Анна Владимировна между тем была жива. И это бы ничего. Талалаев справлялся с такими редкими случаями блестяще, даже если их не приходилось проверять в прозекторской, однако его в этот вечер не было в гостях у Дмитриевой и ее мужа тогда (да что там – и всегда), Дмитрия Николаевича Чуковского.
Дмитрий Николаевич роста довольно высокого, по-мужски красив, статуарен, нетороплив, обстоятелен и подробен. Его способность жить впрок принесла ему в свое время вблизи Преображенского рынка чуть не полгаража бывших в употреблении автомобильных покрышек, кое-где сохранивших различимый протектор.
Дмитрий Николаевич справедливо полагал, что будет еще хуже, но не точно определил, как принято теперь говорить, локацию, где именно. А с автомобильной резиной как раз наладилось.
Оказавшись внуком Корнея Чуковского, сыном Николая Чуковского и племянником Лидии Корнеевны, Дмитрий Николаевич был обречен с детства быть воспитанным и культурным человеком, что подтверждается высокой эрудицией в некоторых вопросах и его дружбой с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, о котором он в качестве режиссера снял достойный фильм.
Анна Владимировна – дочь главного художника того, старого, МХАТа, блестящего живописца и классика русской сценографии Владимира Владимировича Дмитриева. Он дружил с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым очень близко. Настолько, что, как рассказывал мне историк театра Виталий Яковлевич Виленкин, Дмитриев был приглашен Булгаковым на первую авторскую читку фрагментов из «Мастера и Маргариты», где несколько задремал и опрокинул чернильницу на рукопись, что, впрочем, не омрачило их отношений.
Жена Дмитриева, актриса Марина Владимировна Пастухова, «выгуливала» больного Булгакова, и, как рассказывала мне со смехом, он пообещал ей, что, когда умрет, напомнит о себе в благодарность за ее заботу. (Это не дословно, но по существу похоже.) Булгаков умер 10 марта 1940 года, а через девять месяцев, день в день, 10 декабря этого же года родилась Анна Владимировна. Такое совпадение. Были и другие. Булгакова и Дмитриева разделяло ровно десять лет, и оба они не дожили до пятидесяти два-три года. Аню и ее брата – известного журналиста и телевизионного ведущего Владимира Молчанова – тоже разделяло десять лет. Ну что? Да совершенно ничего. Не будем же мы играть в нумерологию и демонизацию писателя. Тем более что обещанного, по одной из версий этой истории, переселения души Михаила Афанасьевича в будущего ребенка Пастуховой не произошло. Анна Владимировна обладает своей собственной весьма достойной душой. Мне ее душа (она ведь мотивирует наши поступки) очень нравится.
Будучи двигательно одаренным и координированным настолько, что в молодые спортивные годы с толчка от бортика за одно движение брассом проплывал двадцатипятиметровый бассейн (то есть скользил по поверхности замечательно), я тем не менее не мог выполнять грамотно два упражнения, основанных на обретении динамического стереотипа (физкультурное образование дает о себе знать в формулировках). Первое – слепой десятипальцевый метод в машинописи, теперь в компьютерном наборе. И второе – теннисная подача сверху.
Анна Владимировна была тогда тренером на стадионе «Динамо». С университетским образованием, блестящим знанием французского и английского, с невероятным теннисным прошлым (победы на международных турнирах, куда ее допускала Родина, многократное чемпионство страны, в том числе четыре раза абсолютное). Она учила в ту пору детей перебрасывать мячик через сетку на кортах как раз в тех координатах, где теперь стоят дома, в которых поселяются те, что и в теннис играют кое-как, и учились по-разному, но выучились жить в нашей стране прекрасно.
Рядом с кортами был и «короткий» бассейн, где я когда-то плавал и играл в водное поло. Потребность двигаться осталась, и я пришел на корт с Виталием Игнатенко, с которым мы работали вместе в газете и который к теннису относился серьезно, получая удовольствие от игры и обрастая партнерами, чьи роли в тогдашней жизни были значительными.
Теннис становился не просто престижным, а государственным видом спорта. Президент Ельцин в белых трусах и повязке на голове был на вершине пирамиды, тело которой состояло из разного вида министров (в том числе и обороны), важных и желающих стать таковыми чиновников, знаменитых актеров, телевизионных звезд, известных и неизвестных ученых, многие из них были, что правда, неприкаянно преданны игре и искренне радовались оттого, что попадали не ободом, а центром ракетки по мячу, который перелетал через сетку, а не через ограждение площадки.
Теннис пришел на смену коммунистической бане как необходимый атрибут карьерного роста, как знак принадлежности к элите.
Мне тоже хотелось поруководить страной, и я, понимая, что без тенниса моя попытка будет никем не замечена, старательно колотил по мячу, как мне казалось, копируя подачу великой теннисистки. Правда, только у стенки, чтоб своим неумением не обременять партнера. То есть оставаться независимым от него.
В отрывном календаре я прочитал, как дети учат язык. Десять тысяч повторений, и готово! Аня показала мне физиологию подачи. Предстояло освоить «технологию скелета». Надеюсь, вы поймете. Великий художник «видит» кости, связки, мышцы, потом, наконец, кожу. А в результате мы видим руку с протянутым для касания указательным пальцем.
