Автоответчик же не пострадал вовсе. Утратив мое доверие, он стал писать стихи, прозу и даже пьесы длиной до двадцати девяти секунд. (Смотри примеры в приложении!) Издал книгу с говорящей (буквально) обложкой и отучил моих любимых друзей делать деловые звонки. Всё, что обо мне думают, они стали говорить мне при встрече, развивая и поддерживая институт живого общения.
Несистемный наш разговор, надеюсь, не поможет вам
потерять доверчивость, и вы по-прежнему будете попадаться
на розыгрыши. Не страшно: «Без истока не найти устья», —
говорил японский симфолингвист.
Главное – плыть. Разумеется, если галоши вымыты
или на красной стороне. Тогда вас ждет веселое удивление
или радость освобождения. А вот если галоши прибиты…
Но какой же это розыгрыш?
Государство, впрочем, часто пользуется
гвоздями.
P. S. Приложение
(Продолжительность каждой пьесы-действия – двадцать девять секунд. Это максимальная продолжительность авторской записи на пленке «Эндлесс» в автоответчике «Панасоник».)
Действующие лица: Анна, Сидоров, автоответчик Собакина.
Действие первое
СИДОРОВ (лежа на двуспальной кровати с Анной): Ты охладела ко мне страстью, Анна! Неужели между нами кто-то есть?
АННА: Я верна тебе так же, как и прежде, милый!
СИДОРОВ: Но кто это шуршит под кроватью? Кто?
Механический голос из-под кровати:
«Вы говорите с автоответчиком. В настоящее время Собакина нет на месте. Оставьте месседж».
АННА: Ах!
Действие второе
СИДОРОВ: После того, что между вами было, Собакин, порядочный человек должен жениться на Анне.
СОБАКИН: Не приучен! Но я охотно возьму ее в лизинг.
АННА (входя): Ах!
Как-то Битов, Габриадзе и архитектор Великанов встретили Собакина, шедшего из бани, где у него украли буквально все вещи.
– Третьим будешь? – спросил его Великанов.
– Так вас же трое.
– Один из нас не пьет. Угадай, кто? – сказал Битов.
Собакин сел на камень, подпер рукой подбородок и стал думать. А Роден, который шел в магазин на Покровку за рыбным фаршем для натурщицы, увидел тут Собакина и слепил с него скульптуру.
И теперь весь мир, глядя на этого мыслителя, мучится вопросом: «Над чем это задумался Собакин?»
Утро красит нежным светом
Пруд в небесный купорос.
Я пришел к тебе с ответом
На незаданный вопрос:
– Нет его. Он где-то рыщет,
Ищет бурю иль покой,
Иль разбойником где свищет,
Иль летает над рекой.
Полетает и вернется,
И, узнав про твой звонок
(Если где не навернется),
Отзвонит тебе, сынок!
Я вернулся на пруды,
Чтобы взяться за труды.
К сожаленью, отвлекает
Много всякой ерунды.
Я хотел бы жить в дому,
Отдаваться одному,
А на деле отдаешься
Не припомнится кому.
Ночь. Улица. Фонарь. Бутик
На месте, где была аптека.
Куда ни кинь – блек-джек и сека,
«Шанель», «Версаче», нервный тик.
Окурки, мат, обшлаг несвежий,
Яд зависти, пророк заезжий,
Поп в «мерседесе»: Аз воздам,
Круиз с блудницей по водам,
Поп-звезды, депутаты, мимы…
Какая жизнь проходит мимо автоответчика.
Не за то мы карпа любим, что он плавает как рыба,
И индейку с черносливом – не за пенье и полет,
А за то, что так уместно в окружающем пространстве
Из грибочков и сметаны, под стаканчик запотевший,
Экологию желудка сохраняют нам они…
И людей мы тоже любим не за адскую работу,
Не за важные – по делу и тревожные звонки,
А за то, что проявляют интерес они к общенью
И звонят по телефону без надежды, просто так…
Автоответчик рад морозу,
В мороз душа его горит,
В мороз автоответчик прозой
От холода не говорит.
В мороз он мучает стихами —
Неисправимый графоман.
Но вот уже мороз стихает,
Снег падает, и рифма тает,
Как сон, как утренний туман,
И слушатели отдыхают…
Уж нет упругости стиха.
Меж звезды ангелы летают,
Хоть нынче видимость плоха.
Уходит поезд. Ночь тиха.
Видны сигнальные огни…
Не до тебя… Перезвони!
Автоответчик чувствует вину
За всё, что происходит на планете:
За выбор президента – он в ответе,
За всё, что напечатано в газете,
И… за куда засунули страну.
Автоответчик с явным торжеством,
Презрев вину, готов поклясться все же,
Что вам он обязательно поможет,
На всё, что вам положено, – положит,
При этом поздравляя с Рождеством.
Любой у аппарата есть ответ,
Но где Михалыч? Здесь ответа нет!
Автоответчик пал геройской смертью.
