Свободные полеты в гамаке — страница 40 из 82

Он караулил сановного папу угонщика на Печерске, у здания, где теперь Рада, и, когда Ковпак вышел из машины, наверное «Чайки», крикнул через улицу над головами охраны: «Ваш Васька – вор! Он украл мою “Яву”!»

На следующий день мотоцикл был во дворе рядом с моей «Чезетой», но отношения с президентом Украины были испорчены.

«Чезета» в рассказе о ленд-лизе появилась не случайно. Ее судьба оказалась напрямую связанной с помощью союзников.

На ней я тоже упал, попав на масляное пятно на брусчатке нынешней улицы Грушевского. Я скользил на заднице, протирая штаны, а рядом грохотал мотороллер. Только что я был счастливым владельцем единственной в Киеве «Чезеты» со стартером (!), а теперь мне хотелось от нее избавиться. Покупатель был – Юра Дымов, старый стиляга, крупный, усатый человек с выпученными глуповатыми глазами. Он успешно ускользал от модной тогда статьи за тунеядство, сказываясь художником-оформителем витрин к праздникам. Будучи приверженцем соцреалистического минимализма, он накануне Первого мая и седьмого ноября обходил продуктовые магазины и велел директорам купить тридцать погонных метров кумача и белый гипсовый бюст Ленина. Установив на обтянутый красной материей кубик скульптурный портрет Ильича, он обойными гвоздями (на которые, как и на «сельдь нежирную», к первому апреля снижали цены) приколачивал кумачовые лучи, исходящие из головы вождя. Идеологически оформление выглядело безупречно и было недорого.

Дымов полагал, разъезжая на красавице «Чезете», охватить не только центральную часть города, но и Печерск с Подолом, которые обеспечили бы ему более частые посещения ресторана «Динамо», пользовавшегося у обитателей дурной славой. Торгуя «Чезету», он и меня пригласил в «Динамо». За соседним столом сидели две красавицы – моя соседка Валя Жук (впоследствии жена известного польского кинорежиссера) и другая Валя – Камбала, одноногая проститутка, пользовавшаяся большой популярностью у тайных цеховиков, деятелей культуры и фарцовщиков.

Ввиду интереса снижения цены на мотороллер, желая показать мне свою неотразимость, Дымов написал на салфетке записку дамам и попросил меня передать ее. Валя Жук взяла бумажку и прочла: «Валя, приходите к нам за стол. У нас весело и есть что выпить». Но черноокая красавица Валя Жук, и без Дымова жившая весело и впоследствии в качестве загадочной русской натуры вышедшая за известного польского кинорежиссера Ежи Гофмана, ответила на обратной стороне салфетки: «От того не зависит, за каким столом!»

Это был урок достоинства, о котором я вспомнил через два дня. Из сберкассы на углу бульвара Шевченко и Красноармейской вышел Юра Дымов, отдал мне деньги за мотороллер, получив взамен ключи и документы. Сделка состоялась.

– Отвези меня домой на Круглоуниверситетскую. Я заплачу.

– О чем речь?

Он сел на заднее сиденье, я повернул ключ стартера (!), и тотчас раздался взрыв в карбюраторе. Черное пламя горящей резины и изоляции поперек охватило чудесную «Чезету». Из ресторана «Днепр» выбежала тетка в переднике с ведром грязной воды, в которой плавали картофельные очистки – лушпайки по-местному. Она залила пожар, а Юра Дымов, глядя мимо меня на памятник Ленину, сказал: «Вот я думаю, а зачем мне нужен мотороллер?»

Я молча полез в карман и вернул деньги. «От того не зависит, за каким столом».

С усилием толкая в гору мертвую обгоревшую «Чезету» (на подъеме Дымов помогал), мы приближались к театральному двору.

Дядя Вася Цыганков в лиловой майке, кепке, галифе и сапогах сидел на двух лысых скатах у открытых дверей гаража, где он неспешно, чтоб не расставаться с машиной, ремонтировал чей-то «виллис». Увидев нашу процессию, он выстрелил окурком папиросы «Пушка» и сказал:

– Что у немцев, что у чехов проводка слабая. Вот что я тебе поставлю.

Он вошел в гараж и вернулся с проводами невиданной красоты в пестрой оплетке, покрытыми прозрачной пленкой.

– Американские! От «виллиса». Изоляцию видишь? И не продавай ты его. С такой-то проводкой.

Ленд-лиз через годы снова вошел в мою жизнь.

Пока дядя Вася Цыганков менял провода, Дымов как зачарованный следил за его руками. Потом он вытащил откуда-то кусок камеры с надписью Made in USA и велел идти в будку к сапожнику Ибрагиму, дяде однорукого Вовы Бека, атамана шайки хулиганов с Терещенковской улицы, чтобы тот склеил диффузор.

– Заводи!

«Чезета» завелась и тихо заурчала. Юра Дымов обобрал прилипшие лушпайки и произнес:

– Но все-таки сбросить надо.

– А я бы не продавал, – сказал Цыганков. – С такой проводкой. От «виллиса».

Когда Дымов ушел, дядя Вася шлепнул меня по затылку

и произнес фразу, которую он регулярно произносил,

когда ходил с нами на футбол.

– Игра была равна…

Я понял его правильно.

