ть и играл на своей трехрядке похуже Лесиненко, но репертуар обновлял чаще, обогащая его мелодиями из трофейных и советских фильмов.
Они могли бы составить трио, потому что был еще один музыкант – иногда в маленький заасфальтированный двор между четырехэтажным фасадным, выходящим на Пушкинскую домом и огромным шестиэтажным из невероятной крепости желтого киевского кирпича флигелем, где жили в основном актеры Театра русской драмы, приходил еще один послевоенный аккордеонист. Имени его я не знаю. Одноногий. Он садился на жесткий футляр из-под немецкого инструмента, клал перед собой на сложенные костыли кепку подкладкой вверх и начинал: «Бомба-весом-в-пятьсот-килограмм-разбомбила-дот-и-меня-тяжело-контузило-голуби-что-ж-вы-не-летите-что-ж-вы-не-подниметесь-у-высь-голуби-что-ж-вы-улетели-что-вы-приподнялися-у-высь-голуби…»
Всё!
Ему бросали какую-то мелочь. Мы собирали и клали в кепку. Иногда в знак благодарности он пел морскую казачью песню, предваряя ее речитативом. Этот номер стал коронным в моем репертуаре и не сходит со сцены вот уже семьдесят лет.
Не тужи, моряк, напрасно, вся тоска твоя пройдет.
Посмотри на даль морскую: тела женская плывет.
И без паузы:
На рейде у моря эсминец стоял,
Матросы с родными прощались.
А мо-о-о-о-о-о-о-о-о-оре шумело такой глубиной,
И где-то в дали исчезало.
На палубе боцман стоял и смотрел,
Смотрел и кабудто смеялся.
Отда-а-а-а-а-а-а-а-а-али команду поднять якоря,
Крик боцмана где-то раздался:
Прощай, дорогая Маруся моя,
Прощай, дорогая Маруся!
Вот ско-о-о-о-о-о-о-о-о-оро возьмем Севастополь родной,
К тебе, дорогая, вернуся.
Когда зачалы якоря подымать,
И якорь из цепу зирвався,
Уда-а-а-а-а-а-а-а-а-арило боцмана в грудь молоду,
И боцман потом обижався…
Давайте закончим с Лесиненко. Как он попал в «Абхазию»? Тут не без женщины. Продавщица хлебного магазина, которая иногда ныряла к Степе в подворотню двадцать третьего дома, сказала: «А чего б тебе не пойти в ресторан “Абхазия” и не поиграть на аккордеоне? Ты у них зарплату не проси. Сам будешь делиться из того, что люди заплатят за заказ. И деньги будут, и – в искусстве». Продавщицу эту, необыкновенно костлявую блондинку с лихорадочным румянцем на скулах (щек, кажется, у нее не было вовсе), знали многие. Во-первых, она торговала в давно уже сломанной популярной булочной на углу Крещатика и бульвара (куда как раз шла Харута, встретившая на перекрестке Маленкова); во‐вторых, Анаконда (так ее прозвали после выхода на экраны шведской документальной ленты про Амазонку) постоянно снималась в фильмах местной киностудии имени Довженко на зарубежную тему. Как только надо показать фальшивый блеск жизни миллионеров или иностранных резидентов, так обязательно сидит в заграничном салоне или ресторане тощая продавщица хлебного магазина, потягивая коктейль, который тогда уже был признаком духовного опустошения, и своим видом молча обличает бессмысленную западную жизнь. Для этой роли ее было вполне достаточно, а вот что нашел в ней одноглазый аккордеонист, мы понять по малолетству не могли.
Узнав о мечте Юзика, связанной с этим, по-видимому, невероятного достоинства местом, я решился очень настороженно переступить порог «Абхазии». (Мне и теперь некомфортно заходить в рестораны и всякий раз ощущать себя неуместным в их пространстве, словно для этой жизни есть другие, какие-то специальные люди, которые позволяют себя обслуживать, не чувствуя ответных обязательств перед официантами.) К тому же мне было далеко до совершеннолетия, когда я решился туда зайти, но в этом месте никто паспортов не спрашивал.
Лесиненко сидел на маленьком круглом возвышении с аккордеоном на коленях, покрытых бордовой попонкой. На стойке в сторону Степана Николаевича торчал микрофон. В подвале было очень накурено.
«Иди домой, маме расскажу, – сказал он весело. Потом посмотрел одним глазом, как-то по-куриному повернув голову, и махнул рукой возле себя: – Садись!»
Он играл и пел: «Ты весь день сегодня ходишь дутый, даже слов не хочешь понимать, Мишка! В эти трудные минуты как тебе мне хочется сказать: о-хо-хо-хо! Мишка-Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка! То, что ты уходишь от меня…»
Потом к нему подходили, шептали на ухо, незаметно клали деньги в руку, и он бодро объявлял: «По просьбе наших гостей из города Ворошиловграда исполняется песня “Джонни” из трофейного кинофильма».
В середине вечера Степа при мне даже сыграл туш, после того как получивший свое привратник в «бобочке» и картузе с грязным серебряным околышем распахнул зеленую с бомбошками портьеру и сказал голосом церемониймейстера на королевском балу: «Второй помощник механика грузопассажирского парохода “Маршал Буденный” Валера Кучан». Так и сказал: «Валера». Из-под распахнутой портьеры вынырнул небольшого росточка линялый, средних лет Валера, по-моему, не во фраке, не помню.
