Розыгрыши бывают добрые и злые.
Добрый не предполагает неприятных последствий для здоровья, семейного положения, достоинства и свободы. Он не является результатом скрыто негативного отношения к «жертве».
Злой чаще всего происходит от отсутствия чувства юмора, скверного характера и недальновидности. Он может создавать для реципиента неудобства и вызвать драматические последствия, вплоть до серьезных потерь.
Добрых розыгрышей от создателей самого гуманного строя всенародных поддержек и непрерывного вставания с колен я как-то и не припомню. Разве что в восьмидесятом году вместо ожидаемого коммунизма развели на Олимпийские игры. Правда, без капиталистических стран и московских проституток. Но все же можно их считать не злыми, поскольку были не столь токсичны для населения, как светлое будущее. Да еще в новейшей истории милый случай с находкой президентом древнегреческой амфоры на пляже. И то, это его разыграли, а не нас.
В конечном счете формула розыгрыша сводится к галошам. Они были дивным изобретением и создавались у нас на заводе с супрематистским названием «Красный треугольник» в Питере. Их надевали на туфли и спокойно ходили в скверную осеннюю, зимнюю и весеннюю непогоду по городу и деревне, а при входе в дом снимали и оставляли под вешалкой.
Тут будет уместным привести наблюдение моего друга-патологоанатома Собакина о морфологии отечественного сапиенса. «Бог, – говорил он, – создал нашего человека двух-, а не четырехногим, чтобы он, возвращаясь с улицы с октября по май, меньше пачкал паркет. Кстати, – развивал свою мысль светило прозекторской, – отчего президенту России, кем бы он ни был (это невинный розыгрыш), не отменить погоду? Вообще. И тогда о галошах мы будем вспоминать, как о бесплатной медицине».
Вот они стоят в коридоре, заляпанные грязью, пока гости выпивают и говорят, что редко видятся. Добрый шутник моет их до лакового блеска, и гость, уходя, не узнает своей суперобуви. Он слегка растерян и с подозрением смотрит на хозяев. Однако остается одна пара – чистых, незнакомых ему по виду. Он с отчаянием заглядывает в них и в малиновом нутре видит написанную чернильным карандашом расплывшуюся надпись: «Сидоров». Гость улыбается и говорит: «Кто это сделал? Дайте я его поцелую».
Злой возьмет молоток и два гвоздя и прибьет галоши к полу. Человек вставит ноги в галоши, захочет шагнуть и упадет. Кто засмеется, тот и автор проделки.
Самый рискованный путь в киевскую школу номер пятьдесят три зимой был таким: на Пушкинской крючком из арматуры зацепиться за задний борт полуторки и по прикатанному снегу, который после войны долго не убирали и не посыпали песком, доскользить на подошвах до поворота на улицу Ленина (бывшую Фундуклеевскую, а теперь Богдана Хмельницкого), а если и там лежал снег, то мимо Дома профсоюзов, где в витрине висела таблица шахматного чемпионата, на первой строке которой всегда красовалась фамилия мастера ладьи и ферзя по имени Копнудель. Лишь один раз он уступил место Иосифу Виссарионовичу Сталину в траурной раме. И то ненадолго. Но это когда? В пятьдесят третьем.
Возле дома номер десять, отцепившись от грузовика, мы прятали крючки за дверь магазина «Академкнига», из которого приворовывали некоторые тома учащиеся нашего проблемного и весьма среднего учебного заведения для продажи на толкучке в районе Байкового кладбища. (Между прочим, в рядах на раскладке, где торговали трофейными и самодельными зажигалками, мы нередко встречали жившего в нашем дворе коллекционера Романа Степановича Латинского, директора Театра русской драмы имени Леси Украинки, отца нашего товарища Алика и будущего тестя большого русского актера Олега Борисова. Там же я однажды купил почти бесплатно, видимо, ворованное, собрание Салтыкова-Щедрина издательства Стасюлевича без одного тома.)
Школа располагалась на третьем и четвертом этажах, между Институтом педагогики и Институтом психологии, занимавшими, соответственно, второй и пятый этажи. У педагогов было бедновато, а психологи, которые брали учеников на исследования, часто недосчитывались магнитофонных бобин, хотя магнитофонов ни у кого не было. Так, «чтоб рука не отвыкла».
Мой одноклассник Боря Орлянский был обаятельным раздолбаем, выросшим в конце концов в нормального кровельщика, вместо того чтобы сидеть в тюрьме. А его друг Аркаша Чудужный мог стать народным артистом или выдающимся разведчиком, потому что никогда не выходил из роли. Пять лет, сколько мы учились в одном классе, он играл заику, ни разу не проколовшись. Он делал это столь виртуозно, что профессора со второго этажа и доценты-логопеды с пятого вынуждены были признать его недуг неизлечимым.
Орлянский и Чудужный работали вместе и по мелочи. Из ухарства. Пока Аркаша с трудом объяснялся с сострадающей бедному инвалиду речи буфетчицей, Боря без жадности тырил пирожки.
Но однажды он провалился.
