«Это Мукку, знаменитая керамистка из Фаэнцы. Она почти ровесница Тонино, – сказала мне Лора Гуэрра. – Все известные послевоенные художники в Италии были ее поклонниками».
Лора так и сказала – «поклонниками». Теперь не догадаешься, что означает это слово. Наверное, они были в нее влюблены. А у некоторых был с ней роман. Да… Жаль, не застал Мукку в цвету, но и теперь представляю, что это могло быть.
Кое-что из бывшего, ставшего легендой, я все-таки застал. И хотя в силу позднего развития осознать явления красоты не мог, припоминаю, что, играя во дворе с другими пацанами из театрального дома, как должное воспринимал красивых женщин, все еще вызывавших восхищение у тех, кому был дар видеть их в зените.
Вот по Крещатику в лосинах и со стеком идет артистка Валерия Францевна Драга. А за ней спешат не только мужчины, но и женщины, чтобы обогнать ее и взглянуть на лицо, чуть прикрытое жокейским кепи.
Или Мария Павловна Стрелкова с пятого этажа («Праздник святого Йоргена», «Веселые ребята») была красива не по-советски. Потому и играла женщин из прошлого, иногда, впрочем, фальшиво, как ее антипод Любовь Орлова – женщин из будущего. Мария Павловна была добра. В тяжелые послевоенные годы вместе с мужем Михаилом Федоровичем Романовым, великим Федей Протасовым русской сцены, они удочерили девочку Машу, погибавшую от голода в провинции, где театр имени Леси Украинки был на гастролях.
Или Алла Александровна Казанская, награжденная радостной, живой красотой и способностью участвовать в судьбе своих учеников, многие из которых стали звездами сцены и экрана. Если б не помешала война, мы бы, верно, имели свою Дину Дурбин, только красивее, обаятельнее и без песен. В двадцать один год Казанская сыграла Нину в «Маскараде» театра Вахтангова и получила от Хачатуряна посвящение на нотах знаменитого вальса.
Никого из этих женщин я не сфотографировал. Хотя уж Аллу Александровну мог – время было. Но актрису Московского художественного театра Ольгу – дочь Казанской и Бориса Барнета – снял с любовью. Случались и другие удачи в области изображения на пленке женской красоты. Хотя редко все-таки.
Но ведь и Природа, совершенная в целом, ошибается нечасто.
Нам надо ценить счастливые ошибки природы – талант и красоту. Без зависти. Тут исключительный случай и судьба.
А вот грамотному, деликатному, умному русскому языку может научиться любой человек, даже собранный не как бог на душу положит, а по генплану.
Выучится – и тут же выпадет
из безошибочно скроенного ряда.
Может
и красивым стать.
Охота на линя в озере Ёди. Опыт отдыха в раю
Поставив на плиту большую кастрюлю, я налил из ведра чистейшей озерной воды и стал варить горох не в чулке, как это делали на Днепре, чтобы он не разваривался, но одновременно мягчел до такой степени, чтобы туго держаться на крючке, изготовленном на киевском военном заводе «Арсенал» из секретной стальной проволоки местным умельцем по фамилии Гаркавый, а уж как выйдет, поскольку горох этот намеревался стать моей самодеятельной добавкой к перловке, основной прикормке для местной рыбы, как объяснил Марат, местный рыбак и охотник, которому по неосторожности в лесу прострелили бок.
От мостков, на которых сидела с удочкой соседка, восьмидесятилетняя бабушка Лидя, на крохотной плоскодонной лодочке он подплыл, подарил бодрых еще червей и сказал, что здесь рыбу надо обязательно кормить, и хорошо бы добавить в прикормку еще и жареных семечек, по которым особенно томится линь. Семечек, гороха и перловки у меня не было. Их еще предстояло купить.
Теперь от азарта я забежал в будущее, и в этом прекрасном, никогда не проживаемом времени, поскольку оно постоянно портится в настоящее, я, обретя необходимые ингредиенты, подумал, сыпанул в кастрюлю и гречки (кто знает истинные пристрастия линя?).
И вышел в настоящее, в сад.
Сад был дик и прекрасен. Старые яблони, посаженные еще до войны, когда Западная Белоруссия была Польшей, – корявые, согнутые, с замшелыми стволами, словно в награду за то, что хозяин не вывел их, а любит и верит им, каждый год приносят тихую, редко видимую теперь красоту невероятного урожая, сгибая до земли рясно усеянные разноцветными плодами ветви. Урожай, впрочем, слово неточное. Урожай – то, что осенью убирают для пользы человека. Это свидетельство того, что люди, получается, любят природу расчетливо. Они за ней ухаживают, чтобы она их кормила. А когда сила иссякает, они меняют деревья или там кусты на более производительные, поддерживая родючесть на предмет пользы, удобства или обогащения, которые становятся главным содержанием природы для большинства наших современников. Наряду с другими интересами.
У великого джазового перкуссиониста (барабанщика, если попроще) Владимира Тарасова в белорусской деревне Пашкуны сад растет для своей красоты и роняет яблоки, когда считает нужным. В пример хозяину деревья создают музыку ритмов. Плоды, падая в изумрудную траву со звуком тяжелых капель, словно продолжают знаменитую тарасовскую тему «Музыка воды». Они стучат по крыше резонирующего деревянного дома, варьируя тон ударов и их частоту. С ветром и при дожде играют мощнее, но сохраняют нежность и чистоту звука.
