На самом деле я проговорил:
– Передайте, мол, не написал и не напишу. Сами видите!
– Вижу! – сказал он и, опечаленно склонив голову, сдвинулся в сторону, не передвигая ног, как декорация на колесиках.
А я почувствовал себя свободным. Не это ли имел в виду Мартин Лютер Кинг в своей автоэпитафии: свободен! Наконец-то свободен!
Сухое тепло возвращалось к голове. Я прикрыл веки, прячась от любопытных взглядов. Мимо меня участники праздника шли на выход. Многие останавливались и, с умеренно драматическими лицами, касались рукой мраморной плиты, на которой покоилось мое тело. Врать не буду, никто не поцеловал меня в лоб.
Но!
Это «но» обязывает меня резко изменить описываемую ситуацию, поскольку оно появилось после фразы о поцелуе. Итак – «но вдруг!».
Я почувствовал, как кто-то меня целует в губы! Поверьте, этот взрослый поцелуй не был муляжом! Я пытался ответить, и организм меня поддержал. Не открывая глаз, я простер руки, но вместо хрустящего белого халата, который возрождающееся воображение пыталось мне подарить напоследок, я нащупал меховую шубу.
Замечательная актриса Татьяна Шестакова, видимо, восприняв меня как утопающего в пучине жизни, решила сделать искусственное дыхание «рот-в-рот». Ее муж – Лев Додин – молча наблюдал эту мизансцену.
По законам жанра, герой после такого поцелуя переживает катарсис и, осчастливленный, отдает Богу душу. Тем более что на миру и смерть красна. А собрание, в котором перемешалось блистательное жюри и достойные лауреаты «Триумфа», в «Метрополе» и было таким пестрым миром.
Однако никто не предполагал унылого завершения вечера.
К стоящим у тела Битову и Боровскому подошел Отар Иоселиани. Он положил длинную ладонь пианиста на мой совершенно уже сухой лоб. И сказал: «Ты решил отдать концы на этом сборище в “Метрополе”? Это по́шло, мамуля! Вставай! Пойдем лучше выпьем».
Андрей и Давид кивнули.
Через двадцать минут я сидел за столом в «Конюшне», разделяя лучшую компанию, которую назначил мне Бог.
P. S.
– О чем этот текст, Собакин?
– Не знаю, Винсент… Наверное, о доброте.
А может быть, о том, что покойник своим печальным видом
не должен портить хорошее впечатление от похорон.
– Пожалуй. И о том, что никакое положение не возвышает
одного человека над другими.
Даже лежачее.
И они, приоткрыв клапан монгольфьера,
стали плавно спускаться
на землю.
Не тому дали Нобелевскую премию
Иногда ночами по Беговой с моторной натугой таскали зачехленные самолеты без крыльев из КБ Сухого. Многоколесную платформу сопровождали машины ГАИ и запасные тягачи.
Кортеж выглядел таинственнее и опаснее, чем военная техника на параде. Это ночное чудовище, обретя снятые для транспортировки по городу крылья, предполагало угрожающий тебе полет. Парадные машины с начищенными, как сапоги «дедов», колесами вызывали лишь любопытство. Так, муляж мышц головы и шеи из школьного кабинета по естествознанию. Хотя неприятно.
Окна и балкон почти никогда не отворялись из-за шума и пыли. Она оседала маслянистым слоем на ящики с вином, которые регулярно с поездом номер четырнадцать присылал мой друг актер Гоги Харабадзе из Тбилиси. Обитаем балкон был лишь однажды, когда среди ночи с него пел романс Надира из оперы «Искатели жемчуга» тенор по фамилии Хомерике, вернувшийся со стажировки в миланском оперном театре «Ла Скала». Но его никто не слышал, потому что дверь закрыли от копоти.
Это только кажется, что мир человека пронизывают связи, возникающие и исчезающие сами по себе. На самом деле они сплетены в шарообразную решетку параллелей и меридианов таким манером, что, в какую сторону ни повернешься, наткнешься памятью на сочленение событий и имен, оказавшихся в нужном тебе пучке координат.
Недалеко, на Башиловке, жили мои друзья, Аня Дмитриева и Митя Чуковский, впереди – Боткинская больница, а за спиной – ипподром, который в рассказе не задействован. Треугольник. Эта первая в жизни квартира была безупречна, как первая любовь, когда не замечаешь, что она не так уж умна, что смеется невпопад и при этом дрожит кончик носа, что кухня четыре и три квадратного метра, а ванная еще меньше. Зато стены входного пенала (коридор предполагает хоть какую-то длину) обклеены чудными школьными картами двух и более полушарий Земли, а в просторной комнате на натянутых под невысоким потолком нитках развешана трава тархун со своим запахом, и там есть чешский секретер и кресло, чтоб заниматься, и для выпивания – круглый раздвижной стол с отпиленными, под журнальный, ножками по моде того времени, и сухие деревья, травы из Бадхызского заповедника по имени «джейранья чашечка», из-за которых пришлось простоять весь полет из Ашхабада, держа стебли вертикально, чтоб не навредить их хрупкости, и картины друзей, и прялки, привезенные из Пинежья Архангельской области, и (sic!) медный трехболтовый водолазный шлем весом семнадцать килограммов – подарок гидронавтов из Голубой бухты (базы Института океанологии) после первого успешного погружения отечественного автономного глубоководного аппарата «Аргус» конструкции Николая Гребцова. Это было и мое первое погружение. В двухметровой сфере задраили люк, и я с двумя испытателями погрузился под воду, чтобы увидеть гальку, водоросли и камни. Глубина была небольшая, но все работало. Удачу отметили, и я стал улетать.
