– Смерть отрепетировать нельзя.
– Отрепетировать можно. Сыграть после премьеры второй раз не удавалось никому.
Средь шумного бала десятилетнего юбилея Российской независимой премии поощрения высших достижений литературы и искусства «Триумф», учрежденной благотворительным фондом «Триумф – Новый век» Бориса Березовского, в роскошном ресторане «Метрополь», где собралась вся творческая элита Москвы, мне стало скверно. Почувствовав, что через минуту потеряю сознание, разгребая лауреатов, жюри и знаменитых гостей, я устремился к выходу, на холодный воздух, чтобы не упасть посредине зала. Надо было отлежаться где угодно, хоть на улице. Но до нее мне дойти не удалось.
Я знал за собой такие аномалии с детства, когда в первый раз потерял сознание во время долгой примерки в киевском Доме моделей детской одежды, где благодаря спортивной фигуре и маминому знакомству подрабатывал манекенщиком. Я стоял в пиджаке, утыканном булавками, и на мне горячим утюгом приглаживали бортовку на лацкане. Запах паленой ткани и гравитационный (видимо) шок навсегда отбили мне охоту ходить в костюмах.
Теперь, понимая, что до улицы мне дойти не удастся, я лег на белую мраморную плиту у лестницы, ногами на вынос – к двери, и закрыл глаза.
И тут мне явился ангел. Кудрявые светлые волосы до плеч, лучистые глаза и нежный овал лица. Он был юн и одет в синий бархатный сюртучок, белую шелковую рубашку с воланами, бархатные брючки гольф с высокими белыми носками и синие лаковые туфельки на изрядном каблучке. Крылья, видимо, были сложены за спиной.
– Как тебя зовут, девочка?
– Я мальчик.
А вообще, есть ли у ангелов пол? Видимо, да. То, что может не быть крыльев, я знал. Они ведь квартируют там, где нет воздуха и пространства. А крылья носят, чтобы мы их узнавали. Я его и так узнал. Правда, обстановка вокруг меня была знакомая – московский ресторан «Метрополь». Лестница от входной двери. Ну и что? «В бесконечном конечное повторяется бесконечное количество раз», – как говорил папа кукольного портного, знакомого Гердта. Золотые его слова!
– Почему ты в синем?
– Возвращайтесь, – сказал он с полупоклоном. – Я должен вас покинуть и идти к роялю.
– Оттуда возвращаются лишь те, кто там не был, мой ангел!
Моего старшего товарища, старателя, строителя, сидельца, воителя благородных идей Вадима Ивановича Туманова я углядел после того, как железная кисть бывшего боксера сжала мне запястье.
– Держись, Юрка! Умирать надо здоровым! – сказал Туманов и всем корпусом как-то по-волчьи повернулся к спутнику – крепкому мужчине с седым коротким ежиком волос. – Это Владимир Федоров, начальник ГАИ России.
Начальник ГАИ в партикулярном приятно улыбнулся и сказал:
– Я тоже трубочник. Вы, наверное, много курите. – И после паузы: – Могу вам чем-нибудь помочь?
Лежишь едва живой, и думать бы тебе о спасении души, вспоминать, кого ты обидел, и попросить на всякий случай прощения. Или как-то распорядиться относительно небольшого наследия текстов и негативов. Но голова не охватывает ситуацию целиком, и мозг замер в ожидании решения.
Можно попросить о чем-нибудь важном, например повесить для людей светофор в опасном месте на площади Яузских ворот, а я говорю:
– Помогите поменять права. Они у меня с 1958 года.
Ну, скверно тебе стало. Лежи, как человек. Без выгоды.
– Поможем. – И они ушли.
Стыдливая мысль о новых правах тем не менее свидетельствовала о том, что организм борется за способность чувствовать вину, значит, жить. Случайное проявление совести вызвало неприятное ощущение уходящей пустоты, и я снова погрузился в пограничное состояние.
«Может, это душа бунтует?»
Как она теперь выглядит?
Некоторое время назад я отвозил чудесного врача и писателя Юлия Крелина в «сердечный» институт, где знакомые врачи должны были сделать ему томограмму. За компанию предложили и мне.
«Многие знания, многие печали», – вольно процитировал Екклесиаста Крелин.
У него нашли то, что искали, а со мной, посмотрев снимок, заговорили вежливо. Я напрягся.
– У вас наблюдается некое образование, размерами и формой напоминающее куриное яйцо. Оно «интимно прилегает к сердцу».
– Наверное, это душа, – сказал я и скоро успокоился, а теперь эту историю вспомнил. Неотчетливо.
Я лежал, смотрел внутрь себя и боковым зрением увидел Битова.
– Ну, ты как? – строго спросил он.
– Сейчас. Всё станет лучше, – успокоил я его.
Изображение Андрея Георгиевича, всегда четкое и талантливо сформулированное, внезапно исказилось, затуманилось вовсе, и организм охватило состояние, которое, несмотря на осторожное отношение Битова к употреблению чужих неологизмов, я бы определил как млявость.
Оно не пугало меня, поскольку случалось его переживать.
