Стенограмма речи ветерана жизни в нашей стране на встрече с современной порослью в красном уголке, из которого, как теперь видно, по ошибке в лихие девяностые вынесли бархатное красное знамя и алебастровых вождей нашего некогда прошлого
Не крутитесь, дети, и выключите айфоны! Я вам расскажу, как меня приняли сначала почти за шпиона, то есть человека без совести, льющего мутную иностранную воду на нашу мельницу, а потом, наоборот, за разведчика, заброшенного «Аэрофлотом» в самое логово Америки.
В мои пионерские годы юная поросль страны хотела быть героями войны и космонавтами. Потом молодежь мечтала стать рэкетирами, потом олигархами (и их женами, если девочки), но теперь самые дальновидные, глядя на то, как они, не очень рискуя жизнью, удачно живут, захотели стать разведчиками, тайными агентами в нашей стране и за рубежом и работать в самой главной организации страны, которую, чтобы не будить лихо, называть по-новому не будем. Органы. Под этим эвфемизмом, это слово (не подсказывай, Сидоров, какой умный!) вроде приличной клички, они все вошли и в любой момент могут войти без стука, или по «стуку», в нашу жизнь.
Сотрудники заведения очень дружны мужской дружбой, хоть бы некоторые из них были и женщинами. Они словно из одного детдома, держатся друг за друга, а за нами следят, обнаруживая наше желание жить без них. Хотя без них мы не жили никогда. Они были всегда, и всегда назначали, кому где сидеть, а кому не надо. Главная вина живых (вы слушаете, дети?) в том, что они, если даже и инфицированы органами и властью, хотят существовать без условного и суммарного КГБ и, что для этой организации опасно, – могут. А вот она без нас – как раз никак. Мы нужны им, чтобы они за наш счет берегли от нас власть, хотя на нее никто и не посягает. Кому не в лом всю жизнь ишачить на галере?
Но тот, кто пробрался на эту галеру, сразу и стал ее охранять от подданных, классифицируя людей на манер естествоиспытателя Карла Линнея, определяя врагов режима. А режим, дети, правильно, – это и были они.
Правда, раньше (не разговаривайте, это важно!) над ними была партия. Время от времени мудрый Сталин (нет, Сидоров, он бандитом был только в молодости, а потом даже носил девочку Мамлакат на руках) тоже их расстреливал. Ежова там, Ягоду… Он бы и Берию замочил, но то ли затянул с этим делом, то ли Лаврентий Павлович его опередил.
Вы, дети, с младых ногтей числитесь в подозреваемых у нашего государства. От вас оно ждет нехорошего и поэтому дурит головы обещаниями рая и угрозами зарубежной напасти. Между тем вот уже семьдесят пять лет никто не посягал на наши границы. А мы очень даже прохаживались по чужим землям.
У нашего государства раньше было два основоположника – Ленин и Сталин (нет, Сидоров, теперь ни одного). Они не любили друг друга и по-настоящему объединились на некоторое время только на Красной площади, возле катка.
Один из них так и лежит в качестве вещественного доказательства вечности своего учения. И посетители, не всегда представляя его роль в их жизни, глядя на замечательную работу патологоанатома Владимира Петровича Воробьева и биохимика Бориса Ильича Збарского, все-таки узнают его по памятникам и констатируют, что объект качеством превосходит египетскую мумию, лежащую в Эрмитаже, в которой просто никого не узнать.
Второго из мавзолея вынесли, хотя он нашему населению ближе, чем Ленин, поскольку уничтожил и упек в лагеря больше людей – во имя повального счастья, – чем оставшихся на свободе.
Эти два неглупых и ловких политических авантюриста, придя к власти, немедленно создали и усовершенствовали Чрезвычайную комиссию для санации общества, то есть уничтожения не согласованных с ними граждан. Как кому жить, решал не Бог и не сам человек, а группа корректировщиков нашего генофонда.
Есть такая работа, дети, и в героическом прошлом, и в суровом настоящем, и в светлом, боюсь, будущем – Родину зачищать. От всякой мерзости.
Вероятно, дети, я и был такой мерзостью. Хотя меня порой и принимали за героя невидимого фронта. А я, дети, не опровергал подозрения.
Образ секретного сотрудника так не вязался с моим собственным, что было очевидно: этот точно шифруется под идиота. Но я, дети, вовсе не прикидывался любимым героем, описанным Гашеком.
В шесть часов утра в нашей коммунальной на десять семей квартире раздался звонок. Темными узкими коридорами между выгороженных комнат я в трусах пошел открывать дверь. На пороге стояли два одинаковых, как патроны одного калибра, средних лет мужчины в темных бобриковых пальто и ворсистых, дешевого фетра, серых шляпах. Порог они не переступали.
– Одевайтесь, поедем с нами.
– А что сказать папе с мамой? (Говорю же, идиот.)
– Скажите, что на комсомольское собрание.
Когда я вышел, они аккуратно взяли меня под руки. На Пушкинской, у соседнего дома, стояла темно-бежевая «Победа».
На заднем сиденье, расположившись между ними, я решил для знакомства завязать разговор.
– Ну, – сказал я, – на улицу Карла Либкнехта – или (что мне казалось одним и тем же) на Розы Люксембург, в областное КГБ?
