А мы чем?
– Отпускай ручку! Привал.
Мы остановились среди огромной бахчи с темно-зелеными арбузами, созревшими до звона.
– Пойдем в тенек! – сказал Поливанов. – Отдохнем от тряски.
«Тенек» от машины покрывал голову, когда мы спиной прислонились к корме «виллиса Ивана». Мы сидели в оцепенении пару минут, стирая мокрую от пота пыль полотенцем, которое у Поливанова было в машине.
Потом он повернулся ко мне и заговорщицки произнес:
– Значит, так!
«Нет, – подумал я, – не может быть!»
Он взял тут же высохшее полотенце и произнес почти торжественно:
– За прибытие и путешествие. Надо!
Полез куда-то под капот, где, по его мнению, было попрохладней. Он вернулся, держа через полотенце (чтоб не обжечься) пол-литра «Московской» водки ашхабадского розлива (!!!).
Не обижайтесь на восклицательные знаки. Букет этого напитка требует эмоций.
Он снял колпачок, чтобы зелье «подышало». И немедленно от этого букета из норок вылезли насекомые, членистоногие и мелкие ушастые твари, чтобы покинуть родные места до периода полураспада.
Поливанов поставил бутылку на раскаленную землю и сходил в машину. Теперь у него в руках были две пиалы и монтировка. Он был весел и дружелюбен.
– Ну?! – Он налил водку в пиалы, приспособленные для медленного отхлебывания чая.
Организм сопротивлялся, как мог. Запах горячей сивухи был невыносим.
Мы чокнулись.
– За твою удачную командировку!
Черт его знает, может, так положено? Отказываться неприлично журналисту. Да?
Глоток. И словно кто-то прикладом в горло!
– Сейчас пойдет. Подожди…
Поливанов взял монтировку и расколол огромный арбуз. Кто-то шутил, что арбузы всегда прохладные внутри. Сладкий теплый сок тек поверх горячих сивушных масел по подбородку. Пиала не давала покончить с выпивкой быстро.
– Ну, – сказал Поливанов, одобрительно похлопав по плечу. – Еще по одной, и в путь. А то бутылку нечем заткнуть.
О чем я напишу из командировки, думал я, вглядываясь в темноту, где мелкие жители пустыни прыгали в свете фар. Поливанов объезжал их, чтоб не нарушить животные жизни. Путь наш был извилист, но в конце концов мы остановились в большой деревне у дома, стоявшего на сваях. Когда-то здесь гостило море, а жители рыбачили. Теперь вокруг было темно и сухо, как во рту.
– Здесь живет мой друг Абаев, замдиректора ковровой фабрики. Сын у него шофер, а дочь – ковровщица. Про нее напиши.
Запах плова заставил меня разлепить веки. Приветливый туркмен перекинулся с Поливановым несколькими фразами на местном языке. Хозяин провел нас на опоясывающий дом балкон, поднятый над землей. Я попросил воды умыться, и красивая девушка с сострадательной улыбкой подняла кувшин.
На полу балкона стоял низкий стол, около которого на ковре лежали подушки. Очень хотелось плова. Девушка принесла тарелки, и я стал ждать, когда прилично будет съесть первую горсть жирного плова.
«Потерпи, сейчас хозяин придет».
Хозяин появился, как мне показалось, излишне торжественно. Он довольно чисто по-русски сказал какую-то банальность типа «гость в доме – счастье в доме» и жестом фокусника достал из-под халата две пиалы и бутылку «Московской» водки ашхабадского розлива, которую, впрочем, держал голой рукой. Он разлил ее в пиалы, точно такие, как были в пустыне.
«Нельзя обижать хозяина!» – услышал я.
И, запрокинув голову, выпил. Путь назад, на ковер, был короче пути возвращения к столу. Я заснул, не попробовав плова.
– Молодой он. Из Москвы. – Это последнее, что я услышал.
Очнулся на том же балконе на рассвете.
– А Игорь Петрович уехал в заповедник, – сказал хозяин.
– Как? За рулем?! – Я лежал одетый на ковре, оброненный ставшим мне симпатичным наблюдателем полета птиц.
– Нет. Он только скорость держал, а сын рулил. Ему надо утром в бинокль смотреть. Наука!
– Да, конечно!
И опять я почувствовал пустоту непричастности – и к этому месту в дальнем углу советской географии, ни к этим людям, живущим принятым ими местным укладом, ни к газете, которая отправила меня за чем-то ей нужным, а я вот лежу, и, как писал друг Собакин, кто тебя поднимет, если не сам?
(Пока «Московская» ашхабадского розлива находится рядом, вспомню апокриф человека, который спас в Буденновске сотни человек ценой ироничного к себе отношения глупейшей части страны, в отличие от Беслана, где железный или силуминовый образ, в отличие от людей, был сохранен. Так вот, Виктор Степанович Черномырдин произнес таинственную фразу, понятную только носителю русского языка: «Лучше водки хуже нет». Применимо и к журналистике. Я хотел быть журналистом.)
Вставай, Юрий!
– А днем вернется сын, он поедет в Барса-Кельмес. Они там нефть ищут.
И очень жарко. «Пойдешь – не вернешься» называется. Хочешь с нами? Пойдем на ковровую фабрику. Руками ткут.