Это было у знаменитого Центра, построенного выдающимся гражданином Одессы Борисом Давидовичем Литваком для лечения детей, больных ДЦП. Там пролечились бесплатно десятки тысяч детей со всего бывшего Союза и окрестностей. Я лежал на ступенях кафе «Олимп», а Боречка, как называла его вся Одесса, положив мне руку на холодный лоб, сказал:
– По-моему, сейчас самое время нам с тобой договориться о судьбе Черноморского флота.
Лучше бы договорились.
Следующим нерезким кадром я увидел великого сценографа и моего друга с детства Давида Боровского. Он наклонился ко мне, и, поскольку тогда не было моды, разговаривая, прикрывать рот рукой, я легко прочел по губам:
– …
И тут же почувствовал, что провожаю сознание.
Лежа на мраморной плите с закрытыми глазами, я слышал, как Дэвик сказал:
– Тут есть медпункт. Или вызовите эту… скорую.
И затем звук удаляющихся шагов. Люди участливы. Еще несколько голосов, проплывающих мимо, советовали пригласить врача.
«Скоро пройдет», – произнес я в пустоту, как мне казалось, бодро, и тут почувствовал, как манжет тонометра сжимает плечо.
Она сидела рядом со мной в хрустящем белом халате на голое тело. Во всяком случае, вверху белья не было. Опыт виртуального раздевания, выработанный многочисленными съемками женщин, а порой и проверкой визуального сканирования, показал мне хорошую плотную фигуру с выраженной талией и плавными обводами. Так случалось: я мог посмотреть на одетую женщину и увидеть ее такой, какой придумал Бог. (Понятно, без подробностей, которые всегда неожиданность. Порой приятная.) Эту женщину он делал со старанием. Длинная мышца была упруга, и смуглая гладкая кожа плавно лежала на тонком слое жирка. Такие тела, как это, я видел спустя много лет на острове Пасхи. Там был местный фольклорный ансамбль рапануйцев, который развлекал туристов. Он сплошь состоял из подобных красавиц. Ну так остров Пасхи – это и есть рай.
Женщины, которыми наградила меня судьба, тоже все были хороши, ибо, как говорил Винсент Шеремет, «женщины, достойные нас, – лучше нас».
Не суди, Собакин.
Но теперь, когда я лежал на плите, ногами к выходу из ресторана «Метрополь», мне ошибочно показалась допустимость сравнивания. Я, увы, всегда трезво оценивал достоинства женщин. Казалось бы, закрой глаза и люби. Так и любил, вероятно. Но с открытыми глазами, и всегда мучил их стремлением к усовершенствованию, если видел возможности. Некоторые, впрочем, были с очаровательными и окончательными недоработками, слава богу. Грудь «мальчукового» размера. Полноватое бедро, которое однажды в курительной трубке буквально смоделировал великий трубочный мастер и мой друг Алексей Борисович Федоров. «Ты посмотри, Юра, какая волшебная непрямая линия!» Да-да! «К твоим ногам с естественным изгибом кладу чуть запоздалые цветы».
Ну что поделаешь, я и близких (женщины тоже иногда случаются ими) не выделяю из общей компании окружающих меня людей и согласен с Собакиным, который сказал: «Людям, которые любят родственников, доверять нельзя. У них отсутствуют критерии».
– О чем ты думаешь, дружок, на пороге жизни?
– Он думает правильно, – сказал другой голос словно с реверберацией.
Я смотрел на ангела в белом халате, в этот момент не вполне понимая, где я нахожусь, но все же желая быть на всякий случай вежливым.
– Как вас зовут?
– Кармен, – сказала ангел.
– Всё. Там!
Видно, Господь послал мне навстречу лучшее, что было у них в небесном Четвертом управлении. Но, увидев монументально скорбную фигуру Любимова, появившегося в кадре, словно снятом снизу широкоугольным объективом, сообразил, что это, скорее всего, не встреча, а проводы.
С положения лежащего человека Юрий Петрович выглядел огромным, слегка откинутым назад. Голос его был полон самостоятельной, отдельной от него значительности. Он громко апарт, обращаясь скорее к немногочисленным зрителям, чем ко мне, произнес (при этом рот его был плотно закрыт):
– Что передать Егору? Я его завтра увижу.
Егор Владимирович Яковлев – мой главный редактор в «Общей газете», друг и безусловная легенда журналистики тех времен – постоянно вырабатывал у меня чувство вины за невовремя сданные материалы своими выговорами, органически перерастающими в выпивание на рабочем месте (и вне его) с последующим проявлением искренних, поверьте, чувств.
Теперь, по Любимову, предполагалось, что Егора я не увижу, поскольку до завтра, видимо, не дотяну.
Хотелось сказать что-то для дальнейшего цитирования. Но в голову лезли банальности, которые допустимы в устах лишь великих людей.
«Из последних сил он приподнялся на локтях, – писал в проекте некролога Собакин. – Прощальным взглядом окинул лицо великого режиссера и сдавленным от волнения голосом прошептал: “А жене скажи, что в степи замерз…”»
На самом деле я хотел сказать, чтобы Юрий Петрович передал Егору, что мое печальное состояние снимает с меня обязательства (как я не любил их!), поскольку жизнь вырвала меня из своих возделанных грядок, как бесполезный злак, и что в какой-то момент я смалодушничал, пообещав составить ненужный мне текст по принуждению. Зачем я не поленился это сказать?