В этом месте я попрошу вас представить аэропорт Геленджика и очередь на посадку в Ан‐24, где среди претендентов на отлет стоит человек с водолазным шлемом на голове.
– Что на вас надето?
– Это мой головной убор.
– Не пугайте пассажиров. Снимите. Мы не будем у вас брать за него деньги или отбирать.
Это было гуманно, потому что шлем нам нужен для рассказа. Не будь его, не было бы и текста. Предельный же полетный вес мне обеспечивали закатанные трехлитровые банки с купажом и виноматериалом, которым щедро снабдил старый товарищ – главный технолог знаменитого винного завода «Новый Свет». Значительная часть подарка осталась в ученых Голубой бухты, в моем попутчике, гедонавте Саше Подражанском, и во мне. А емкости я тащил, чтобы угостить моего друга, патологоанатома Александра Гавриловича Талалаева, женатого в ту пору на акушере-гинекологе Ирине Ганичкиной, появившейся в нашей саге тоже не случайно.
Их квартира на Электрозаводской нередко служила мне временным пристанищем. Там было две достопримечательности: вечно идущий за окном по Казанской железной дороге поезд и баня у самого метро. В этой бане и в те тяжелые для похмелявшихся годы продавали бочковое пиво! Но только участникам помывочного процесса, которые должны были предъявить себя продавцу в голом виде. Или, на край, с вафельным полотенцем через плечо. Сколько раз я видел, как в очередь пристраивался посторонний мужчина с улицы, который во имя получения доступа к кружке раздевался совершенно и, перевязав ремешком свою одежду и обувь, синеватый от холода, с затравленным – вдруг разоблачат – взором двигался к раздаче. И ни разу его никто из натуральных голых не выдал. Где, в какой еще стране могла возникнуть такая ситуация, проникнутая настоящим человеколюбием? Горжусь.
Когда я позвонил в дверь моих друзей, была глухая ночь. Ганичкина открыла дверь в ночной сорочке и, в сумраке лестничной клетки увидев огромную медную голову, гудящую в круглый иллюминатор (там внутри замечательная акустика!) неразличимые слова, упала бездыханная. Патологоанатом Талалаев (тогда муж) в трусах констатировал жизнь Ирины Андреевны, и скоро на кухне мы с Александром Гавриловичем отмечали ее возвращение в наш мир прекрасным напитком, редким по вкусу для тех скудных на безопасную выпивку времен.
(Рецепт. Берете натуральный виноградный сок. Тогда был «алиготе» в пол-литровых бутылках. Вливаете в кастрюлю и нагреваете до появления мелких пузырьков. Не кипятите! Затем, предварительно выключив газ под кастрюлей, вливаете в нее равное количество спирта и немедленно закрываете крышкой. Происходит диффундирование (!). Перед употреблением дайте напитку все-таки остыть.)
Пить, разумеется, вредно, но давайте сегодня не будем столь категоричны.
И всё не случайно! (В другой раз я напишу, что всё вершит случай, и это тоже будет правдой.) Вот, в нашей истории шлем, который так напугал Ирину Андреевну Ганичкину и выработал у меня чувство вины за ее обморок столь глубокое, что, когда она, очнувшись, сказала, что ее папа приезжает в Москву и хотел бы познакомиться с Аней Дмитриевой и Митей Чуковским, я тут же сказал, что всё устрою. Трехболтовая, трехиллюминаторная тень висела надо мной.
Чувствовать вину – привилегия людей эгоистичных. Хочешь, чтоб все тебя любили, не человечество в целом, не страну и ее руководителей, а тебя лично, – твори добрые дела. Например, привези из Геленджика жене друга столовый виноград, персики, я не знаю, новосветское шампанское, а не вламывайся ночью, как альтруист, с двумя авоськами купажа и виноматериала и устрашающе огромной медной головой, гудящей необязательными словами. Хотя шлем – важная все-таки деталь в нашем рассказе.
Отец пострадавшей от медного ужаса – известный ленинградский профессор Андрей Михайлович Ганичкин – не последняя деталь в истории, из которой следует, что Нобелевскую премию 2005 года в области медицины присудили не тому, кому следовало бы, а двум австралийцам, Барри Маршалу и Робину Уоррену, один из которых – патологоанатом, как бывший зять профессора.
Однако отправимся за стол к Дмитриевой, где Аня в процессе спровоцированного мной ужина, посвященного отцу Иры, вдруг испытала острую боль организма. Просто невыносимую. И Андрей Михайлович прямо у праздничного стола в День медработника (!) определил ей болезнь в домашних условиях. В тот момент Андрей Михайлович был директором Института проктологии, поэтому причины недуга определял уверенно.
Врач, какой бы диагноз он ни поставил пациенту, вряд ли пострадает, а вот больной все-таки заинтересован в некоторой точности, чтобы отчасти удовлетворить любопытство и принять правильные пилюли. Зять Ганичкина, Александр Гаврилович, вообще почти никогда не ошибался, а хоть бы такой казус, не дай Господь, и случился, он не мог бы принести никому уже вреда, потому что диагнозы его в основном постлетальные.