И потом в газете я старался делать то, чего от меня не ждали, не идти в поводу, отчасти потому, что в самостоятельно найденной теме я выпадал из ожидания, оправдание которого связывало руки, так как любые задания – это исполнение чужого замысла.
Ковры упали мне по случаю. Жертвы, принесенные ашхабадскому розливу и родам в пустыне, вывели меня к нежданной красоте, рожденной в скромной жизни туркменской провинции.
«Темно-бордовые, алые, черные цвета переплетались в строгие узоры. Четкий ритм подчинял себе рисунок. Он дышал, двигался, перестраивался в ряды восьмиугольников. Я смотрел на этот ковер, словно в пучину. Было ощущение беспредельной глубины. Ни полос нитей, ни ворсинок не было видно.
Этот ковер делали три месяца. Изо дня в день.
Пальцы ковровщиц словно исполняли неведомый танец, в котором мне невозможно было уловить последовательность па. На огромной скорости они отыскивали ощупью нужную струну, чтобы оставить на ней каплю цвета».
Так я написал в первом своем газетном репортаже, который, впрочем, отличался от рукописи в лучшую сторону грамотностью…
И в Барса-Кельмес я съездил, чтобы погасить моральный долг перед редакцией репортажем «с переднего края» о разведчиках нефти в раскаленной пустыне, напечатанным на первой полосе. Освободился. Но не избавился.
Чувство пустоты и невыполненных обязательств, от которых
я сознательно ускользал, тревожило меня и дальше.
(И не отпускает теперь.)
А американский псевдотвидовый пиджак без подкладки
я износил, не стесняясь его заграничного вида,
до дыр на рукавах.
И это был последний в жизни пиджак,
который я себе купил.
Красавицы – ошибка природы
Отношу исключительно к своему нынешнему восприятию мира, но женщины, которые на виду, в основном не радуют. (Как, впрочем, и мужчины.) Современные телевизионные «звезды» вульгарны, простопородны, лишены шарма и скверно говорят по-русски. Большей частью. (Чтоб не ставить крест на всей популяции.)
Понимаю. Все-таки вот уже сто лет дворня насаждает и формирует вкусы масс.
Кого там они считают красивыми? («Они» – все, кроме меня, как оказалось, гендерного мизантропа.) Их оценка – характеристика их вкусов, или, точнее, раз уж я мизантроп, – дурновкусия. Оно проявляется во всех областях нашей недопроявленной жизни – от политики до награждения деятелей культуры орденами и медалями, с медициной, образованием и производством красивых отношений внутри обозначенных мной границ.
Впрочем, есть очаги сопротивления. Эти очаги и греют.
Помню рассказы мамы о довоенном, жутком в своем явлении времени.
«Женщины в Киеве были красавицы, если хочешь знать.
Оля Винтер. Сестра-балерина сделала себе фамилию Ивер, по-французски “зима”. Где они сейчас? Муся Золотницкая. Ася Александро́ва. Валя Кулакова – помешалась потом в Москве. Муся Садовская – оригинальная.
Одна вышла за чекиста Западного. Они были четыре брата, взяли псевдонимы: Южный, Северный, Восточный, Западный… В тридцать седьмом их посадили.
Четыре сестры Цехоня – одна другой красивей.
Стася Бронская – красавица, легкомысленная, но красавица.
Валерия Драга – красавица. В нее стреляли, из-за нее стрелялись. Сумароков (в 1908 году он уже был антрепренером) женился на Драге, когда она была совсем молодой актрисой. Он был старше ее. Она называла его по имени-отчеству, Сан Саныч, и посылала на “вы”. А он ее – Драга».
Мама сама в молодости была хороша, как оригинал для скульптуры Ивана Шадра «Девушка с веслом», и персонажи, период цветения которых мне застать не удалось, были не абстрактными именами. Я видел некоторых киевских красавиц в период достойной их зрелости.
И мужчинам-то стареть нелегко… Многие, на наших глазах утрачивая обаяние, вероятно, становятся именно теми вздорными и недобрыми персонажами, которыми были и раньше, когда им хватало сил сохранять в жизни сценический образ пристойного человека. Да и нам доставало энергии обманываться, чтобы влиться в их партию, хоть бы они нас и не знали. Причастность к доблестям, которым на самом деле «цена – дерьмо» (по словам трактирщика Паливеца из бессмертного «Швейка»), все еще выглядит привлекательной для унылого и непродуктивного большинства.
А женщина? Каким талантом, какой силой вкуса и отвагой должна обладать богиня экрана или сцены (или просто богиня), чтоб принимать знаки возраста как приемлемую плату за счастливо (или не очень) проживаемую жизнь.
«Я слишком дорого заплатила за каждую морщину, чтобы отказываться от них», – говорила великая Анна Маньяни.
И поразительно, – мы не видели этих морщин. Мы видели прекрасные, умные, страстные, печальные глаза на лице, от которого невозможно было отвести взора. Маньяни, как Одри Хепбёрн, как Анни Жирардо, как Алиса Фрейндлих, как Верико Анджапаридзе… не защищены от приходящих лет. Они защищены от измены себе. И от потери нашей любви.
Мне везло – я видел их. И я их узнавал.
На девяностолетии Тонино Гуэрры в кулисах крохотного, почти игрушечного трехъярусного театра на сотню зрителей сидела необыкновенно отчетливая женщина.