Он пренебрег словами – и убит,
Но память намагниченно хранит
Твой месседж в электрическом конверте.
Товарищ, не теряй очарованья,
Не злись – тебя услышит адресат.
Он тут до ветра вышел на пассат,
Но стихнет ветер – он прочтет посланье!
Товарищ, верь – пройдут морозы,
Наступит на мозоль весна,
Природные метаморфозы
Лишат автоответчик сна.
Он ощутит руки касанье,
Метанье загорелых тел,
Любви пунктирное дыханье…
Ты что звонишь? Чего хотел?
Киевские синкопы
Каждый год в начале лета город охватывал пляжный бум. Плоскодонные «лапти» – большие пахнущие машинным маслом открытые катера – медленно отчаливали от правого берега, чтобы через десять минут ткнуться бортом в причал на Трухановом острове и высадить здоровый, радующийся жизни десант на чистый речной песок.
Господь! Прости мысли северян, приехавших в мае и увидевших загорелых киевских красавиц на пляже. Кажется, только дотронься до плеча или, спаси от искушения (и спасал, к сожалению, долгое время!), бедра, как оно лопнет – до того налито. А кожа! Какая дивная, отполированная до матового блеска кожа у этих лениво прохаживающихся у воды молодиц.
«Эх!..» – с грустью лирической мечты о несбыточном вздыхает, глядя на них, нападающий ватерпольной команды «Водник» из Ленинграда, мой друг (и судьба!) Александр Иванович Тихонов, двадцати шести лет от роду, сложенный как Аполлон, будь тот покрепче, с уголовным ежиком и железной фиксой вместо переднего зуба, потерянного под воротами московской ватерпольной команды ЦСКА ВМФ, и при этом с невероятно обаятельной улыбкой.
«Эх, если бы их можно было как матрешек вставить одну в одну, и… разом».
После зеленоватых ленинградцев, ловивших скупое северное солнце в накинутых на плечи пальто, чтоб не натянуло радикулит от стен Петропавловской крепости, здесь было буйство здоровых загорелых тел.
Парни, будто проявляя независимость и не вступая в разговоры с бронзовотелыми девицами, вытягиваются в стойках на кистях, или прыгают на желтоватом горячем песке кривоватые пляжные фляки, или разбегаются на берегу и со свистом и гиканьем врезаются в мутноватую днепровскую воду цвета светлого пива (скажем, «Праздрой», которое потом завезут в город на чехословацкую выставку, где мне повезет купить на полученные за рекорд Украины в эстафетном плавании деньги мотоцикл ЯВА‐350 с колесами разного диаметра (кто понимает! в то время!), а потом, после падения на мокрой киевской брусчатке, поменять на двухцветный красавец мотороллер «Чезета», о котором я, может, еще вспомню), и, выныривая, поглядывают на берег из-под выгоревших бровей, какое произвели впечатление.
А дальше от воды, в тени лозняка, лежат раскинувшись не знающие комплексов киевлянки средних, что называется, лет, в черных и розовых атласных бюстгальтерах и «штанах» (иной раз в тон), габаритов мыслимых разве что в веселом сне.
В это время в городе из года в год возрождалась ненадолго леденящая распаленную солнцем душу сезонная история о том, как дочь прекрасных родителей (отец – профессор, мать – зубной врач, или наоборот), красавица, золотая медалистка, накануне свадьбы, которая была уже заказана в ресторане «Театральный», угол Владимирской и Ленина, напротив оперы (тут подробности важны), со своим женихом, тоже красавцем, сталинским (или ленинским) стипендиатом политехнического института или аспирантом-физиком, почти доктором наук (институт никогда не бывал легкомысленным), мастером спорта по плаванию (тоже важно), пошли на пляж. На глазах у невесты он прыгнул в воду, и его «засосало» в яму. Или он пытался спасти ребенка (и спас!), а его «свело судорогой» или разрубило винтом катера. Словом, он утонул, тому есть массы очевидцев, и свадьба расстроилась.
Я плавал тогда в двадцатипятиметровом бассейне на Красноармейской у стадиона имени Хрущева (теперь он чуть ли не Олимпийский). В мужской раздевалке там работал, сам шил и продавал нам по умеренной цене плавки и шапочки из красного сатина с белыми завязками, дядя Костя, который вечерами служил старшим униформистом первого послевоенного цирка на углу Саксаганского и Красноармейской и был сыном в прошлом владельца дореволюционного шапито, где уже в тридцатых блистали акробаты «Океанос». У меня есть фотография этой группы на фоне афиши другого, уже стационарного киевского цирка на Николаевской, как раз напротив детского театра. Там перед войной работал отец и оттуда беременную мной маму увезли в роддом прямо из грим-уборной, служившей родителям некоторое время жилищем. С моим рождением они переехали в комнату на Тарасовской, недалеко от университета, где прожили недолго – два года. Двадцать седьмого июня сорок первого отец ушел добровольцем на фронт, а мы с театром отправились в эвакуацию. Но это потом.