Мне восемнадцать лет, на дворе 1957 год. Опыта страха не было. Только интересно, что дальше хрущевская оттепель помаленьку отходила.
Но я об этом не знал.
Хотя вообще-то знал немало. Все-таки обучался в Институте физкультуры. Нормальную анатомию знал на уровне мединститута, поскольку занимался в анатомическом кружке и даже помогал доценту Радзиевскому пилить по columna vertebralis выданный нам один на две группы «препарат». Это был какой-то бандит, у которого была рельефная мускулатура, но не оказалось родственников.
Нормальную физиологию знал и любил до такой степени, что на спортивные сборы брал с собой учебник, чтобы понять поистине божественную конструкцию, которую мы из себя представляем.
Знал друзей по двору, товарищей – пловцов и ватерполистов, актеров, живших в нашем дворе и игравших в театре Леси Украинки, воров знал из проходного и стиляг. Они под каштанами тихой Пушкинской (в одном квартале от Крещатика, между гостиницами «Интурист» и «Украина») улицы покупали шмотки у иностранцев.
Ну вот и все мои дела. А между тем главной задачей нашего государства было и остается возбуждение в подданных непреходящего чувства долга и подозрения в том, что в чем-то все-таки ты виноват. А в чем? Что они знают, эти двое, и куда меня везут? Да, на Розы Люксембург все-таки.
И тут же комната (без решетки), карандаш, бумага и указание – пиши. О своих друзьях. А у меня были прекрасные друзья.
«Боря Орлянский, после того как учительница географии Серафима Степановна Шишкина поставила ему кол за то, что он из пяти континентов назвал всего три, вскочил на окно и потребовал изменить оценку на тройку, иначе он спрыгнет с четвертого этажа на улицу Ленина. “Прыгай!” – сказала Серафима Степановна. И Орлянский прыгнул. Но Орлянский знал, что окно выходит на балкон, а учительница не знала. Это была жестокая шутка с обмороком».
Я маялся: зачем я здесь и кого еще забрали в шесть утра на «комсомольское собрание»? Один раз даже оробел. В комнату резко вошел человек без кителя, в одной нижней рубашке с длинными рукавами, в сапогах, галифе и с пистолетом в открытой кобуре.
– Ну, Черняев, мы знаем о тебе всё.
Наверное, знали действительно всё, кроме того, что я не Черняев. Но я понял, что мой друг Эдик тоже здесь.
– Фотографировал мост Патона? (Это такой же секретный объект, как в Москве Крымский мост.)
– Это не этот, – изящно поправил хозяин кабинета.
Который в нижней рубахе с пистолетом взял со стола листок с описанием истории с Орлянским и, не глядя на меня, сказал:
– Он что, идиот?
Я скромно потупился.
Оба вышли, а я остался сидеть до глубокого вечера, когда открылась дверь и меня повели, не прикладывая рук, в кабинет, видимо, начальника.
Кабинет был длинный. Как тот, что в фильме «Конформист» Бертолуччи. Хозяин жестом пригласил меня к столу, расположенному в дальнем конце, а с другой стороны у входа на диване сидели разведчики человеческих душ и рассматривали самодельные черно-белые фотографии в порнографических альбомах, которые в электричках продавали цыгане.
Несмотря на то что цыганское творчество меня заинтересовало, я проследовал к столу, где ласковый начальник, пожурив за неразборчивость в выборе друзей, посоветовал мне быть осмотрительнее и, главное, никому, и в особенности в Институте физкультуры, где я учился на первом курсе, не говорить о своем визите к ним, чтоб не возникало лишних вопросов у администрации. Знает, мол, какие они настороженные.
Выходя из кабинета, я задержался у альбомов, но работники Комитета госбезопасности не проявили гуманности, прикрыв холодными руками фотокарточки голых теток. (По-видимому, дети, опасаясь за мою не окрепшую с возрастом нравственность, хотя в армию в эти годы уже призывают.)
Выходя из областного комитета КГБ на улицу, я увидел бабушку нашей подруги, студентки театрального института красавицы Вики Вольской, которую, видимо, тоже взяли в шесть утра, но еще не отпустили. Подняв воротник и изображая секретного агента, я прошел мимо старушки несколько раз, подозрительно поглядывая из-под нахлобученной на глаза шляпы, тоже из недорогого фетра.
Ох, прав был тот крутой в нижней рубашке!
А я шел с Печерска домой по Круглоуниверситетской улице, где начинал свою карьеру в восемьдесят шестой школе. Гордая мама вела меня за руку в первый класс, а навстречу шел пятиклассник, ну, может, чуть помладше вас, дети, которого за резвое поведение уже отправили домой за родителями. «Ваш? – спросил он гордую своей миссией маму. – Гусем будут звать!»
Всякий раз в течение многих лет, проходя мимо школы, я задумывался, как трактовать слова этого случайного оракула, но теперь и не вспомнил о нем, а мучился мыслью, что упустил шанс, а ведь мог бы толково поговорить с начальником, рассказать про случай, когда Валера Чудужный, который все восемь лет, что мы учились в одном классе, успешно прикидывался заикой, в школьном буфете своей убогой речью отвлекал продавщицу, а Боря Орлянский в это время воровал пирожки. И работа в органах была бы мне обеспечена, тем более что полковнику я понравился. И сделал бы там карьеру, и сколько хотел смотрел бы цыганские порнографические альбомы.