Утром я пришел в институт и увидел стенгазету с карикатурами на меня и моих друзей и подумал не столько о вероломстве ласкового гэбэшника, сколько о своем доверчивом идиотизме.
На собрании, где нас выгоняли из комсомола, стало понятно, в чем именно мы провинились перед страной и органами. На сцену поднялась велосипедистка-шоссейница и сообщила, что мы вели себя не так, как подобает советской спортивной молодежи: слушали джаз, танцевали рок-н-ролл и читали стихи.
У меня не было сексуального опыта, но я представил, что эта крепкая девушка с хорошо развитыми Musculus gastrocnemius и Musculus quadriceps femoris (лат. икроножной и четырехглавой мышцами бедра), которая каждый день проводит по четыре-пять часов, сидя на узком кожаном седле, должна быть озабочена не тем, что мы читали стихи.
– Что плохого, что студенты института физкультуры читали стихи? – спросил мой друг Вадик Архипчук, интеллигентный парень, второй в Союзе после Ардальона Игнатьева бегун на дистанции четыреста метров.
– Да, – сказала велосипедистка. – Но они читали стихи голыми!
– О!
Кроме «голых», все было правдой. Стукач по фамилии Зубков «голых» приписал для пикантности. (Ему небось цыганский альбом показали.)
Спустя много лет я сообразил, что «тлетворное влияние» русской поэзии, западной музыки и танцев пришлось на самое начало конца оттепели. Партия и органы (вы зря не слушаете, дети, может пригодиться) были обеспокоены инфицированием собственных граждан вирусом западного вольного образа жизни, занесенного Московским фестивалем молодежи. И русской культурой, притоптанной партией. Тут и мы подоспели. Затея была слабенькая, но ее оформили газетным фельетоном, выгоном из институтов и комсомола. И название прилепили: «Подводная лодка», чтоб было, как у людей, – вроде организация…
У прыгуна с шестом Вити Каталупова была девятиметровая комната без окон, на стенах которой нарисованы иллюминаторы с рыбами, частью заклеенные портретами кинозвезд, вырезанными из польского журнала Uroda.
А стихи, правда, были хорошие. Переводчик с испанского Олевский подарил мне Пастернака. «Февраль. Достать чернил и плакать…»
Пить мы не пили – спортсмены, стихи читали, а танцевали так, что партнерши до плафонов ногами доставали.
Вот и весь криминал, дети! Мы и были – Родина, и от нас же нас и защищали.
Признаюсь, дети, что однажды меня подняли до высот, мной не покоренных, принимая за человека-невидимку (см. роман «Светлая личность» Ильфа и Петрова), обладающего таинственной, а значит, опасной для окружающих властью. Хотя власть этих невидимок питается нашими историческими страхами, что вводит, бывает, в заблуждение и самих секретных сотрудников относительно своей всесильности.
Вам еще рано, дети, но я расскажу.
Красавица Лиза Бирюзова однажды решительно выставила за дверь бойца невидимого фронта, возомнившего себя безусловным претендентом на, как писал Пушкин, «довольно круглый, полный стан» (при осиной, заметьте, дети, талии). Чему я был единственный свидетель. И стало мне ясно, что они могут не всё, а женщина (ах, Лиза!) всё может, поскольку она всегда сильнее КГБ. И, как правило, привлекательнее.
Давным-давно на северо-западе Америки состоялась всемирная выставка ЭКСПО‐74, посвященная защите окружающей среды.
Спокан – экологически благополучный городок с водопадом в центре, мемориальным красавцем паровозом на ржавых рельсах, заросших травой, и с крохотной газетой, в которой, впрочем, был фотоархив, какого и в десятимиллионной «Комсомолке», отправившей меня на выставку в составе делегации Комитета молодежных организаций, не было и в помине.
Состав команды был пестрым: рабочий и комсорг ЗИЛа, которые в первый же день купили себе по кассетному магнитофону и потеряли интерес к стране потенциального противника; молодежный ответственный работник, в конце путешествия взглянувший на кипучую сорок вторую улицу в Нью-Йорке, с ее наркоманами и пестрыми проститутками всех цветов и размеров, и задумчиво сказавший, что это напоминает ему Любляну, в которой он, по-видимому, бывал. Кстати, он же на инструктаже перед поездкой задал работнику правильного комитета вопрос: «Чего нам надо особенно опасаться в Америке?» На что получил ответ, не лишенный юмора: «То, чего вам надо опасаться, стоит от пятидесяти долларов, а вам меняют только сорок». Были еще человек пятнадцать тех, кого в ремарках пьес обозначают словом «народ». И наконец, мой друг актер Коля Караченцов, молодой доктор наук математик Шавкат Алимов и круглолицый улыбчивый востоковед Володя.
Аэропорт Вашингтона поразил какими-то пароходами на колесах, которые пристыковывались к самолетам, чтобы доставить пассажиров в здание порта, и украинской теткой в плюшевой жакетке, хустке и с огромным деревянным чемоданом, пахнущим домашней колбасой с чесноком, набитым еще и розовым салом, копченой свининой, жареными курчатами и другими продуктами, запрещенными к ввозу в Американскую страну.
У меня в фотографической сумке тоже лежал для подарков товар, на который Конгресс Соединенных Штатов наложил жестокое эмбарго: коробки с кубинскими сигарами, купленные в Москве на Комсомольском проспекте в магазине «Гавана» практически за бесценок.
