Обидится он. И ничего не скажет. А вот врачу мы говорим:
– Помогите, доктор! Там женщина с острой болью в области живота.
– В области живота… – говорит он с иронией, как мне показалось, совершенно трезвым голосом, и совершенно твердой походкой выходит за мной в коридор.
Он упирается в каталку двумя руками не то чтоб для равновесия, а для того, чтоб сосредоточиться на больной.
– Ну? – говорит он.
– Видите ли, доктор! – прекрасно поставленным в школе-студии МХАТ голосом приступил подробно Дмитрий Николаевич Чуковский. – У нас в гостях, в том числе и по поводу Дня медицинского работника, был директор Ленинградского института проктологии профессор Андрей Михайлович Ганичкин. Ситуация требовала квалифицированной оценки состояния больной. Осмотрев ее и пощупав живот, он определил…
В этот момент доктор, тяжело посмотрев на Дмитрия Николаевича, зашел в кабинет и скоро вышел. Словно и не входил. Положив руку Ане на живот, он стал мрачно наблюдать, как она реагирует на пальпацию.
– И, пощупав живот, как только что это сделали вы, он попросил больную поднять прямую правую ногу, – продолжал Дмитрий Николаевич громко и отчетливо, – и поставил диагноз: предположительно гнойный аппендицит с возможностью пери…
– Вы кто? – резко прервал его доктор.
– Я – муж!
– А вы?
– Я друг дома, – сказал за меня Собакин с некоторой гордостью.
– Муж – сво-бо-ден!!! – Доктор сделал рукой движение, словно Ленин с броневика.
Анна:
– Ах!
– Друг дома! Везите ее на каталке в коридор. В палатах мест нет.
– Жить будет? – пошутил я.
Он внимательно посмотрел на Митю и сказал:
– Я бы на ее месте подумал. А так – да.
Тогда было много предсказателей. Доктор был не из последних.
– Вези! – умоляюще сказала Аня.
– А что передать профессору? – спросил Дмитрий Николаевич.
– Привет, – сказал доктор и растворился в пропитанном стонами воздухе. Некоторое время его окровавленный халат сам по себе покачивался в сумраке сводчатого больничного пространства и скоро тоже исчез.
– Что за черт! Мы даже не знаем, как его зовут.
– Доктор Петрик! – раздалось под сводами приемного покоя гулко, словно из гигантского трехболтового шлема. – Доктор Петрик!
А! Все тот же шлем…
Когда-то Анна Владимировна познакомила меня с Игорем Евгеньевичем Михальцевым – одним из самых уважаемых специалистов по глубоководным обитаемым аппаратам в мире.
Он был выдающимся ученым, заместителем директора Института океанологии и отцом нашего глубоководного научного флота. Он даже успел повоевать во Второй мировой войне где-то на Востоке. Его не отпускали всю жизнь две идеи: создание совершенного, лучшего в мире аппарата для погружения человека на дно океана и, позже, биологический компьютер. Вторая часть программы выполнена не была, а лучший в мировом океане аппарат был создан. Это всем известный «Мир». Причем Михальцев договорился с финнами, которые творили это техническое чудо на заводах Раума Реппола, сделать и второй аппарат (словно бы спасатель), много дешевле первого. Михальцев, финский пилот Лаакси и Анатолий Сагалевич испытали аппараты на запредельных для них глубинах свыше шести тысяч метров. Он собирался построить и двенадцатитысячный аппарат, который мог бы нырнуть на абсолютные глубины типа Марианской впадины, и хотел, чтобы это был общемировой проект. Больше одной такой машины человечеству не нужно. Но убедить мир не смог. Благодаря Михальцеву были куплены для Академии наук СССР канадские «Пайсисы» для глубин до двух километров и разрабатывались отечественные – среди них известный вам «Аргус».
Игорь Евгеньевич Михальцев был влюблен в Анечку с ее теннисной юности. И чувство это сохранил на всю жизнь. Как друг Дмитриевой, я пользовался неожиданной для его суховатого характера теплотой. Мы подружились, и он способствовал моему участию в погружении на «Пайсисах» в Байкал, единственной в мире съемке одного аппарата с другого в глубинах озера и первых «ныряниях» «Мира» в Атлантическом океане.
Благодаря Михальцеву я попал в Геленджик, и мне подарили шлем, который уронил Иру Ганичкину в обморок. Это событие впоследствии привело к приглашению ее отца-профессора на Башиловку к ужину, где он поставил диагноз хозяйке, что привело к ее транспортировке в Боткинскую больницу именно в День медицинского работника, отмечаемый страной трудовым подъемом стаканов за наше здоровье.
Всё, господа, сложилось!
До этого момента жизнь плелась позади встреч. А теперь предстояло ожидание события. И в логике рассказа затаилась мечта об операции – «врачи борются за ее жизнь», героическое спасение Анны Владимировны от перитонита, долгое выздоровление, и в результате – счастливое отсутствие необходимости в искусстве Александра Гавриловича Талалаева с его пресловутым диагнозом…
И все эти волнующие ожидания разрушил доктор Петрик в ржавом от крови халате.
Вы знаете, он ее вылечил. От язвенной болезни. Без хирургического вмешательства.