Мы подружились. Было заметно, что ее работа не вполне ее радует тем, что ей сопутствует. Чтобы состояться хорошим тренером, мало знаний и таланта. Нужны политическая сноровка и способность к интриге. С этим были трудности.
Встреча Дмитриевой с интеллигентным человеком – редактором спортивных программ Российского телевидения, олимпийским чемпионом Токио по греко-римской борьбе в тяжелом весе Александром Иваницким – поставила крест на тренерской карьере Ани. Хотя талантливые ученики уже появлялись.
Дмитриева стала умным и, несмотря на это, популярным комментатором, и не только тенниса, где равных ей не было. Она была и редактором, и учила молодых, и организовывала трансляции Олимпийских игр, и договаривалась с зарубежными партнерами о покупке высококлассного спортивного эфира для нас.
От своей узнаваемости Аня терпела неудобство. Она не выдерживала любопытных, пусть и доброжелательных, взглядов и бесконечно с извиняющейся улыбкой здоровалась с незнакомыми людьми: «Здрас-с-с!»
Уйдя из собственного дома, я на некоторое время обрел семью в двухкомнатной квартире Ани и Мити на Башиловке. В одной комнате жили хозяева. В другой, разгороженной по длинной стороне, – их дети Марина и Митя, а за временной стенкой ночевал я с фантастически добрым спаниелем Джулькой. Мы с собакой спали на финском диване, который при раскладывании норовил отдавить руку, за что получил название «Месть Маннергейма». Он путешествовал со мной и на знакомую вам Беговую, и на Чистые пруды!
О, этот диван, он знал жизнь! Я боялся, чтобы он не проговорился часом, и подарил его в воинскую часть, где он коротает свою старость, вспоминая, кто на нем гостил. Надеюсь, что не вслух.
Однако мы далеко отдрейфовали от претензий к Нобелевскому комитету. Но это необходимо, чтобы показать вам, что за столом в большой комнате, где Аня и Митя принимали профессора Ганичкина узким кругом, эту геометрическую фигуру изображал я.
Вечер складывался хорошо. Он был наполнен теплотой и вкусной закуской. И вдруг! «Лицо Анны побледнело от боли, лоб покрылся испариной…» – написал в своем литературном дневнике Собакин и был прав.
Моих знаний, почерпнутых в анатомическом кружке Института физкультуры и доцента Радзиевского, было недостаточно для корректного диагноза. Ах, если б за столом был патологоанатом Талалаев. Впрочем, его тесть того времени, профессор медицины, был рядом.
Он надел очки, помыл руки по методу Спасо-Кукоцкого, положил Аню на жесткое супружеское ложе и велел ей, обнажив живот, поднять прямую правую ногу. Мы с Митей тактично отвернулись, чтобы не смущать врача.
«Ну-с! – так обычно говорят профессора в случае предполагаемого неприятного продолжения разговора. – Похоже, нужна срочная госпитализация. Возможно, это гнойный аппендицит. Есть опасность перитонита».
А время приблизительно девять часов вечера, третье воскресенье июня. И не только мы, а вся страна празднует День медицинского работника. Не дожидаясь кареты скорой помощи, мы с Митей выносим Аню из динамовского дома и, поблагодарив Андрея Михайловича, грузим внезапно больную в машину и везем в ближайшую Боткинскую больницу.
Высокий сводчатый коридор в этот вечер был большей частью заполнен увечными. Они сидели вдоль стен или бродили по приемному покою, ожидая участия. Иногда из комнат, где были, видимо, медицинские кабинеты, выходили сестры и братья, допустимо трезвые, несмотря на профессиональный праздник, и выхватывали из страждущих какого-нибудь счастливчика, который немедленно чувствовал облегчение и превосходство избранника, и уводили несчастного в кабинет.
От боли Аня не могла ни сидеть, ни стоять. В сумрачной глубине коридорного тоннеля удалось раздобыть освободившуюся каталку, на которую мы с Митей с осторожностью взгромоздили Дмитриеву. Теперь предстояло найти врача.
Бремя ответственности не согнуло Дмитрия Николаевича. Прямой и сдержанный, он рассматривал картину, открывшуюся его печальному взору. Хороший баталист назвал бы ее «Поле сражения». А если бы он был настоящий патриот, то, возможно, добавил даже «после победы». И среди раненых тонкой кистью написал бы медсестер из благородных в длинных серых платьях, белых передниках и косынках с крестом.
На самом деле их не было. Никаких. Заглянув в кабинет, я увидел мужчину в халате, разнообразно, но не густо украшенном пятнами крови. Одно было на груди, словно он прижимал к ней раненую голову в утешение, а может, и в умаление страданий.
Человек смотрел в уже темное окно.
– Доктор! – сказал я осторожно.
Вы обратили внимание, что обращение к человеку большинства профессий, от президента до сантехника, от академика до постового, требует умиротворяющей словесной прокладки для отчуждения, видимо, или увеличения дистанции: «Скажите, президент!» – «Какой я вам президент? Я господин президент!»