На низкий длинный металлический стол таможни я поставил сумку и по требованию офицера открыл ее.
– Что это?
– Сигары. Я, знаете, привык к кубинским сигарам и курю только их, – соврал я.
– Я тоже привык к кубинским сигарам, но…
Он не успел закончить фразу, как я, перегнувшись через стол, незаметно для всех положил на полку с его стороны коробку с двадцатью сигарами Cohiba. (Это, дети, поступок нехороший, в нашей стране так делать не надо.)
Он закрыл сумку, спросил, показывая на тетку с деревянным «углом», со мной ли она, и, не слушая ответ, продвинул ее чемодан мимо себя.
– Ой, лышенько, як я их знайду? – немедленно запричитала баба, оказавшись за рубежом.
Родственников, угнанных детьми в Германию и переместившихся после войны в Канаду, она не видела никогда.
В огромной толпе, одетой по лету в легкие рубашки и платья, стояли два мужика в застегнутых на три пуговицы пиджаках и серых шляпах с короткими полями.
– Вон твои, тетя!
Она взялась кланяться, а мои спутники со специальным вниманием посмотрели на меня.
– Ты и сигары провез?
Я кивнул без подробностей.
– Понятно.
Автобус ехал по нарезанному квадратами Вашингтону и кварталов за пять до гостиницы, что была в районе Пенсильвания-авеню, миновал магазин глобусов и книг. Огромных, дети, глобусов, немногим уступающих в размерах земному шару.
Бросив вещи, я вышел из гостиницы и встретил приветливого востоковеда Вову.
– Подышать вышел?
– В магазин глобусов. Тут недалеко.
– Бывал в Америке?
– Нет, первый раз.
– Я с тобой.
Пока мы шли, Володя еще раза два спросил, бывал ли я в США и в городе Вашингтоне, округ Колумбия, и откуда я знаю, где магазин.
Я же, вспомнив, что учился в Питере в одном здании со студентами восточного факультета и со многими дружил, стал спрашивать специалиста, был ли блестящий знаток Востока полиглот Осип Сенковский, он же барон Брамбеус, еще и русским шпионом. Потом поинтересовался, кого из восточников он знает, и понял, что тему он усвоил неглубоко.
– Ладно, – сказал Вова дружелюбно, – понимаю: ты здесь по своим делам, я – по своим. Вы меня не интересуете. Я буду работать с энтээсовцами.
НТС – Народно-трудовой союз – был одним из основных противников КГБ. Он распространял (да послушайте же, дети) антисоветскую литературу и печатал писателей, которых власть не поощряла: Солженицына, Галича, Владимова. Журналы «Посев» и «Грани» было интересно читать и опасно иметь. Энтээсовцы активно работали с русскими туристами, выбравшимися из-за железного занавеса. Но наш человек был начеку. В 1972 году во время Олимпийских игр в Мюнхене я зашел в книжный магазин, где, посмотрев на невиданные ранее журналы «легкого поведения» с женщинами, не поверите, дети, одетыми ни во что, двинулся в книжный отдел, где встретил знакомого по киевскому Институту физкультуры доцента Юрия Теппера.
Это был интеллигентный человек, образованный и воспитанный, ему бы пенсне и шляпу – и он походил бы на Чехова, только небольшого роста.
Теппер стоял у книжной полки и читал журнал «Посев». К нему подошел человек и на хорошем русском языке спросил, нравится ли ему издание.
– Да, – сказал вежливый доцент, – смею заметить, не только любопытно, но и чрезвычайно интересно…
– А хотите, оставьте адрес, и мы вас подпишем на него?
– Вотужхер! – ровным голосом сказал доцент, не отрываясь от текста.
Востоковед Володя, заподозрив во мне тайную функцию, хоть и не был в ней убежден, более не волновался на мой счет. Разве только когда меня задержали при посещении Белого дома за запрещенное там фотографирование. В этот момент его доброе и озабоченное сердце ёкнуло. Этого еще не хватало.
Осмотрев мой ФЭД с отечественным широкоугольным объективом «Руссар» и подивившись, сколь совершенна советская фототехника, охрана доброжелательно не изъяла пленку, а даже разрешила выйти на балкон, чтобы я мог поприветствовать замерших в ожидании провокации спутников, воспринявших поднятую руку как жест прощания. Опять балкон, как в случае с Орлянским, и шутка не из добрых.
Знаете, дети, когда тебя принимают за другого, это иногда позволяет сохранить твое собственное лицо в неприкосновенном запасе.
В городе Спокане я жил вольно, часто пропускал собрания делегации. Кроме очень популярного среди посетителей ЭКСПО советского павильона я снял огромное количество пленок, которые если сегодня кому и интересны, то лишь американцам. Однако чувствовал себя членом коллектива. Коллектив же, полагая, что у меня есть задачи поважнее общения с ним, жил своей жизнью и не учитывал меня настолько, что в День независимости США, четвертого июля, уехал раньше договоренного срока на праздник, проходивший на стадионе в сорока километрах от города, будучи уверенным, что оставил меня грустить в Спокане. Но тут к нашей гостинице подъехал автобус с юными барабанщицами в киверах, красных доломанах и коротких юбочках. Они любезно довезли меня до стадиона и высадили у закрытых ворот, за которыми ярко светились прожектора и звучала весел