Забравшись на старую дореволюционную печь, он спрятался там от учительницы украинского языка Галины Ивановны Безвиконной, которая имела обыкновение, вызывая Борю, обращаться к нему на «ты»: «Орлянский! Гамно собачье! Йди до дошки!»
Забравшись на ветхий свод голландки, он проломил его и проскользил по дымоходу на второй этаж, где как раз шло заседание ученого совета по нашему послевоенному воспитанию. Увидев облако сажи, вырвавшееся из печной дверцы, и услышав крик, ученые-гуманисты разобрали голландку и вытащили Орлянского, несколько похожего обликом на гоголевского черта.
Путешествие по печной трубе наш физрук, добрый Владимир Федорович Качанов, счел достаточным основанием, чтобы освободить Борю от урока в спортзале. Вернувшись в класс, мы увидели под вешалкой (гардероба в школе не было) гору галош, вывернутых на красную сторону. Эту титаническую работу они с Чудужным, навсегда освобожденным по заиканию от физических нагрузок, проделали за сорок пять минут, не повредив ни одни галоши. Жертвой розыгрыша можно было бы считать тонконогую «немку» Нору Александровну, чей урок был сорван восстановлением облика галош. Но сами подумайте, какая это жертва? Чистая радость без обид.
Она из тех, кого в кино занимают мало, потому что одарена и красива по-настоящему. Ну, разве что Тарковский один раз снял. И еще кто-то. В театре легко перешла из героинь в прекрасные характерные актрисы. Читает много. Дом со вкусом. В нем подобранные на улице собака и кот. Готовит сказочно. Добра и ответственна. Конечно, характер порой проявляется. Но что вы хотите при таких недостатках.
Он обаятелен и общителен настолько, что никогда не известно, где болтается и с кем. Иллюзорно легок. Легенду о своей необязательности поддерживает во имя сохранения свободы… Хотелось бы на этом остановиться, чтобы окончательно не портить образ. Останавливаюсь.
День рождения всегда собирает много народа. Кто придет, тот и господин, как писал Бабель. Бывало, что и на лестничной площадке места не хватало. В лифте выпивали. Вверх – вниз. (Ватерполист Саня Тихонов даже столик там ставил маленький и катался.) День рождения – это поминки по прожитому году, не так ли? Когда-то друг Собакин справедливо заметил, что порой покойник своим унылым видом портит хорошее впечатление от похорон. С именинником часто такая же история. Ну, казалось бы, позвал гостей, накрыл достойный стол и уйди куда-нибудь, не заставляй дорогих тебе людей бесконечно говорить правду о твоих достоинствах. Подожди ситуации, о которой вспомнил друг Собакин, и тогда тебе не надо будет испытывать мучения, выслушивая, каким ты мог быть на самом деле, если б вырастили тебя не папа с мамой, а твои гости.
Словом, в этот раз тамадой был Сергей Юрский, блистательно остроумный (как мне потом рассказывали) и свободный в своих высказываниях в связи с отсутствием именинника, который где-то застрял. Напишу «на редакционном задании», так прилично.
Выпивка была традиционно умелая, а питание – выдающееся… Она обещала: «Я тебе всё накрою, но не приду! Мне надоели твои выходки». (Я ж говорил – характер.)
Однако пришла. (Я ж говорил – добра и ответственна.)
Гости в отсутствие меня говорили всю правду, страшно веселясь. Но к концу вечера пришел виновник торжества и едва не испортил хорошее впечатление, как тот покойник. Во-первых, пришедшие друзья, выпив и изрядно закусив, по инерции продолжили говорить обо мне, что думали, а это не так уж радовало. Во-вторых, некоторые, видя, что именинника нет, надеялись сэкономить на подарках, унеся их домой, а теперь, понимая, что их придется отдать, ну, не то чтоб огорчились.
Правда, были и подарки, как теперь сказали бы, креативного свойства, которые никому, кроме меня, не нужны. А мне тем более.
Один сослуживец, впоследствии подробный жизнеописатель знаменитых современников, с которыми, впрочем, знаком не был, из добрых побуждений и чтоб повеселить публику, изготовил розыгрыш на манер детских кубиков и предложил сидящей напротив нашей (точнее, моей) героине романа, сцены, экрана и стола (назовем ее для удобства Анной) поиграть в эту детскую забаву. Соседи по столу, чтимые писатели и любимые также ею мои друзья Ярослав Голованов и Владимир Орлов, уместно кокетничая, помогали советами. Когда они, собрав головоломку и по инструкции перевернув коробку, выложили собранные кубики на стол, им предстала картина именинника в трусах, сидящего на пляже с совершенно голой молодой женщиной. Рядом лежал фотоаппарат.
Анна встала, и перед ней, как перед Моисеем, расступилось море гостей. Посуху я выскочил вслед, объясняя, что на фотографическом фестивале в Варне участвовал в конкурсе-съемке и что на нудистском пляже я просто снимал чешскую фотомодель.
– Ты же видишь, я в трусах!
– Я все вижу!!!
Казалось, хватило бы здесь одного восклицательного знака, но по накалу – и трех мало. Его могло бы передать только рукоприкладство. Но как его передашь на бумаге.