«Они все время работают, но ничего не производят, кроме пустоты.
Вся интеллектуальная, техническая и экономическая мощь Плюка направлена на создание подземной гиперзвуковой ракеты, которая должна создавать пустоты, куда будут проваливаться вражеские страны, но других стран на планете нет, и они роют под собой, готовясь к войне, хотя уничтожать, кроме своих граждан, некого.
У них нет ВВП или совокупного продукта. Главная экономическая задача – повышение ПНГ, пафоса национальной гордости».
«Население живет в норах, оснащенных мощным интернетом, контролируемым Управлением Единственно Правильного Мышления, и работает в гигантских пещерах, которые иногда обваливаются, и, несмотря на то что плюкан еще много, правители устраивают временные мемориалы на месте провала, дают посмертно ордена и семьям разрешают рыть новые пещеры».
«Плюкане гордятся, что они единственные на планете (а других и нет) научились есть песок и пить нефть. Правители внимательно следят, чтобы население не подрывало здоровье и не использовало генно-модифицированные продукты».
«Верховным правителем, как это известно из фильма Данелии “Кин-дза-дза”, у них господин ПЖ. В старых типографиях так обозначали шрифт ПолуЖирный, то есть который тужится быть жирным. Важным. ПЖ может быть аббревиатурой слова ПоЖизненный, но предположить такую дикость на демократическом Плюке было бы поверхностным взглядом путешественника. О ПЖ ходят только легенды: что он летает, как птица киви, ныряет в песок, как рыба крот, и ловит там для народа светлячков, которые, впрочем, на Плюке не водятся.
О жизни ПЖ никто ничего не должен знать, только знать его».
«У местной знати огромные замки, уходящие в землю, с искусственным небом, луной и летучими мышами, которых они в пищу все-таки не употребляют, и огромные яхты. Поскольку моря нет, их возят на платформах по песку и любуются, у кого больше.
Во время этих парадов плюкане вылезают из нор, и им разрешено гордиться дорогими судами как своими».
«Под землей они настроили храмов для богов родов войск, отраслевых министерств, тайной и явной полиции (оцелопов) и грандиозную пустоту для бога, охраняющего администрацию ПЖ».
«На планете Плюк все чиновники обязаны воровать и брать взятки. Большие начальники воруют большие деньги, наполняют ими бассейны, где давно нет воды, и купаются в валюте.
Окружение ПЖ иногда ради смеха и примера вылавливает из этих денег укравших сверх принятого и забывших поделиться товарищей.
Лучше всего они клюют на портфель с колбасой».
«Как расшифровывается КЦ, я не знаю, но понял, что это необыкновенно дефицитное на Плюке вещество чести. Аборигены хотят добыть его или украсть у случайно попавших на планету пристойных землян с единственной целью – перепродать».
Иногда мы с Данелией беседовали о высоком и наблюдали его. Но футбольное испанское «классико» случалось нечасто, к тому же Николаич уже плохо видел, а я слышал не всё, и его это раздражало. Тем не менее говорил он тихо.
– Ты за кого будешь болеть?
– За «Реал», – отвечал я, зная, что он любит Месси. Это была ожидаемая жертва качества.
– Тогда я за «Барселону», – брал он фигуру.
Ему был нужен спарринг-партнер. До последнего дня.
Гия был отчаянный спорщик. Временами он впадал в оправдание своих бывших надежд на нереализованное социальное равенство в стране, где вырос, жил и где выкроил собственное поле, куда мы ходили дышать чистым воздухом обаяния и любви.
У него была привилегия очень крупного художника населять свои родины персонажами, которые становились близкими на всю нашу жизнь. Более близкими, чем многие собственные родственники. Потому что Бенжамена, Луку, Травкина из «33», Мимино и Хачикяна, Бузыкина с Варварой и соседом Василием Ивановичем – «хорошо сидим», двух инопланетных плутов Уэфа и Би с земным прорабом дядей Вовой и еще, и еще… мы выбрали сами в друзья или попутчики на дальнюю дорогу, а родственников, как говорит Собакин, судьба нам втюхивает весьма различного ассортимента. Там – свобода, здесь – приговор. Ну да, порой оправдательный.
«Не горюй!» – родина прошлого. «Кин-дза-дза» – будущего. А все, что было между ними (вольно пренебрегая хронологией), – родина настоящего.
Данелия был не беден на дружеские отношения, многих любил и иногда доверял чужому мнению.
Тонино Гуэрра был одним из тех, к кому он прислушивался, а не обдумывал во время разговора, как бы остроумно и убедительно возразить. Медаль «Амаркорд», которую Феллини и Гуэрра учредили как собственный знак за лучший фильм и наградили «Не горюй!», почитал самым важным призом в своей биографии. Они с Тонино часто перезванивались, уговаривая друг друга, когда кто-то из них «первым перейдет в другую, – как говорил Гуэрра, – комнату», не теряться там и подождать у входа. Больше-то спешить некуда. Потом о деле: «Гия! Там у тебя в анимационном фильме в одном месте должна быть гроза».
Данелия обаятельно смеялся, как будто соглашаясь, и переводил разговор на нейтральные темы. С Гуэррой ему спорить не хотелось.
