– Позвольте-позвольте! – скандальным тенором закричал куратору выставки Маэстро, рассматривая кудрявого херувима, показывающего ручкой на открытую в клетке дверцу: мол, лети, птичка! – Позвольте, не это ли будущий вождь мирового пролетариата В. И. Ленин, освободивший народы от нестерпимого гнета и насилия?
– Вы его узнали?
– По повадкам. Но… – Тут он скорбно прервался. – Время, знаете ли, безжалостно. Я видел его недавно в Москве. Где эти кудри? Где живость? А птичке, значит, удалось спастись? И сколько это стоит?
– Тридцать семь рублей. Со стеклом.
– Не-по-силь-но! Хотя светло.
И скоро они уже шли вдоль длинного конвейера, где собирали гусеничные ХТЗ. На каждом рабочем месте лежала кувалда.
– Понимаю, – сказал Маэстро. – Несмотря на щадящую точность деталей, страна любит, чтоб было много гусеничных тракторов в пятнадцатисильном исчислении.
Провожатый охотно кивнул.
В конце конвейера под плакатом «Не курить! Опасно!» стоял труженик с дымящейся папиросой и из краскопульта поливал серебряной нитрокраской мотор.
– Американцы посмотрели на наше производство и сказали, что это русское чудо.
– А трактора после сборки двигаются сами?
– Ну да!
– Да ну? Американцы правы.
Вечером на харьковском телевидении Маэстро ловко начал разговор с поразившего его производства, а уж потом сообщил, что «Комсомольская правда» – кузница журналистских кадров и обладает орденом Ленина номер один. Ведущий был ошеломлен. Ассистенту оставалось добить его, назвав тираж газеты. После чего гостей сначала повели в буфет, где восхищенно сказали, что такую познавательную программу надо обязательно показывать в субботу, а уж потом проводили на одесский поезд.
Разместившись в огромном неуютном номере «Большой Московской» с окнами на Дерибасовскую, товарищи почувствовали, что осажэ напрашивается само собой, и тут же направились в соседнюю пивную «Гамбринус», подробно описанную Куприным. Правда, это был уже другой «Гамбринус», да ведь и Куприн теперь не тот.
В подвале было немноголюдно. Дневные посетители сидели за чистыми вполне столами и большими бочками, официантки лениво носили кружки с естественным для заведения, судя по тому, что никто не роптал, недоливом. Одна из них с некоторой инерцией движения остановилась перед Маэстро.
– Надеюсь, вы нас обяжете парой пива, милейшая?..
– Лиза.
– Елизавета.
Она обязала их через три минуты со скоростью, небывалой в этих местах.
– Я вас узнала, – сказала официантка, глядя на элегантного прямо с утра Маэстро. – Вы нездешний.
– Узнаете вы нас завтра, если посмотрите республиканскую программу телевидения.
– Рая! – радостно закричала Елизавета крупной молодой женщине в белом (пока) переднике. – Их завтра по телевизору покажут. А у меня день рождения. Тридцать лет. Приходите! Без очереди. Швейцару скажете, что к Лизе.
Маэстро открыл портфель Ассистента, достал оттуда бронзовую на подставке дощечку с надписью «Лучшему распространителю печати» и с обворожительной улыбкой протянул официантке.
– Это еще не подарок.
Триумф на одесском телевидении превзошел, как писали тогда, самые смелые ожидания.
– Орден Ленина номер один? – восторженно прижимая руки к сердцу и недоверчиво мотая головой, всхлипывала редакторша. – Не может быть! Кузница молодых журналистских кадров… Какой образ: горячий цех, ковка заготовок для печати, горнило информации! Вы это сказали: ежедневный тираж больше, чем у «Правды»? Смело! Для Одессы – это смело. Ставим на завтра, в субботу, в лучшее время. Я слушала вас, как Лемешева!
Маэстро покорно и скромно склонил голову.
– Значит, так… – сказал он спутнику, когда они оказались на улице, и сделал паузу. – Значит, так: до назначенной встречи в верхах у нас есть два часа. В семь у памятника Ришелье нас встретит представитель одесского комсомола. Перед острой дискуссией с румынскими братьями не хотим ли мы выпить немного натурального бессарабского вина? Осажэ сотте осажэ! (Маэстро слыл немного галломаном.)
Крохотных полутемных подвальчиков, где стакан вина стоил никак не больше тридцати копеек, на их пути к Дюку оказалось довольно. Через полчаса они приобрели необыкновенную веселость к обыкновенно им свойственной. В следующие полчаса, перейдя на «вы», соратники громко, словно одесситы, но с чрезвычайной вежливостью обсуждали преимущества здорового образа жизни (в принципе!), а дальше и вовсе стали говорить, как им казалось, гекзаметром, обращаясь друг к другу: «А что, брат Гораций!»
К назначенному комсомольцами времени Ассистент, стоя у подножия памятника, отчетливо объяснял Маэстро, что этот Ришелье – не кардинал Ришелье и, уж конечно, не вышивка ришелье и что, если покопаться, можно найти их немало. К примеру, папа этого – тоже был Ришелье.
Заинтересованная содержательностью рассуждений, вокруг них собралась небольшая толпа, из которой выделился социально активный гражданин, взявший на себя смелость от лица общественности испросить у Маэстро разрешения присоединиться к экскурсии.