Машина времени с воздушным охлаждением

Она была племянницей моего друга и дочерью его сестры, похожей на Симону Синьоре, то есть нестандартно хороша, что тогда не надо было объяснять, потому что известную актрису, жену Ива Монтана, легализованного французского певца и кинозвезды, в СССР знали все. Его рекомендовал стране (пребывавшей в длительной изоляции от остального мира в наказание за связь с коммунистами) главный кукольник Сергей Образцов. А закрепился дружественный образ Монтана (ненадолго, правда) в фильме «Плата за страх», где герой – простой шофер, то есть рабочий (очень хорошо!), везет капиталистам нитроглицерин и взрывается. А жена его ждет…

Девочка, дочь подруги, похожей на Симону, была обаятельным и нежным ребенком. Она излучала дружелюбие.

В начале учебного года по дороге в институт физкультуры я заглянул в дом к друзьям – в этот день маленькой N. исполнилось четыре года. Вероятно, у меня был какой-то подарок, но это не имело значения. Она относилась к людям по своему выбору, повлиять на который было невозможно.

В этот день я услышал от нее первые стихи, рожденные радостью общения. Не знаю, мне ли они были посвящены или всему ее миру, но возникли они, когда, таская ее на плечах, я время от времени резко приседал, чтобы она могла насладиться испугом. Но девочка только смеялась. Потом, взяв меня за плечи, наклонилась и произнесла таинственные стихи: «Капр-сити-бела-гой, провалилася ногой».

Она сползла с плеч, одернула платьице и убежала. Мы попили со взрослыми кофе, покурили на длинной узкой кухне, и я ушел в институт. Окончив его, уехал в Ленинград еще поучиться, потом перебрался в Москву работать.

В родном городе я бывал наездами, посещал родителей. Маму все еще останавливали на улице: «Вижу вас сорок лет, а вы не меняетесь». Папа получил звание и продолжал играть в театре, а как честный фронтовик и инвалид войны получил горбатый «запорожец» с ручным управлением и воздушным охлаждением мотора.

На этой машине я однажды приехал в дом к своим старым друзьям. Мы сидели с «Симоной Синьоре» на кухне, курили и пили кофе (тогда очень много пили кофе), когда отворилась дверь и вошла молодая женщина. Небольшая, ладно скроенная, с чудесной улыбкой.

– Ты помнишь, как таскал ее на плечах? – спросила «Симона Синьоре».

– Это было двадцать лет назад.

– Двадцать один год, – поправила женщина, глядя мне в глаза. Я тоже смотрел на нее. Я пытался узнать в ней знакомую маленькую девочку. Она поняла и улыбнулась. Мы о чем-то говорили, не отрывая взгляда. Где ты был эти двадцать один год? Где я была? Ее мама, внезапно почувствовав неловкость, вышла.

– Мне пора домой, – сказала она.

– Я тебя отвезу.

До дома мы доехали не сразу. Был самый конец апреля (или уже май?). Стояла теплая погода. По пустому ночному городу мы катились, бесконечно разговаривая и иногда дотрагиваясь, нет, едва касаясь друг друга. Где-то купили бутылку вина и остановились уже за городом в районе Голосеевского леса, на опушке. Открыли двери, и в «запорожец» ворвался сырой запах весны и пенье соловьев. Пробку я проткнул пальцем, стаканчик нашелся. Мы рассказывали друг другу эти два десятка лет, иногда что-то утаивая от себя. Вино закончилось. Я упрятал стаканчик, чтобы освободить руки.

Движение было встречным, а «запорожец» – неожиданно просторным…

На следующий солнечный день мы поехали в сторону Рудиков – когда-то в детстве с родителями в соседнем селе Плютах снимали мы на отпуск хату. Я знал места.

Там был сосновый лес с бархатной травой, усыпанной иголками сосен, качающих небо в синеве.

У деревеньки Рудики

Не рудники, не родники,

Не поле в пойме у реки,

А лес, где руки дики,

Где губы жадны и легки

Шаги по повилике.

Я сочинил эти стишки, пока она спала на плащ-палатке, и прочел ей спящей.

– По повилике, – сказала она, открыв глаза, – «по-по» – занятно. Руки дики, оки – доки – это неправда, – и засмеялась.

Третий день мы провели на крохотных днепровских дюнах, нагретых солнцем, излучающих тепло и сухой запах нагретой полыни.

Потом я уехал в Москву. Уехал, и всё. Мне не хватило решимости и отваги, которая в ней была.

Прошло много лет. Я приехал в Киев и пошел во двор, где ютился давно уже не наш гараж, в котором стоял чужой хороший автомобиль. «Запорожец» исчез. Посаженный мной каштан стал взрослым деревом. Полированные его плоды лежали на земле, выглядывая из треснувших, словно улыбка, колючих убежищ, выстеленных внутри нежнейшей замшей.

Я сел на скамейку и стал вспоминать свои любительские рифмы (не поэт же!) о «дне в апреле и нескольких в мае». Неточно вспомнил несколько строк. Что-то:

Минули годы, и, хвала Творцу,

Была однажды подана к крыльцу

Машина времени с воздушным охлажденьем.

Хвала-хвала! Хотя начинались о стихи волшебной встрече не с этого:

Все это было: третьего числа

Я поздравлял тебя с четвертым днем рожденья.

Уж осень ранняя ранеты понесла.

Ты, кажется, за лето подросла,