По традиционно прекрасной для Белоруссии автодороге я доехал до кладбища.
За ним был въезд в городок. Большой костел, базарная площадь, на которой разгружались два фургона с китайскими одеждами, небольшой торговый ряд, где наиболее заметным выглядел центр похоронных принадлежностей, дверь в дверь соседствующий с магазином «Уют».
Добрейшая девушка-продавщица поменяла мне тысячу рублей (из расчета за сто наших – три белорусских), и я, купив настольную лампу с фантастическим (и ничем не оправданным) намерением работать в раю у Тарасова, ушел, имея в кармане одиннадцать рублей сдачи.
– Вы зря купили матовую лампочку, они вредны для глаз, – авторитетно сказал ухоженный мужчина из иномарки. – Берите с желтым светом, обычную. – Но я уже переходил улицу с целью посетить магазин «Продукты».
На шесть рублей были куплены хлеб, помидоры, майонез, сливки, яйца. В тот момент я, еще не имея представления о вкусах линя и ничего ему не купив, поехал за десять километров домой.
Теперь на оставшиеся пять рублей я должен был обеспечить едой рыбу.
Строчи – аккуратненькая и небогатая, как все тут (поля, впрочем, возделаны и ухоженны), в одну улицу деревня. Магазин – коробка. Чистый. Две продавщицы за столиком что-то считают.
– Здравствуйте! У меня пять рублей, давайте покупать: перловка, горох, семечки жареные – это рыбе. Теперь мне: овсянка, мыло, моющее средство и двести граммов колбасы.
– Вот эту с жиром возьмите, если вареную. Ее можно. Считаем. Получилось пять шестьдесят.
– Ладно, – говорю. – Тогда без колбасы.
– Ой, а я ее уж отрезала. Обратно ведь не приклеишь. Давайте будет без моющего средства, зато со сдачей. – И дружелюбно засмеялась. Они здесь все такие. Как будто давние знакомые.
Корм я сварил без экономии. Две полные кастрюли с перловкой, горохом, гречкой, куда добавил и жареные семечки, я отнес на мостки. Для того чтобы каша дошла до потребителя, который, я читал, держится у дна, а не застревала на бурной подводной растительности, я разделся донага (а никого вокруг), взял якорь-кошку с веревкой и по лестничке, у которой под водой была видна и пятая перекладина с шагом пятьдесят сантиметров, отправился на очистку района предполагаемого лова от водорослей.
Затащив якорь метров на десять от мостков, я стал тралить дно, всякий раз вытаскивая на мостки сноп пахнущей свежей водой зелени. Раз десять пройдясь тралом по глубинам четырех-пяти метров, я сел на скамейке покурить. Теперь надо было бросить корм в намеченное (и очищенное!) место. Комки, однако, не долетали до цели, рассыпались в воздухе и не тонули. Замесив прикормку с прибрежной землей, я положил «котлеты» в пустую миску и вплавь отправился на место, где предполагал поймать линя. Там, ощутив себя эсминцем – охотником за подводными лодками, побросал в воду глубинные бомбы и, вернувшись на мостки, забросил удочку, нацепив на крючок сахарную кукурузу, которую, по утверждениям Марата, линь предпочитает против других деликатесов.
За полтора часа поплавок даже не намекнул на наличие рыбы в озере Ёди.
В это время на соседнем гидросооружении с вышкой появился гость богатого белоруса с удочками. Со своим выражением лица, в краповой куртке и бейсболке, он был бы уместнее в фильме Тарантино, чем на этом тихом озере.
– Не клюет? – спросил, однако, сосед вполне сочувственно. – Кормить надо! Надо кормить!
– Я кормлю. Перловка, горох, семечки. – О гречке стыдливо умолчал.
– Не пойдет. Нужна специальная. Приходите. Я вам отсыплю.
По вымощенной затейливой тротуарной плиткой пологой лестнице, обсаженной с двух сторон пирамидальной туей (любят люди красоту), я дошел до причала. На столике стоял иностранный литовский пакет, на котором было написано: «Карп. Линь».
Сосед сообщил, что он издает журнал для невест, а также отсыпал мне в пластиковую миску драгоценного корма, посоветовав зерна кукурузы выбирать некрупные и насаживать открытой стороной наружу.
– Линь медленно берет, он засасывает наживку, и подсекать надо, когда он утопит поплавок.
– А вы уже поймали линя?
– Теперь нет, а бывало, ловил… – Он посмотрел на меня, словно исследуя, и добавил: – Примерно на килограмм.
– Угу…
Завтра я решил сначала подкормить по методу Марата, а потом на main course использовать драгоценный порошок из Европы. До времени утреннего клева на кастрюлю с «кашей» поставил миску с заморской привадой, придавил другой миской, все это накрыл крышкой и плотно засунул под скамейку.
Была причина.
На рассвете над озером только тихая прозрачность. Или призрачность. Раннее солнце пробивает глубину и высвечивает таинственный лес водорослей под оптически чистой водой. Вместо умывания я прыгаю в озеро и, когда возвращаюсь к мосткам, вижу, что прикормки под скамейкой нет. А ведь надо кормить! Кормить надо! Я сажусь на скамейку перед зеркалом Ёди и, размышляя, что делать, пью кофе. Рай ведь. И как только понимаю, что делать ничего не надо, вдруг, бесшумно и ниоткуда, появляется дружелюбная и умная собачья морда.