В финальном варианте картины, впрочем, гроза была, о чем он с удовольствием сообщил Тонино.
Он был старше Данелии на десять лет и ушел раньше.
«У него все сложилось, – сказал Данелия, когда я пересказывал ему хронику хороших итальянских похорон. – А я хотел опередить Женю Примакова. Он бы позаботился, чтоб я был в хорошей компании: Вадим Юсов, Лёлик Табаков, Лёва Дуров, Слава Говорухин… Там есть рулетка, как думаешь?»
Он и оказался на Новодевичьем в этой компании.
Почетный караул и военные с карабинами напомнили кадр из его фильма «Настя». Правда, песню «Вот возьму и повешусь, тру-ля, тру-ля, тру-ля, тру-ля-ля» он не услышал. А услышал, как русские отцы отпели его на русском, а приехавший из Тбилиси священник прочитал прощальное слово патриарха-католикоса Илии II на грузинском языке.
Тут в инвалидном кресле с охапкой белых роз подкатила Галина Борисовна Волчек проститься с другом и режиссером, в чьем первом не сохранившемся фильме, снятом еще на Высших режиссерских курсах, играла Варвару, жену Васисуалия Лоханкина, с Евгением Евстигнеевым.
– Как хорошо выглядит Гия, – сказала она.
– Клянусь, Галя, ты выглядишь лучше.
– Ну тебя! – засмеялась Галина Борисовна, талантливая и в юморе.
В это время грянул залп ружейного салюта.
Она отъехала на своей «тачанке», посмотрела на красавцев в дорогой армейской униформе.
– Лучше бы они ему спели это… «на речке, на речке…» – Потом закурила и сказала: – А я, Собакин, любила с ним поговорить.
Но в конце своего дальнего похода у него осталось, пожалуй, мало партнеров для этого развлечения. Ему приходилось довольствоваться нашими беседами о впечатлениях (порой серьезных), которые мы накопили лет за сто шестьдесят жизней, если сложить.
– Рождение человека, – говорил он, глядя в окно на Чистые пруды, знакомые ему с детства, – это таинство Божие. И смерть – таинство. Человек ведь задуман по образу и подобию. Нет?
– Нет, – говорю я, как часто говорят грузины в начале фразы, даже соглашаясь. – Конечно!
– Жизнь – тоже таинство. Но если ее превратить в рациональную, просчитанную математическую модель и тем лишить тайны – разве не будет это разрушением божественного замысла?
– Конечно!
– Человек, созидание Господа, превращается в подобие цифрового носителя… Если всё можно проверить, то во что верить?
– Конечно!
– Или ты думаешь, что на Земле больше нет места для успокоительной мечты о том, что никогда не кончается?
У меня было желание ответить словами отца Гермогена из великой сцены прощания героя с этим миром в «Не горюй!», но сказал:
– Конечно! Хочешь конфетку?
– Нету у тебя.
В ходе эпизода прощания в фильме два крестьянина
приносят гробы в дом доктора и слышат веселую музыку
поминального застолья по не усопшему хозяину.
– Леван, там гробы принесли. Тебе черный или красный?
– Черный!
– Гия! – говорил я ему весело. – На каком доме
повесить мемориальную доску,
конечно, когда придет пора?
На этом или на Чистопрудном, двадцать три?
– На двадцать третьем. Где я жил с мамой.
Пока не удалось, извини,
но я помню.
Счастливый случай по имени Тихонов
– Отчего ты загрустил, Собакин?
– У меня ощущение, что живу вместо кого-то, кто жил хорошо и счастливо.
– Это ли повод?
– Но, может, кто-то чувствует, что жил вместо меня. Мне жаль этого человека.
Когда-нибудь Собакин все-таки позвонит и будет обласкан, ибо его вины в том, что он внезапно исчезает, нет.
Только свойство.
И безупречно ли мое поведение с любимыми друзьями? (Между двумя последними словами вы вольны поставить запятую. Я сэкономлю ее.)
«Время, потраченное на общение, даже бессмысленное, я не считаю потерянным, – писал мне Собакин в письме, которое я так и не удосужился прочитать. – И себя потерянным в этом времени не считаю. Скорее заблудившимся типом, который вместо поисков дороги из леса старается запомнить красивые места, будто к ним удастся вернуться. Иногда удается.
Отношения с людьми, расположенными ко мне, – это радость, развлечение, откровение и одновременно, увы, цепь защит разного уровня. Большей частью я берегусь слов (ведь и поступки говорят словами) и редко сближаюсь, сторонясь случайных, совершенно не имеющих дистанции объятий. Они исключают распознавание выражения лица, которое оказывается в тылу, у меня за спиной. Это дает возможность подмигнуть кому-нибудь третьему, а хоть бы и себе в зеркале. Ну, мол, ты понимаешь…
Объятия так обманывают людей, что им мстится, будто они обретают особое право на узнавание твоих подробностей».
Припоминаю, друг Собакин, как активно пытался я разрушить дистанцию и виртуально «обнять» знаменитого Дьякова, алтайского метеоролога, предсказавшего великие засухи семьдесят второго и семьдесят третьего годов.