На «Собачке», над оврагом, напротив Октябрьской больницы жил портной, у которого я потом сошью единственный в моей жизни костюм из штучного материала. Так называлась ткань в черную и темно-серую довольно широкую полоску, из которой до революции шили брюки к гладким черным пиджакам или сюртукам. Готовые костюмы в магазинах, даже состроченные в Румынии, были убоги, а хорошая ткань – редкость, как и хороший портной. Между тем мама мечтала, чтобы у меня был приличный костюм. Она была романтическим мечтателем, моя мама. Но нежданно на чемпионате Украины я оказался в призовой тройке на дистанции двести метров брассом и, получив какие-то призовые, зашел в львовский магазин тканей, где и увидел штуку диковинного материала. И пожилого продавца из прежней, видимо еще польской, жизни.
– Вы собираетесь шить визиточные брюки, молодой человек?
– А костюм можно? Это шерсть?
– Это шерсть. – Он внимательно посмотрел на меня, печально сказал: – Вам можно. – И завернул отрез.
К своему знакомому закройщику на «Собачью тропу» привел меня Вова Низовский по кличке Франц, мой товарищ.
– Пиджак приталенный, удлиненный, два шлица… – нудил я ему по дороге.
– Витя знает, – сказал Франц и толкнул незапертую дверь.
Портной Витя молча пожал нам руки и улыбнулся. Я протянул отрез и, преодолев смущение от того, что человек, хоть и за деньги, должен выполнять мое желание, произнес, как заклинание: пиджак приталенный, удлиненный, два…
– Он глухонемой, – сказал Франц.
Получилась бочкообразная тройка с грамотным жилетом и узкими брюками по моде того короткого времени.
А между тем костюм прожил долгую киевскую жизнь, стал свидетелем переезда в Питер, свадебным нарядом и, наконец, участником триумфальной поездки с моим другом, блестящим человеком и журналистом Ярославом Головановым, в Одессу на подписную кампанию газеты, в которой мы работали.
Витя знал…
И теперь мы с вами отправимся вслед за костюмом в будущее, относительно того прошлого. Повествование это никого не принуждает следить за сюжетом, который если стройностью и напоминает ствол дерева, то с ветвями и сучьями, за которые постоянно цепляешься, пока по нему ползешь. А у ветвей свои ветки и побеги, и звучание нашего рассказа напоминает не строгую симфонию, но любимый автором рэгтайм с его сменой ритма, а то и тем, при этом имея в виду нечто общее, сложившееся в памяти как прожитое время.
«Время» – это слово автору нравится своей независимостью. В нем можно кое-что разместить, например свои прожитки прошлого. Но, похоже, у него нет будущего. Во всяком случае, оно опровергается конкретной границей отпущенных впереди дней. Позволим себе блажь считать, что время бывает только прошедшим, состоявшимся. А те годы (или дни), что впереди, не время еще, и неизвестно, станут ли они временем вообще.
А потому, пока жив, выбери воздух для дыхания. Но дыши сам. И время создавай свое. Кому-нибудь пригодится. Например, тебе самому. Допустим, вспомнить о костюме.
Подписная кампания в Одессе. Осенним утром 1969 года из купированного вагона харьковского поезда на запыленный солнцем перрон одесского вокзала вышли два приличных на вид господина. Тот, что постарше, был не то чтобы невысок и плотен, но элегантно компактен в своей темно-синей с тонкой светлой полоской финской тройке, купленной, по-видимому, в валютной «Березке», голубой сорочке и галстуке в тон. Он весело посмотрел нестерпимо голубыми, слегка навыкате глазами на заполнивших платформу серых мужчин и женщин с чемоданами, сумками и сонными детьми, плетущимися вслед; на носильщиков в мятых черных робах, безразлично и безнадежно предлагавших свои услуги экономным пассажирам, с решительным усилием волокущим свой багаж; на унылое и обшарпанное, как везде в империи, здание вокзала – и, взъерошив соломенные, коротко стриженные волосы, высоким громким голосом, так, чтоб слышали все вокруг, не оборачиваясь, обратился к попутчику: «Ну что ж, мой юный друг, Одесса по-своему интересный город».
Подхватив тяжелый чемодан свиной кожи и невиданный на одесском перроне в столь ранний час модный заграничный атташе-кейс, именуемый в то время дипломатом, он не торопясь пошел к выходу в город.
Юный друг, последовавший за ним, выглядел лет на десять моложе и до тридцати недотягивал. Он был кругл лицом, в круглых очках, сквозь которые с жизнерадостным любопытством смотрели круглые, как говорят в городе, куда они прибыли, лупатые глаза. И хотя видно было, что он плутоват, охотная и открытая улыбка вызывала у окружающих неоправданное доверие. Он был выше своего товарища и одет в знакомый вам черно-серый костюм с жилетом из штучного материала, купленного по случаю во Львове на призовые деньги в первенстве Украины по плаванию. Материал этот шел когда-то на шитье брюк для визиточных пар. Зауженные штаны и коротковатый бочкообразный пиджак выдавали в ансамбле стиль десятилетнего возраста, когда он действительно и был построен в Киеве у модного глухонемого портного Вити. На самом деле юный друг предполагал что-нибудь удлиненное, приталенное и с двумя шлицами, чтоб надолго, но объяснить свой замысел на пальцах не смог, а забрать материал и идти к киевской знаменитости Дубровскому не позволяло сострадание к немому мастеру и описанное уже мной желание быть хорошим.