Совершенно как в гениальном фильме Норштейна «Ежик в тумане».
На ошейнике было написано «Дик», но я знал, что его зовут, как героя Брюса Уиллиса из «Криминального чтива». Бутч был (и есть) курцхааром из той редкой породы легавых, с которыми охотятся не только на птицу, но и на зверя, о чем намекало и порванное левое ухо. Хозяин держал Бутча на скромном пайке, чтобы он не терял легкость, и пес часто убегал к Тарасову и Алине, которые его подкармливали вегетарианской едой.
«Ну, – сказал я ему с укором. – Кашу ты съел, понятно. Литовская прикормка тоже пришлась, а посуда где? И где теперь наш линь?»
Линь в озере, дал понять Бутч, подойдя к краю мостков и поглядев в воду. И я поглядел. Линя, правда, не увидел, но обнаружил кастрюлю и миски, лежащие на дне. Замел, шельмец, следы, но совесть свое взяла, и мы пошли к дому в поисках чего-нибудь съестного. По дороге я поднял ананасное яблоко, откусил и протянул собаке. Он укоризненно посмотрел на меня, но догрыз, не желая обидеть. Я понял, что люблю курцхаара. А к его родственнику – дратхаару – неравнодушен полвека. Они похожи, конечно, но как если бы у дратхаара – Ноздрева с пышными усами и бакенбардами – был бы брат, студент-медик, нраву тоже веселого.
Жил этот умнейший пес с королевским именем Беби-Гид Второй у моего питерского друга, доктора наук Вадима Галанцева, охотника и зоолога, занимавшегося лактацией и написавшего об этом толстую книгу, в которой я прочел статью о молочных железах человека, проиллюстрированную схематическим рисунком голой женщины с грудью (естественно) и двумя рядами рудиментарных сосков.
Поскольку к этому времени у меня еще не было экспериментального материала для анализа выводов Галанцева, я решил при случае (счастливом) внимательно рассмотреть, прав ли морфолог.
Забегая вперед, скажу, что, возможно, мой отбор был нерепрезентативным, но ни визуальные, ни тактильные исследования не выявили дополнительных молочных желез у испытуемых. Пока, – говорю я, не желая опровергать профессора.
Беби-Гид Второй, или, по-домашнему, Бебка, блестяще работал по крупному зверю (вплоть до медведя) и по птице, и однажды апрельским рассветом я видел, как он подходил к токующему глухарю, точно зная, в какой момент глухарь ничего не слышит. Пробежав несколько метров за три-четыре секунды второй части песни – «точения», – он замирал изваянием до следующего сеанса.
Глухаря мы тогда не подстрелили, хотя подобрались очень близко. Вадим приезжал на этот найденный им ток слушать песню, а не стрелять. Они с Бебкой подбирались под самую птицу и, если хватало света, спугивали глухаря звуком фотоаппарата, когда он начинал «щелканье». А иногда глухарь и не слышал работы затвора.
В соседнем лесу Бебка выследил красавца тетерева, а Вадим его подстрелил. Он тоже токовал, был в любви и тем себя обнаружил. Его убили, когда он хотел жить. Этот красивый мертвый тетерев, подаренный мне Галанцевым, стал поводом для знакомства с моей будущей бывшей женой. Больше на охоту я не ходил никогда… И это занятие любителей ради спорта, самодовольства и глупых трофеев в виде голов и шкур погубленных тобой прекрасных живых существ (часто много красивее и уместнее в природе самого охотника) мне не нравится. (Про профессионалов, живущих этим промыслом, я, естественно, не говорю. Там тяжелая работа.)
Тогда ночь нас застала в лесу. Вадим нарубил лапника, развел костер, и мы легли спать: он в тепле между мной и Бебкой, а я с краю. До рассвета я мерз и звал дратхаара к себе. Перед рассветом я услышал, что пес проснулся и куда-то убежал, а когда вернулся, охотно улегся рядом со мной. Я его обнял и тотчас весь промок. Он смотался в речку, наверное, за какой-нибудь птичкой, и, жалея сухой и теплый сон хозяина, подлез ко мне обсохнуть.
– Вот, – говорю я Бутчу, – и родственник у тебя плут. Обаятельный плут, как и ты.
Покормив Бутча вновь сваренной кашей (какая разница, кого кормить?), переделав удочки, наладив поплавки и навязав маленькие крючки, я отправился на мостки. Скоро прибежал Бутч, сел на мостки и стал смотреть на поплавок. И тут поплавок дернулся и уверенно потонул. Я подсек и вывел линя, который клюнул на бодрых червей, подаренных Маратом. Больше никто линя в этот раз не поймал. И мы с вернувшимся из Вильнюса, где он живет, Тарасовым, решив, что этот неразумный линь должен и дальше жить как придется, выпустили его в прекрасное озеро Ёди.
Теперь мы точно знали, что там есть линь. А сами втроем,
Володя, я и Бутч, стали ловить плотву,
чтобы подарить ее котам бабушки Лиди.
У нее в этот день не клевало.
А потом пошли делать шарлотку по рецепту,
нарисованному Алиной.
И получилось.