– Друг мой, внезапно возникший, не я тебе избранный пастырь.
Ночь ты не просишь – дай милость для сна смежить очи.
Так и внимая иным, узнавай своей совести голос,
Слушай себя самого, если хочешь услышать другого…
Что-то в этом роде отвечал Маэстро гражданину, как вдруг увидел… и Ассистент увидел и замолчал немедля. Ну, вы-то догадались: они увидели делегата одесского комсомола, высланного за ними. Делегат был в изящном черном в талию костюме и выглядел еще лучше, чем утром. Широко посаженные глаза сияли, как показалось товарищам, веселым восторгом.
– День только начинается, – прозой сказал Маэстро, и они, едва не подняв Дину на воздух, подхватили ее под руки и поспешили… нет-нет, не на политический раут, а в очередной подвальчик, где выпили бессарабского, потом еще в один и вошли в ресторан гостиницы «Красная» в прекрасном расположении духа.
Зал, украшенный бордовыми бархатными портьерами, был набит до отказа. Вдоль левой стены стоял длинный стол, уставленный московской водкой, армянским коньяком и дарами одесского Привоза. Там угадывались домашняя колбаса, плотно набитая кусочками приправленного дымком постного мяса; собственно мясо, точнее, филейная его часть, жемчужно мерцающая на срезе; малосольная черноморская – тогда она была! – скумбрийка, совместимая с любым напитком, если этот напиток водочка; фаршированный судачок, нарезанный упитанно, с пониманием предмета, и красный на бурачке хренок к нему; тюлечка без голов цвета начищенного серебра и к тому же обложенная кружочками вареных яиц с оранжевыми «без лавсана» желтками и крымским лиловым лучком, порезанным не кольцами, но дольками; икра из печеных синеньких, как здесь зовут баклажаны, такой кондиции, что ее и жевать не надо: выпил рюмку, положил ложку икры в рот, подержал немного для ощущения точности выбора, проглотил – и живой; мясистые помидоры, с лицом цвета легендарных биндюжников; пупырчатые осенние огурчики, такие крепкие, что, если их не то чтоб укусить, а резать ножом, издают звук рвущейся материи, только короткий; тончайшая брынзочка цвета незагорелой девичьей груди, и закопченный сыр уже цвета груди загорелой. А вокруг стола стояли наготове официанты с блюдами легкого горячего в виде обжаренных до хруста головастых круглотелых бычков, мелкой барабульки и распластанных глосиков (как здесь зовется небольшая местная камбала). А впереди были еще основные блюда, среди которых автор выделил бы уху из белотелых сомиков, желтой стерлядки, судачков и кефали, которых привозят из-под Вилкова на Дунае или из Маяков, что в устье Днестра; молочного с тонкой золотистой корочкой поросенка с гречневой кашей и грибами; вареники с картошкой и жареным луком, лучше которых можно было встретить только в кафе «Олимп», что на Пушкинской, сорок девять, у Валечки; и, наконец, жареные раки (эти из Маяков уж точно).
К тому моменту, когда Маэстро, Ассистент и Дина подошли к описанному автором скорее по мечтам, чем по памяти столу, там царило напряженное молчание. Сидевшие визави по длинным сторонам одесские и румынские комсомольцы, выпив по одной стопке за нерушимую дружбу, замерли в ожидании главного вопроса. Год назад произошли чехословацкие события, которые советская сторона трактовала как акт братской помощи, а румыны и остальной мир – несколько иначе. Застолье в «Красной» было обречено на непримиримый и опасный для одесситов идеологический спор.
После того как вновь прибывшие были рассажены и за их «счастливую ногу» было выпито, главный румынский комсомолец решительно отложил вилку с ножом и громко, с нажимом по-русски сказал:
– Согласитесь, что ввод советских войск в Чехословакию был, по существу, вторжением!
«Красная» замерла в напряжении. И тут в мертвой тишине раздался высокий громкий голос откинувшегося на спинку кресла Маэстро:
– Да какое там вторжение? Опомнитесь! Это была чистой воды оккупация!
Некоторые посетители аккуратно, не отодвигая стульев, выползли из-за столов и на цыпочках, не расплатившись, двинулись к выходу. Официанты попятились за бархатные кулисы, игнорируя неоплаченные счета. Дамы незаметно, под скатертями, стали снимать кольца.
Противоборствующие стороны ошалело посмотрели друг на друга и все вместе уперлись взглядом в излучающего спокойствие Маэстро, который, как было объявлено, прибыл из столицы и является членом редколлегии газеты – органа ЦК комсомола. Кто его знает… Может, они что-то зевнули?
Потом все молча выпили.
Говорить было не о чем. Румыны получили больше, чем просили. Одесситы не впутались в отношения между Прагой, Москвой и Бухарестом. Дальнейшее застолье потеряло политический смысл и постепенно стало превращаться в рутинную и безопасную для окружающих попойку.
Посетители ресторана вернулись на свои места.
После банкета на ночной Пушкинской улице Маэстро сказал Ассистенту:
– Ступай, проводи Дину, а я пройдусь до гостиницы. – Он посмотрел на пару влажными от умиления