След Лесиненко скоро затерялся. Так, увы, не раз случалось в моей жизни. Просто смывает враз человека, к которому бывал привязан, и потребности в общении с ним больше нет. И неважно, пребывает он в этом мире или нет уже. Словно исчерпан ресурс общения, во мне заложенный. Во мне, точно. Только воспоминания в словах, которые существуют уже отдельно и расходуются из памяти для примеров разнообразности твоей жизни в общении с теми, которые все еще ее составляют. А прочие, некогда чрезвычайно близкие и дорогие, превратились в прошлое. И перед ними часто чувствуешь мучающую вину. Расстался не попрощавшись, не сказав добрых слов и не поучаствовав в дальнейшей не своей судьбе. Просто тихо вышел из беседы, взял шляпу на вешалке и притворил за собой дверь. Освободился.
Потом, много лет спустя, выжив почти целиком свою жизнь, я пойму, что и смерть буднична, обыденна для участника. И только свидетели и трактователи, если, особенно если они обладают литературными способностями или владеют искусством пропаганды, сотворят из частной смерти общественное событие, или, не дай бог, пример для героического подражания.
С Юзиком, мечтавшим о яичнице в ресторане «Абхазия», мы общались долго, и поэтому я знаю, что он музыкантом не стал. Нарабатывая стаж для поступления в полиграфический институт, работал резчиком бумаги в маленькой типографии, где сменщик Коля с окраинной киевской Соломенки, заподозрив в нем еврея, докучливо во всякую встречу спрашивал Юзика: «Ну чего ты здесь сидишь, наш хлеб ешь? Ехал бы в свой Израиль». В кошерные дни перед зарплатой, когда ему надо было стрельнуть трешку, он, прежде чем обратиться за кредитом, рассказывал примиряющий братские еврейский и украинский народы анекдот: «Идет по улице Петро и встречает своего друга Хайма. “Давно тебя не видел, друг Хайм. Где ты был?” – “У тетки в Таганроге, друг Петро”. – “Хорошо в Таганроге?” – “Ой, друг Петро, там хорошо, где нас нет”. – “От это правда, друг Хайм, где вас нет, там хорошо”».
Окончив полиграфический институт, Юзик женился на дочери лидера украинской национальной литературной критики и уехал с ней и с малым дитем из страны, как рекомендовал сменщик Коля, правда, не в Израиль, а есть немецкий хлеб в ФРГ, поскольку мечта его разрушилась – «Абхазию» закрыли.
О! Это был фильм! Мы пытались протыриться («проканать», по терминологии того времени) на него в кинотеатр «Комсомолец Украины». Там на фронтальной стене фойе висело огромное полотно местного Налбандяна, изображавшее прием счастливого народа членами политбюро (или как оно тогда называлось). Правительство во главе со Сталиным было написано ярко, непохоже, но узнаваемо. Опытный глаз мог отыскать в картине и знаменитых, известных по газетным фотографиям героев труда, писателей и артистов.
После смерти Сталина посетители кинотеатра стали замечать на полотне совершенно незнакомых, вместо хорошо известных по портретам, которые они носили на демонстрациях, руководителей партии и страны. Эти исчезали с картины сразу после разоблачения того или другого соратника вождя. Новые персонажи были написаны уже без любви. После закрытого письма Хрущева о культе личности картину сняли вовсе. Заменить на ней вождя было некем. Разве что ставшим после кинофильма «Бродяга» необыкновенно популярным индийским актером Раджем Капуром?
Когда заканчивался сеанс и зрители толпой спускались по черной лестнице из зала прямо на улицу, надо было на четвереньках между ног идущих потоком вниз, как какой-нибудь лосось, успеть добраться до зала и лечь в средних рядах на пол между креслами. Если после журнала свет не зажигали, то можно было увидеть и новости дня. На «Девушку моей мечты» я канал три раза. Первый раз меня отловили и выставили, во второй раз киножурнал для верности я пролежал на полу, а когда высунул голову, увидел на экране название «У стен Малапаги». И только на третий раз я встретился с Марикой Рёкк. Главным событием этой картины было купание голой (!) героини в бочке, из которой она привставала и на несколько секунд демонстрировала обнаженную грудь, но я ее не увидел, и никто не увидел. Многие мужики, пришедшие на сеанс ради этой радости, поняв, что их обманули, потянулись к выходу. Красоты нас лишили не цензоры. Киномеханики срезали целлулоидные кадрики с голым бюстом немецкой кинозвезды и продавали их на толкучке недалеко от Байкового кладбища.
Маленькая парикмахерская в гостинице «Первомайская» была в двух шагах от Крещатика. Два кресла, два столика, два зеркала, между которыми висела табличка «Не оскорбляй мастера чаевыми», и два Лёни-парикмахера. Один седой, вальяжный, переехавший из Западной Украины. «Западэнец» стриг модно, и в пятидесятые годы мало кто в Киеве мог накрутить кок, как этот Лёня. У него стриглись многие городские известности. Не только такие, как Сандаль, виртуозный фарцовщик, владевший всеми свободно конвертируемыми языками, или гуляка и балабус Юра Дымов, огромный сорокалетний юноша.