь писать и снимать. И столько же приблизительно времени мне понадобится, чтобы слезть с кактуса на подоконнике.
Мне не удалось испортить отношения с репортером Таней. Мы продолжали дружить и позже, когда редактор отдела спорта Павел Михалев вытащил меня из Питера в Москву, я снимал ее ноги как образцовые для «капустных» фильмов.
Я стал работать в отделе, составлять маленькие заметки (с подписью), и вдруг мне предложили поехать в командировку.
Утром я проснулся и в свете туркменского солнца и в ожидании дела, которое мне поручили в редакции, забыл о вчерашних страхах. Это была первая в жизни командировка, и я полагал ее оправдать.
Тема, для которой студента-практиканта, перешедшего на третий курс факультета журналистики ЛГУ, отправили в Прикаспий, была непроста. Сегодня я отказался бы или передал ее опытным журналистам – специалистам по социальным конфликтам.
В пустыне был поселок нефтяников, который оброс стихийными лачугами, где поселились люди и не связанные с промыслом.
Поиск нефти закончился, работники со своими генераторами выехали, а дикие поселенцы, обросшие детьми и стариками, остались. Без электричества, связи, продуктов, медицинской помощи.
Я не представлял, как подступиться к теме, но, на счастье, к моему приезду было принято решение переселить людей в обитаемые места. И я, пробыв день среди собирающих вещи, кричащих и плачущих женщин и угрюмых мужчин, с полным ощущением собственной неуместности и никчемности отправился из пустующего поселка на трехосном грузовике ЗИС‐151 (русском «студебекере») вместе с мужем и братом женщины, которую поместили не в кузов, а в кабину, что было оправдано даже по привычкам этих мест – ее сильной беременностью.
По дороге (это образ, поскольку мы ехали без колеи по целине) у туркменки начались родовые схватки. Она выползла из остановившейся машины и легла на чистый, как мне показалось, пока я стелил его на землю, большой платок.
Водитель и два родственника убежали в пустыню на расстояние, достаточное, чтобы не слышать ее криков.
Мне тоже было страшно, но я возомнил, что курс нормальной анатомии Киевского института физкультуры позволит оказывать хотя бы участие и без клятвы Гиппократа. Вдруг понадобится помощь. Она махнула рукой: «Иди за машину!»
Подробности, щадя ваше воображение, опускаю, но я был первым, кто держал нового человека на руках. (В дальнейшем, когда в редакции говорили: «А этот поехал в командировку и принял роды», – я молчал. Преувеличения сопровождали меня вначале.)
Мужчины вернулись из пустыни такие же испуганные. Женщину и новорожденного мы благополучно довезли до больницы, а в прикаспийском поселке был на радостях сделан плов с осетриной, вкуснее которого я не ел. Правда, я до этого настоящего плова не пробовал вовсе. Меня показывали гостям, исключительно мужчинам, как героя, и они одобрительно кивали головой: «Молодец, тем более мальчик!»
Я улыбался, ел и думал: о чем напишу из командировки?
«Поезжай в Гасан-Кули. Там единственный в стране заповедник, где поселяются розовые фламинго».
Мне объяснили, что в том месте мелководный (тридцать-пятьдесят сантиметров) залив, который вдается в сушу километров на двенадцать, и птицы ходят по дну и ищут своих рачков и червячков. Там есть дом, где можно переночевать, и директор – добрый дядя.
На попутках я добрался до залива. Но его не было. Каспий в те годы мелел, и вода ушла, обнажив покрытое такырами бывшее дно. В низинах вокруг болотистых озер росли камыши, а на небольшом холмике стоял щитовой дом, в котором обитал директор и единственный сотрудник заповедника без птиц Игорь Петрович Поливанов (имя которого я слегка изменил).
Он был обрадован случайному гостю. И рассказал, что, хотя фламинго и улетели, работа ему есть – наблюдать пролетных птиц. В подтверждение своих слов он вышел из дома с биноклем и минут пять смотрел в небо.
Фильма с великим Луспекаевым еще не было, а хороша была бы параллель: русский таможенник Верещагин без таможни на берегу Каспийского моря, правда, с павлинами, и русский орнитолог Поливанов без птиц и без моря, которое покинуло его, осушив залив, где эти птицы жили в изобилии.
Но, право, кое-что общее я нахожу. Верещагин блюл законы, Поливанов пас птиц, наблюдая их пролеты в небе. Оба были форпостами чего-то настоящего.
И выпивали охотнее хоть в какой компании. Там – солдатик, здесь – студентик.
– Как я напишу о заповеднике, когда нет птиц?
– И не надо! Забыли про меня, и слава богу! А напишешь ты про ковровщиц. Здесь, в Гасан-Кули, руками вяжут всемирно известные текины. И я, кстати, друзей навещу. Давно не был.
Мы пошли за дом, где стоял старенький «виллис Иван» – ГАЗ‐63, наша посильная копия великого маленького американского вездехода, провоевавшего за нас всю войну.
– А что ж сами не навестили друзей?
– Сам не могу. Вдвоем надо. Один рулит, другой держит рычаг скоростей, чтоб не выбило. Фиксаторов нет. Садись!
Мы сели. Брезентовый тент закрывал голову от солнца. Двумя руками я держал рычаг, после каждого переключения фиксируя положение передачи.
Мы ехали по голой пустыне, плоской, как многое в этой стране, без всякой дороги, ориентируясь, видимо, по солнцу, которое раскалило воздух. Залетая в машину, он обжигал, как выпущенный из мощного тэна. Этот жаркий сухой душ не высушивал пот, а провоцировал его, как обмахивание веником в бане. Все стало липким.
Игорь Петрович, истосковавшись по человеческому общению, рассказывал мне о повадках птиц и животных Прикаспия. Мечтал поработать на птичьей станции по Куршской косе под руководством гениального Дольника.
– Знаешь, как они птиц считают? Ночью. На фоне луны. А я днем. У меня нет стереотрубы, только бинокль.
За нами тянулся шлейф пыли, вероятно, видимый со спутника. Из-под колес выскакивали мелочи приятной наружности: ежики, тушканчики и тощие лисички. Все с огромными ушами. Видимо, ими они охлаждали раскаленный организм.