– Вот и женились бы.
– Ну, какой я жених? Я уже ухаживал за Драгой.
За Драгой толпой шли люди, мужчины и женщины, и забегали вперед, чтобы посмотреть на нее, когда она по Крещатику шагала в узкой обтягивающей юбке (в другом варианте – в лосинах), в свободной кофте, в кепи и со стеком.
Когда Драга умерла, дамы бросились к Сумарокову за его будущим наследством, за бриллиантами.
– Нила! – говорил он маме. – Они надеются, что я умру на женщине, как генерал Скобелев.
Дядя Вася Цыганков, театральный шофер, во время войны и после нее водил самые разные машины, марки которых я перечисляю без порядка: сначала отечественные полуторка и ЗИС‐5, а с сорок второго – только американские: «виллис», «шевроле» (грузовой) с двумя осями ведущими, «студебекер» с тремя ведущими осями (лучший грузовик войны), МАК, «бедфорд», «додж» три четверти, «Форд‐8» (он еще поразительно выл на третьей, не соврать бы, передаче).
В основном на грузовиках ездил дядя Вася Цыганков. Жил он один, но иногда из соседней комнаты в коммуналке к нему переезжала лифтерша Анечка, женщина смешливая, приятного, как я теперь понимаю, абриса, тихая, но не безответная, одного какого-то неопределенного возраста. Дети во дворе говорили ей «тетя Аня», а когда подрастали, звали ее уже, как младшую, «Анечка». Она забирала из ящика наши газеты, когда родители уезжали в гастрольные поездки, в которых мама обычно сопровождала отца после ранения, потому что он не мог надеть носок на левую, негнущуюся, ногу. У Анечки на стене висели немецкие еще картинки, изображавшие радостных блондинок с улыбками домашних девушек, только что вставших на замечательный путь разврата. Анечка пережила оккупацию сначала в родном Дымере, где ее оставил ушедший воевать Коля, впоследствии без вести пропавший сначала в немецких лагерях для военнопленных, а потом и в наших.
С дядей Васей они пели красиво «Распрягайте, хлопцы, коней…» и, выпив купленную в гастрономе на углу Крещатика и Ленина бутылку водки за двадцать один рубль двадцать копеек (вино Цыганков не пил), слушали на патефоне пластинку Утесова «Барон фон дер Пшик», иногда до двадцати раз кряду. В месте, где барон «попал на русский штык», пластинку заедало, и, если они были заняты, патефон повторял ее минут пять, пока не кончался завод. В другое время дядя Вася сдвигал иголку не отмываемым от моторного масла пальцем, и она, перескочив бороздку, оказывалась на словах «… ык бить баронов не отвык…». Каждое утро, начиная с апреля, если весна была теплой, он распахивал окно первого (прямо под нашим) этажа в сад – так назывался двор, где росли каштаны – и дружно, как если бы с кем-то вдвоем или втроем, пел на мотивчик из фильма «Первая перчатка»: «Если хочешь быть здоров, похмеляйся, похмеляйся, как встал!»
Дверь дядя Вася на ключ не запирал. Он прижимал ее в восемь раз сложенным клочком бумаги, чтобы не открывалась от сквозняков, и шел в театральный гараж двора номер семнадцать по параллельной Крещатику Пушкинской улице. Иногда навстречу ему в темном коридоре из кухни, где умывались у чугунной эмалированной раковины, выпархивали маленькие дочери заместителя директора по хозяйственной части Левченко Оксана и Лена. Они были совершенно не похожи друг на друга, но, поскольку девочки были близнецами, дядя Вася их путал. По коммунальной привычке, в тусклом свете коридора увидев взрослого, они прижимались к стене, но, узнав дядю Васю, смело выскакивали навстречу.
Цыганков, подхватив их под мышки, нес до двери. Они вырывались, смеялись и убегали.
Картинки из жизни дяди Васи Цыганкова мне незачем придумывать. Его окна всегда были открыты и задернуты плащ-палаткой, которая исполняла роль шторы, только когда приходила Анечка. И то не сразу. Иногда он через окно выходил во двор и наблюдал за нашим убогим дворовым футболом, оценивая его так же, как это бывало, когда он нас брал на стадион «Динамо» посмотреть на Пеку Дементьева и его финты у углового столба, на Семичастного, Бескова, Боброва.
«Игра была равна, – говорил он нам назидательно. – Играли два говна».
Дядя Вася редко менял точно найденные формулировки.
Я помню, как, выходя из двора на улицу, он встретил народного артиста Украины Лаврова, склонного к строгой оценке людей и обстоятельств, однако ироничного и доброго, во всяком случае ко мне.
Дядя Вася легко узнал народного артиста Лаврова, несмотря на то, что его только что постриг модный парикмахер «с западной Украины» Лёня, творивший в маленьком, на два кресла, салоне гостиницы «Первомайская» на Ленина.
– Ты, Вася, сделал бы пару левых ходок, – строго сказал Лавров, – и купил себе новые штаны, а то у тебя из мебели дома одни галифе.
– Выходной для того, чтобы человек тратил, а не зарабатывал. Желаете разделить философию, Юрий Сергеевич?
– Нет, Вася, может, позже.
«Разделять философию» дядя Вася любил в «Петушке», небольшом распивочном павильончике, расположенном справа от колоннады помпезного входа на стадион «Динамо».