С черной фотографической сумкой и рыжим польским портфелем в руках он устремился за старшим товарищем, которого мы станем именовать Маэстро, каковым он выглядел, да и был на самом деле, а молодого назовем Ассистентом.
Они дошли до трамвая на привокзальной площади, который, судя по тому, что часть пассажиров вышла покурить, как это бывает на однопутной железной дороге в ожидании встречного, никуда не собирался двигаться. Сзади на рельсах без нетерпеливого звона замерли другие трамваи.
Вагоновожатый стоял на улице и кричал в раскрытую дверь прицепного вагона:
– Мадам Заяц, выйдите из трамвая!
– Где она? – волновались пассажиры. – Пусть немедленно выйдет, что за безобразие!
Безобразия тем не менее видно не было. Все сидели на своих жестких скамейках, ожидая развязки.
– Имейте на людей совесть! – призывал вожатый. – Каждый раз с вами, мадам Заяц, одно и то же.
С последнего сиденья поднялась крохотная сухонькая старушка с алюминиевым бидоном в руке. Она с трудом сползла по ступенькам и, не глядя на вагоновожатого, подняла сосуд и обратилась к Маэстро, признав в нем достойного понимания человека.
– Два литра керосина, есть о чем говорить!
– Все люди доброй воли должны бороться за свои права с эксплуататорами, – сказал Маэстро.
– О! – сказала бабушка и направилась к следующему трамваю.
– Вы не знаете, как дойти до обкома комсомола? – спросил Маэстро у стоящей рядом девушки, похожей на Жаклин Кеннеди, только лучше.
– Я-то знаю! – ответила она улыбаясь.
– А что вы делаете… – начал Ассистент, заглянув в широко расставленные глаза.
– Сегодня вечером, – продолжила она, – у меня важное политическое мероприятие.
– У-у! – излишне серьезно закивал Маэстро. – Тогда позвольте в знак знакомства подарить вам нашу книгу.
– Вы писатель?
– Это знаменитый… – встрял Ассистент.
– Не надо, – кротко улыбнулся Маэстро, заглянув в те же глаза.
Он открыл чемодан и достал роскошный альбом рисунков космонавта Леонова и художника Соколова «В космосе».
– У вас есть минута? Ваше имя? – спросил он, доставая «паркер».
– Да, есть. Дина.
«Очаровательной Дине в час счастливого знакомства от авторов». И расписался за Леонова. Ассистент – за художника Соколова.
– По-моему, благородно, что мы не назначили ей свидания, – сказал Ассистент фальшивым голосом.
– День только начинается, – ответил Маэстро.
Он скрылся в здании обкома и скоро вышел оттуда без дипломата, но с броней в гостиницу «Большая Московская», что на Дерибасовской.
– Через два часа у нас запись на телевидении, а вечером прием в ресторане гостиницы «Красная» в честь приезда высокой делегации румынского комсомола. По-моему, мы достаточно хорошо одеты для приема.
Они сели в троллейбус, у которого не закрывались двери, и медленно покатили под сенью платанов по брусчатке Пушкинской улицы. Около здания филармонии, построенного в старые времена для биржи с ее особенной (я бы сказал, интимной) акустикой, они увидели идущую по тротуару с подаренным альбомом под мышкой одесскую красавицу Дину.
– Не хотите ли проехаться с нами? – закричал Ассистент.
Она улыбнулась.
– Приглашать такую девушку покататься на троллейбусе… По-моему, мы теряем реноме.
«Реноме» было произнесено без усилия. Из подсознания, плескаясь и отфыркиваясь, выныривало другое слово, тоже не русское, но содержания приятного и требующее немедленного осуществления – «осажэ». Дело в том, что позавчера в Киеве соратники, презрев скаредность и трезвый (это прилагательное затесалось в текст случайно) расчет, отмечали свой успех в выступлении на республиканском телевидении. Оно было столь значительным, что глубокую и поучительную информацию, почерпнутую ведущим в беседе с Маэстро при немногословном участии Ассистента, было решено записать (без купюр) на пленке, чтобы показать программу истосковавшимся по духовной пище зрителям в день, когда спрос на высокоинтеллектуальный продукт особенно велик, – в субботу.
«Газета “Комсомольская правда” является кузницей молодых журналистских кадров. Она награждена орденом Ленина номер один, ежедневный тираж достигает двенадцати миллионов экземпляров», – в сущности, это все, что поведал зрителю Маэстро. Но, знаете, в то время немало это было. Немало.
Пожилой киевский актер, в доме которого путешественники уверенно посидели до отхода поезда, научил их элегантному, на французский манер, термину, означающему процедуру, знакомую многим нуждающимся в поправке здоровья. Высадившись утром в Харькове, они тут же выпили по стаканчику холодного шипучего вина и незамедлительно почувствовали живительное осажэ. После повторения (чтобы термин закрепился в сознании) они, прежде чем отправиться на гигант советской индустрии – Харьковский тракторный завод, где их ждали, неожиданно для себя посетили местную галерею, в которой их никто не ждал. Там они немало душевно встревожились картиной неизвестного им живописца под названием «Маленький Володя Ульянов выпускает на волю чижика из клетки».