Впрочем, занедуживший, игнорирующий признаки болезни (ну, не сердечной, конечно) не безнадежен. Он способен к лени, потому что лечение представляется ему работой, от которой недурно бы откосить… Еще хуже: недуг порождает обязательства лечиться. Обязательства – это невыносимо.
Ленивый человек, даже обладающий хорошей памятью, способен забывать обиды, ему нанесенные, потому что ответ на них требует усилий, которые того не стоят. Но они в нем дремлют, и, если ему лень идти на тягостное веселье или в обязывающее присутствие, наш брат может вяло и беззлобно вспомнить обидный случай, чтобы, использовав повод, немедля его забыть.
В то время как свои неточные действия по отношению к другим ленивец помнит всегда. Они его мучают, и поэтому он старается никого не обижать, исключительно чтобы не отягощать свою совесть и не тратить усилия на поиски путей исправления ситуации.
Хотя душевные мучения и являются условием существования пользователя лени, однако собственные ошибки (по умыслу или случайно) мешают комфортному занятию ничем. Впрочем, они волнами то набегают на ранимую душу, то откатывают, смывая следы сомнений. На то и волны.
Ленивцы, как и трудофилы, неоднородны. Работа и лень смешиваются в человеке, как спирт и вода (там же), в любых пропорциях, и бывает, что хороший человек, наоборот, любит работать.
Когда-то, еще до его всемирной славы, я спросил Дмитрия
Быкова с надеждой (потому что он мне очень нравится),
ленивый ли он человек. Быков решительно сказал: нет!
И сообщил, что любит работать.
Простим его. Он в пути.
Знаю и другие примеры достойных тружеников,
но отступаться от своей теории
и защищать ее не буду. Лень.
2. Праздник, который всегда с другой
Праздник, который всегда с другой
Один роман у моего друга-патологоанатома Собакина начался, а второй не закончился. В будни, прикрываясь работой, удавалось лавировать между флажками, как на слаломной горке. Но приближался финишный створ в виде новогоднего праздника, который нежные женские натуры (и некоторые мужские) наделяют мистическим смыслом. С кем встретишь – с тем и проживешь. Или: как встретишь – так и год пройдет.
Особенный этот день природой предусмотрен не был. Зимнее и летнее солнцестояния – здесь все определенно, весеннее и осеннее равноденствия астрономически безупречны. Но эти даты проходят обычно незамеченными в бурных или тихих отношениях между мужчиной и женщинами или женщиной и мужчинами. Иное дело Новый год. У нас он щадяще существует в двух редакциях: юлианской и григорианской, словно специально для того, чтобы скруглить острые (в треугольнике других не бывает) углы и попытаться развести по ним любимых: «Зато на старый Новый год мы будем вместе». Но и это спасает ситуацию не всякий раз.
Друг Собакин, будучи клиническим однолюбом, во имя сохранения всех отношений любви в канун праздника обычно улетал в Ленинград дневным самолетом, чтобы нейтрально отметить Новый год в кругу старых университетских друзей на проспекте Мориса Тореза. Происходило это несколько лет кряду и уже не требовало предварительной договоренности.
В тот год, в тот день, в тот час запуржило, и аэропланы достигали Северной столицы с задержкой. Путь на другой конец города, тоже неблизкий, из-за заносов занял изрядное количество времени, но перед дверью друзей он с двумя бутылками дефицитного брюта «Абрау-Дюрсо» и радостной, самонадеянной улыбкой «вот он я!» оказался в 23:30.
На ручку был надет листок, на котором аккуратным почерком серьезного конструктора систем связи для атомных подводных лодок и очаровательно умной женщины Аллы Каляевой было написано: «Собакин! Мы ждем тебя на Московском проспекте (то есть на другом конце города. – Авт.) у Леши Леонидова. Торопись. Целуем!»
На чтение этого письма и на дорогу до остановки такси на проспекте Скобелева ушло минут десять.
– До Средней Рогатки в этом году успеем?
– Не успеем. В пути встретим.
Водитель был доброжелателен. Прикрученный к передней стойке изолентой приемник «Сокол» работал исправно.
На Троицком мосту из него заговорил генсек. До конца года оставались минуты.
– Остановите, где можно! Стакан есть?
– У сменщика должен быть, – ответил водитель.
Ночь была тихая, снег падал отвесно, устилая крупными лоскутами мостовую и дорожки к Вечному огню.
«Стой, Собакин! – говорю я. – Давай я тебе расскажу, как я допустил фотографическую ошибку, связанную с этим местом».
При Брежневе в Александровском саду у Кремлевской стены построили мемориал с Вечным огнем, который придумали привезти от Вечного же огня на Марсовом поле. Ветераны войны и партии должны были подойти с не горящим пока факелом, зажечь его и на бронетранспортере с эскортом отправить в Москву.
Меня прислали на день из газеты сделать снимок и написать репортаж. День был осенний, пасмурный и серый. Небольшая группа старых большевиков стояла в ожидании команды «Пошли!». Фотокорреспонденты всех центральных и питерских газет толпились у Вечного огня, так что факельщики должны были двигаться прямо на них. А я сидел на кофре сбоку, ожидая своего кадра и держа справа в видоискателе высокого солдата с карабином у ноги.