За двадцать лет до нобелевского открытия бактерии хеликобактер пилори Петрик понял, как лечить эту язву.
Вещество, освободившее Анну Владимировну от недуга, и теперь входит в состав современной посленобелевской формулы лечения болезни. Имя ему – метронизадол. Он же является основным компонентом (это текст для взрослых) известного лекарства трихопол, применяющегося для лечения трихомониаза, который держит первенство среди болезней, передаваемых половым путем.
А Нобелевскую премию, как и любую другую, я думаю, в основном дают по знакомству. Наверное, Барри и Робин вылечили от язвы какую-то важную шишку в комитете, заодно лишив его, может быть, и назойливой трихомонады. Тот притащил поправить здоровье друзей и подруг молодости. Вот и премия!
А доктор Петрик тихо работал в Боткинской. И славы у него не много. Вот, Аню вылечил. Она кого-то из знакомых (которые премии не распределяют) привела. Здоровы. И через тридцать лет мы о нем вспомнили.
P. S.
Между тем Анна Владимировна – чистая душа – пришла
из больницы на работу в свою спортивную редакцию,
выложила на стол лекарства, чтобы принимать их по часам,
и увидела какие-то фривольные подмигивания
со стороны коллег, особенно футбольных комментаторов.
Дескать, понимаем!
– Выпивать, Аня, – говорят, – нельзя!
– Пока нельзя, – соглашалась Аня.
А вот теперь можно! Хоть купажу с внутривенной глюкозой.
За доктора Петрика. За жизненно важное открытие,
даже если Нобелевский комитет
премию дал не тому (не тем).
3. Нежелание быть в строю
Нежелание быть в строю
Этого человека зовут Юра Рост.
На первой в своей жизни школьной линейке он вышел из строя.
Он был торжественно одет в светлый пиджачок, белую рубашку, и в руках у него был маленький, как теперь принято, красивый букет.
До этого момента он не знал, что есть строй и что в этом строю ему отведено место. Он не вполне понимал, почему должен стоять, где его поставили, а не выбрать самому.
Он вышел из строя без вызова. Просто хотел посмотреть, кто он теперь: целое или часть? А если часть, то чего? Учительница мягко поправила равнение, определив Юру Роста в колонну первоклассников, и повела детей в школу. Он оглянулся на провожающих (а как иначе скажешь?) и на прощание помахал маме рукой. Не знаю, мол, вернусь из строя или теперь будет такая жизнь.
С первых дней он отстаивал («не хочу – не буду») свою отдельность. Как умел, боролся, чтобы его воспринимали не как часть мамы или папы, а как маленькую, стремительно набирающую собственный опыт личность.
Преодолев шок появления, он с обретением сознания и речи стал отвоевывать свое место, сопротивляясь защищающему, но и усредняющему укладу семьи. И вот теперь его опять ставят в строй, и ему надо отвоевывать право вываливаться из него.
Незаметно для себя, не имея ничего в замыслах, кроме радости свободной жизни, вышедший из строя становится оппонентом системы разных строев, из которых скроено современное наше общество. Поэтому для этого самого общества лучше ребенка поправить в начале пути.
Не то может вырасти инако ощущающим себя, а то и гражданином.
А может и не вырасти.
В этот раз я привел в школу внука, а сорок лет назад такая же история была с его отцом. Мальчик был жизнерадостный и обладал природным юмором. Он беспрерывно комментировал происходящее в школе и вне ее и радостно смеялся своим шуткам.
После первой четверти я пришел в школу в надежде получить хорошую родительскую оценку. Тщеславие по поводу успехов детей – неуемно. Учительница вывела меня в коридор и трагическим голосом произнесла приговор: «Ваш сын – конченый человек!»
Она хотела, чтоб он был похож на каких-то всех. Я хотел, чтоб он был похож на какого-то меня. А он вырос похожим на себя, пристойным и добрым, несмотря на приговор сорокалетней давности. Теперь внук с философской грустью в этот радостный для всех день сел за парту. Пусть. У него свое представление о радости.
Однажды я приехал в образовательный центр Евгения Ямбурга. Едва припарковался, как ко мне подошли двое мальчишек класса так из четвертого. У одного в руке был бутерброд.
«Господин водитель! – обратился он ко мне. – Не подбросите ли нас до метро “Черемушки”?.. За бутерброд. Только я немного откусил».
И, обнявшись и покатываясь со смеху, они пошли мимо
памятника Булату Окуджаве в школу.
Я хотел бы, чтобы одним из них был мой внук.
P. S.
Родителям и учителям спокойнее, если дети станут в строй.
Они не всякий раз задумываются, что строй
может поменяться и в нем
не окажется места.
Ролан Быков – современник Пушкина. И Гоголя
Мы теряли Пушкина дважды. Первый раз – когда его на дуэли смертельно ранил Дантес. И второй раз его убили, когда во МХАТе в пьесе Леонида Зорина «Медная бабушка» с роли Поэта сняли Ролана Быкова. Тот, кто видел единственный прогон, грим, кто знает страсть и талант актера, его способность практически превращаться в героя, может представить себе, какой дар у нас отобрали. И у него.