Всё пространство от дома до озера усеяно красными, желтыми, белыми, почти зелеными (зеленое на зеленом – тоже красиво) яблоками. Они лежат, сохраняя память музыки, в том же ритмическом порядке, который, падая, выбрали сами. Они усердствуют, желая доставить Тарасову радость. И он радуется, наслаждаясь сотканным не им пейзажем маленького кусочка земли.
По утрам он берет веерные грабли и сметает с тропинки яблоки, опасаясь наступить ненароком, а иногда поднимет несколько штук и отнесет в дом, чтобы испечь шарлотку. Этой шарлотке научила его любимая женщина – киевская художница Алина Максименко, которая, как и Тарасов, излучает больше света, чем потребляет. Рецепт она написала на ватманском листе, где акварелью изобразила озеро Ёди, до которого от дома хорошо если двадцать осторожных шагов.
Алину Тарасов встретил в зрелом возрасте, когда подарки вроде внезапной любви, да еще и взаимной, ценятся высоко. Эка невидаль, первая любовь. Сколько дураков обрывали себя для жизни, ошибочно полагая, что она и последняя. Между тем последней она становилась лишь по воле потерпевшего ее. Другие как-то ее преодолевали и, оглядываясь, старались понять, что они тогда в ней рассмотрели, чего не видят теперь. Иногда находили.
В последней же, или близкой к тому, любови нежное чувство отвагой не заменишь. Тарасов же был скромен, но не обделен. И с первой женой, и со второй, гражданской, у него сохранились хорошие отношения. Но он где-то прочел, что у мужчины в жизни должно быть три женщины. Три так три – кто что читает. И вот, давно расставшись со второй, он идет по Парижу, где у него были концерт и выставка, поскольку Володя не только уникальный музыкант, и видит, что через стекло витрины кофейни на него смотрит женщина. Довольно-таки молодая. (Я бы, правда, определил, что ей в районе сорока.) Небольшая, очень ладная, с открытой улыбкой. Они сидят с мужем, примерно ее возраста мужчиной, и говорят по-русски. Это были киевские художники (он скульптор), приехавшие работать в парижские мастерские. Володя, со своим невероятным обаянием и дружелюбием, пообщался с ними, попил кофе. Потом, на следующий день, они втроем сходили в музей. Вот и всё.
А вернувшись домой, она сказала мужу, что полюбила Тарасова. И муж понял. И Тарасов понял, что это и есть его третья женщина.
В конце тропинки, рядом со старенькой баней, из которой птицы повыдергивали на гнезда мох и паклю, что уплотняли бревна, улеглись деревянные мостки прямо в озеро, рядом с которыми принайтована очень старая дюралевая лодочка с веслами.
«Смотри, чтобы весла не упали в воду. Утонут».
При выходе с гостями в тихую прозрачную воду Тарасов кладет на нос тяжелый спасательный круг, который, он уверяет, не тонет. На всякий случай.
Мостки устроены просто и удобно. На вбитых в дно трубах – настил. На нем – скамейка со спинкой. На скамейке – чашка кофе, а под ней – черви, опарыш и банка с сахарной кукурузой, на которую, по местной легенде, ловится линь.
Но! Надо кормить! Кормить надо!
Пока перловка и горох вкупе с гречкой варятся, я расскажу, как они появились в доме.
Проехав почти тысячу километров от Москвы до Западной Белоруссии, миновав Минск, Ошмяны, Островец, Михалишки и Сидоришки, я оказался в крохотной деревне. В конце Пашкун за двумя крестами с ликом Девы Марии, за огромным дубом, у которого иногда останавливается автолавка, за не к месту здесь богатым домом с глухими заборами – седой штакетник и открытые ворота. Володя в шляпе, вольной майке и мягких штанах и миловидная изящная женщина в костюме и чулках – Алина. Это она трогательно оделась для встречи. За их спинами – сад, о котором я вам рассказал, а за садом – зеркало воды, говорят, целебной. Когда-то сюда приводили скотину из соседних деревень и купали. Чтоб не болела.
«Добро пожаловать в рай».
И мы отправились в просторный чистый дом есть вкусный борщ с лисичками, но без мяса, поскольку Володя, а теперь и Алина – вегетарианцы. Когда-то Тарасов курил трубки, но потом подарил их мне, а спиртного не пробовал ни разу в жизни. Это джазмен – представьте. Хотя чопорностью своей не пользовался, и других (меня) понимал. А потом они уехали.
Соседка, бабушка Лидя (полное польское имя я не запомнил), приветливая и разговорчивая, вернулась с рыбалки. Набрав у нее в колодце хорошей воды, я поинтересовался:
– А можно будет у вас накопать червей?
– Да у меня они кончаются, – ответила Лидя как-то очень по-рыбацки.
– А где можно купить перловку на подкормку?
– Езжайте в Строчи. Там до трех.
– За российские рубли продадут? А то у меня всего пять белорусских.
– Еще и останется.
Местные деньги образовались от поездки в Свирь.