В группе ветеранов выделялся высокий пожилой человек с гривой седых волос. «Хорошо бы, – подумал я, – чтобы зажигал он». Солдат-вертикаль, серый день и два светлых пятна: огонь и седая голова. Может быть кадр.
Услышав крик «Пошли!», я приник к видоискателю, ожидая единственного момента для съемки. Но в тот миг, когда полагалось нажать на кнопку, в визире появилась задница какого-то любителя, выскочившего из толпы зрителей и присевшего передо мной, чтобы сделать карточку на память.
По-видимому, матерясь, я пинками отогнал его, но было поздно: ветераны с зажженным факелом уже шли от огня.
Бывают моменты, когда судьба не дает времени на выбор, а значит, на сомнения. Отмахиваясь от охраны, я подбежал к группе: «Давайте еще раз! Сами видите, погода!»
Сняв кадр и благодаря судьбу за покладистость людей, спасших меня от профессионального позора, я бросился на аэродром и до подписания номера успел напечатать снимок уже в Москве.
Фотография, большая, на три колонки, почти квадратная, стояла на первой полосе.
– Молодец! – сказал ответственный секретарь. – Красиво: огонь, седая грива и вертикаль-солдат.
Утром я пришел в газету за славой.
– К главному! – пробурчал заведующий отделом.
– Негатив! – прорычал главный, не поднимая головы.
Когда я вернулся с негативом, он посмотрел на свет и сказал секретарше:
– Рита, пусть Петя подъезжает. Я – в ЦК.
Он поехал к Суслову, которого очень нервно заинтересовало, почему во всех газетах факел зажигает невысокий лысый человек, а у нас – высокий с седой гривой.
В буфете мой товарищ, фотокорреспондент «Правды», работавший на Марсовом поле, объяснил загадку, над которой бились в ЦК. Когда любитель закрыл мне кадр, я, оттолкнув его, побежал к огню, взял факел у лысого, который его держал, отдал седому, которого придумал для съемки, попросил его наклонить факел к огню и снял. Так родилась единственная известная мне газетная фотографическая ошибка.
«Молодец! Но твоя история не имеет отношения к Новому году, в отличие от моей», – сказал Собакин и продолжил свой рассказ.
Шофер остановил машину в красивом месте: справа – Марсово поле, слева – Летний сад. Пробка от шампанского улетела в низкое небо. Собакин выпил пол граненого стакана с седьмым ударом курантов. Таксист пригубил. Подъехала машина ГАИ. Налили стаканчик и милиционерам. Они сказали: «С Новым годом!» – и уехали.
Собакин заткнул пальцем полбутылки «Абрау-Дюрсо», чтобы не расплескалось, и машина выехала на пустой Литейный.
На пересечении Владимирского и Невского Собакин увидел пару, освещенную яркими витринами рыбного магазина. Мужчина впереди и женщина за ним шли медленно, оставляя четкие следы на нетронутом снегу. Было пять минут первого.
«Остановите».
Собакин взял бутылку и стакан с намерением радостно выпить в Новом году со случайными прохожими.
Снег скрывал звук его шагов. Он довольно-таки приблизился к бредущей в тишине города паре и уже было хотел крикнуть: «С Новым годом!», как услышал сначала монотонное бурчание женщины в спину мужчины: «Бу-бу-бу…» – и его усталые, не в первый раз, видимо, сказанные в этот вечер слова: «Повторяю! Я… никого не …!» (рус. вульгарн. «Я… ни с кем не вступал в интимные отношения!»)
Картина их жизни, возникшая в воображении Собакина, затормозила его движение. Он поставил бутылку на тротуар и подумал: «Новый год – прекрасный и безмятежный праздник для нравственно безупречных людей. Но для тех, кто пока не стал на этот путь или давно сошел с него, – это время тяжелых душевных трат. Неужели этот мужчина не нашел себе важного дела вне Питера в Новый год? Ну, хотя бы съездил на какую-нибудь войну… Год будет счастливым!» И он пошел к машине.
Это было ровно двадцать пять лет назад. Мне не нужно было, как Собакину, придумывать поездку в Питер, потому что возникла законная причина на праздник ускользнуть из Москвы в Грузию. В командировку. Там вооруженным путем свергали президента Гамсахурдию. «Делать нечего. Новый год мне придется встретить в Тбилиси, – произнес я пару-тройку раз с нескрываемой печалью. – Там идет война. Необходимо ехать в командировку».
С легким чувством свободы вечером тридцатого декабря я вошел в дом моего друга, знаменитого грузинского артиста Гоги Харабадзе.
А утром на кухне, когда жена Гоги, замечательно добрая Бела, готовила завтрак: чай, хлеб, сыр, – мы вспомнили, как после кровавых событий ночи девятого апреля 1989 года она наивно прятала мои отснятые пленки побоища на проспекте Руставели в муку, чтобы их не нашли власти. И как великий сердечный хирург Вячеслав Францев сделал строгое (он бывал порой строг) замечание хозяину за то, что его жена не сидит за столом, а все время хлопочет.