Я помню этот стадион почти столько же времени, сколько себя. Он сохранился и в немногих уцелевших во время войны семейных фотографиях, которые мама второпях бросила в чемодан, судорожно собираясь в эвакуацию, как тогда многие думали, ненадолго.
Что ж до обстановки Цыганкова, то я, иногда без спроса посещая пахнущую холодными окурками комнату дяди Васи, чтоб достать кирзовый мяч, который влетал в окно, могу засвидетельствовать, что галифе в качестве мебели там как раз не было. Но было то, что заставляло нас иногда специально пулять мяч в открытое окно в отсутствие хозяина. Кроме дивана, обитого вечно холодным потрескавшимся дерматином, круглого стола, крытого липкой клеенкой, и довоенного буфета боженковской фабрики, там стоял настоящий, пришедший по ленд-лизу американский темно-зеленый армейский двухцилиндровый «Харлей-Дэвидсон». Дядя Вася вкатил его, полуразобранный, по доскам, собрал, «как лялечку» (укр. игрушечку), и больше никогда не выкатывал. Хотел, чтоб дома.
Про других женщин не скажу, но Анечка любила садиться в широкое кожаное седло и поворачивать руль, пригибаясь к нему полной довольно грудью, как бы для скорости. Вася понимал – ей хотелось красивой жизни. Нам тоже хотелось. Хотя бы посмотреть. Но эту жизнь он отгораживал от нас плащ-палаткой.
Потом Анечка исчезла.
Как-то мама легла на широкий подоконник и спросила вниз Васю, почему ее не видно.
Вася посмотрел на окно второго этажа и сказал фразу, которую мама не поняла.
Любое цитирование прямой речи по памяти неточно, но смысл был такой:
– Анечку я получил по ленд-лизу, Неонила! Там был договор. Если она не погибла от любви ко мне, а осталась целой, то я должен был ее вернуть. Или расплатиться. Коля пришел из лагерей, и она вернулась с ним в Дымер.
Всё честно. Дядя Вася расплатился за свой ленд-лиз одиночеством. Во всяком случае, до самого моего отъезда в Питер.
Фронтовой шофер, проездивший всю войну на американских машинах в американской кожаной куртке, Цыганков про ленд-лиз знал немало. Но много меньше, чем теперь знаем мы.
Союзники, в основном американцы, поставили нам четыреста девять тысяч первоклассных автомобилей… По условиям договора мы должны были заплатить только за те, которые уцелели в ходе войны.
Этой цифры дядя Вася Цыганков не знал, а я благодаря уникальной книге профессора Булата Нигматулина «Великая Отечественная война 1941–1945 гг. Жертвы народов. Битва экономик СССР и Германии» – знаю. Очень много знаю честных цифр о войне. В этой потрясающей воображение объемом информации и осмыслением ее работе – вся картина войны в цифрах.
Поскольку мы с дядей Васей Цыганковым вспомнили ленд-лиз, разрешите привести лишь малое количество цифр для вашего представления о помощи союзников (в основном США) СССР во время войны.
Самолеты – 18,7 тыс. штук (27 % от общего баланса СССР и Красной армии).
Танки и самоходные артиллерийские установки – 10,8 тыс. штук (9,5 %).
Локомотивы – 1900 штук (12 %).
Авиакеросин – 2,6 млн (29 %).
Алюминий – 328 тыс. тонн (54 %).
Промышленное оборудование (40 %).
Продовольствие – 4 млн 252 тыс. тонн (21 %).
Союзники предоставляли нам свыше 18 миллионов тонн машин, станков, металла, вооружения, рельсов, продуктов питания на сумму 11,3 миллиарда долларов, что эквивалентно примерно 140 миллиардам долларов в ценах 2006 года. (Долг был погашен в 2006 году суммой чуть более 700 миллионов долларов.)
Машины и продовольствие я помню хорошо. Отцу, как инвалиду второй группы, иногда приносили коричневые коробки из провощенного картона с «американскими подарками». Там были тушенка и консервированная ветчина в прямоугольных банках, сухое молоко, яичный порошок, джем, галеты, сахар… Иногда он получал что-нибудь из одежды. (Меховая жилетка с пуговицами, похожими на половинки футбольных мячей, жива до сих пор, как и прозрачные защитные очки, наверное для токарей, неизвестно зачем попавшие в квартиру раненого актера.) В каждой полученной нами посылке лежал блок солдатских сигарет «Кэмел» без фильтра с медовым, пока не закуришь, запахом. Из серебряной фольги, которой были выстелены пачки, мы делали фиксы, столь модные в послевоенном дворе.
Получив премию за рекорд Украины по плаванию и подкопив денег, я стал счастливым обладателем красной «Явы‐350», но упал на ней, слава богу, никого не повредив, и из суеверия решил продать мотоцикл. А себе купил после выставки дешево красавец мотороллер «Чезета», с белыми боковинами на колесах, запаской за сиденьем, стартером (запомните этот стартер; тогда это была большая редкость), двухцветный – цвета морской волны и пенного гребня этой самой волны.
Мой дворовый друг, технический гений Боря Ратимов, привел «Яву» в порядок, и ее тут же украл Васька – сын героя партизанской войны и председателя Верховного совета Украины Сидора Артемовича Ковпака. Боря узнал мотоцикл по хитрому знаку на переднем крыле.